Цена ошибки
Язык судорожно, бессмысленно обвел потрескавшиеся, сухие губы. Губы, что вот уже несколько суток заходились в неясном никому, почти неслышном шёпоте. Светлая голова парня склонилась вниз, и, если раньше волосы могли скрыть измученное лицо, сейчас их длины не то, чтобы хватало на это, открывая мучителям обзор. И те смотрели, ухмыляясь. Колени нещадно ныли ещё вчера, если бы юноша сейчас ощущал время. Но теперь он просто их не чувствовал. Не чувствовались и заведенные назад руки, и стертые тугой верёвкой запястья, украшенные теперь алыми браслетами. Ярости, страха или чего-то еще почти не осталось у альва внутри. Он начал считать всё вокруг каким-то страшным, извращенным сном, чтобы хоть как-то сохранить рассудок. А чего попусту переживать во сне? Не может же он длится вечно.
Надзирательница, кажется, сейчас это была молодая сидка, лениво перекручивала в руке кинжал с кольцом на рукояти. Её стул и дряхлый столик стояли прямо напротив решетки, за которой на холодном камне сидел Клеменс. Иногда к ней подходили и другие, перебрасываясь парой слов или сменяя на посту надзирателя. Сейчас, видно, все были заняты, от чего девушка заскучала и начала приставать к бессвязно шепчущему что-то Клеменсу:
— Эй, зайчишка-беляк, чего там шепчешь хоть?
Голос девчонки звучал больно юно, она, видать, младше и самого альва, но лица ее невозможно было разглядеть за характерной Воронам маской. Слова юная надзирательница странно жевала слова: такую манеру речи Клеменс часто наблюдал у сельских жителей. Голова пленника устало поднялась, заставляя замлевшую шею налиться новой болью. Синие глаза озадаченно захлопали (как минимум, один из них) — до этого с Клеменсом никто не заговаривал, считая за какое-то зверьё, да и обращаясь соответственно. Об этом свидетельствовала и тонкая струя крови у носа и под губой, и подбитый полузакрытый глаз.
Красные глаза над маской сочувственно прищурились, когда девчушка нахмурилась. Ей будто и не нравилось это зрелище. Она пару раз оглянулась, хотя, очевидно, на все катакомбы живых душ больше не просто не было, но и быть не должно было. Тихонько поднявшись, она немного опасливо прокралась к камере, оглядываясь по сторонам, и, звякнув связкой ключей, зашла внутрь.
— Токмо ты никому-то не балакай, что это я тебя подлатала, мне и так от старших прилетает!
Девчушка схватилась за подбородок Клеменса, рукавом на второй руке обтирая кровоподтеки на чужом лице. На ноющую боль наложилась новая, более свежая: от цепкой хватки молоденькой надзирательницы и от трения жесткой ткани рукава по лицу. Девочка очень внимательно посмотрела в глаза Клеменса, будто надеясь за этой жалкой оболочкой увидеть что-то большее, что-то, что отзовётся в ней самой. Затем, сильно напыжившись, девчушка положила ладошку на раненый глаз Клеменса.
Альв ощутил сильный жар под этим прикосновением, как если бы его лицо поднесли к раскаленной печи. И это ощущение оказалось очень верным: стоило надзирательницы отнять руку, и Клеменс увидел в ней крохотный огонек неестественного оранжевого цвета. Он ужасно перепугался, пытаясь отшатнуться хоть как-то, но цепь на шее, что была и так натянута, недовольно звякнула, запрещая любое сопротивление. Страх огня только обострился. Но больше всего Клеменса пугало собственное желание в один миг сжечь всю эту тюрьму. Подсознание искусительно шептало: «Ты - часть огня. И он тоже.»
Девчушка охнула, поспешно задувая пламя на хрупкой ладошке:
— Он целительский, не пугайся. Не знаю, откуда это умею, — призналась она, как будто это мог знать Клеменс.
И он действительно знал. Это знание было его главной бедой. А нахождение здесь было его платой и за знание, и за эгоистичный и глупый побег.
В то утро было солнечно, почти заставляя верить, что всё плохое позади, а распрощаться с Серафином было просто отличной идеей. Одолжив у корчмарей подобие карты, юноша наконец-то мог отправиться в родную Глафланту. Но всего два дня пути в одиночестве заставили его задуматься: правда ли это правильное решение? Так происходило часто: стоило разобраться со всем скопом чувств, и начинало вылезать сожаление. Он вспылил, оттолкнул того, кто всё же не был с ним жесток, а, напротив, оберегал своим особым образом и даже спас жизнь. А Клеменс трусливо поверил словам некоего безумца, да еще и из братии тех, кто чуть не лишили альва жизни.
«Лишили,» - поправил себя Клеменс, - «Просто Серафин помог, вмешался».
А даже если и слова Луца были правдой - не были ли действия Серафина просто справедливым возмездием? Теперь Клеменсу было как-то и жалко Серафина: был ли тот виноват хоть в чем-то? Но почему тогда не защитился? Не знал как? Голова разрывалась от подобных мыслей, чувство вины неимоверно истязало внутренности, усилившись, и теперь ничье ворчание не отвлекало от происходящего в душе. Он сам был виноват во всём. Клеменс и никто более. Семья, Серафин - все в голове смешивалось, наслаиваясь и усиливая друг друга.
Сейчас больше всего хотелось оказаться в какой-нибудь деревушке и выведать дорогу до своей родной, чтобы наконец-то свидеться с младшими, успокоить их и успокоиться самому. Душу будто болезненно сминали в кулаке при мыслях о семье. Ее остатках...
А еще страшно хотелось есть. Охота совсем не шла — у Клеменса и оружия толком не было, что в дальнейшем стало первой роковой ошибкой. В общем, есть было нечего, кроме, пожалуй, сомнительного качества корений и сушеных грибов, да ягод из того самого лагеря, где они нашли сумку. И только к полудню на горизонте появилась деревня, обещанная по карте. Силы давно покинули тело, скорее всего от недостатка пищи. А может, от того, что Клеменс так и не выздоровел до конца. Когда-то он пытался выучить свойства различных корений, да трав, но так ни к чему и не пришёл, а теперь сожалел и об этом. Возможно, и это стало еще одной плиточкой на дороге конца.
Деревня, к большому удивлению, оказалась заполнена альвами, а значит, и родная Глафланта совсем близко! Так уж вышло, что находилась она в самом центре негласной территории альвов, поэтому из любого поселения можно было туда добраться. Местные жители приветственно улыбались, ведя свою спокойную и, насколько возможно, налаженную жизнь. Светская кровь не иссохла, окропляя землю во время Раскола, и теперь, видимо, в альвах это навсегда. Каждый житель был примерно одет, соблюдал манеры, и даже перекидывался с Клеменсом парой вежливых слов, спеша по своим важным делам. Деревня походила на полноценный город. По крайней мере, такими себе Клеменс города и представлял. Дома были уже не деревянные, а добротные, каменные.
Совсем скоро он нашёл таверну, где запасся едой на будущее, и вдоволь наелся сейчас. Разум слегка прояснился от горячего питья и вкусной пищи. Традиционные альвские блюда возвращали в спокойные времена до нападения Воронов, до встречи с Серафином, до всех ужасов жизни, что с таким напором накрывали совсем юного альва после ужасной трагедии в семье. Безмятежно прогуливаясь по улочкам, Клеменс вдруг застыл у одной торговой лавки.
Деревянная вывеска с бережно выведенной вручную надписью гласила: «Книжный дом Лоренса». Клеменс аккуратно толкнул дверь, заходя в слабоосвещенное помещение.
Скрипучая дверь закрылась за ним, и в воздухе сразу почувствовался запах старых книг, коих здесь действительно было много. Парень неспешно проплыл меж длинных рядов полок, проводя рукой по помятым и потрёпанным временем корешкам. Они были расположены хаотично, что не имело никакого смысла, зато было занимательно наблюдать рядом и бестиарий, и кулинарный руководитель. Вся лавка дышала историей этого мира. Полки ломились под фолиантами, некоторые из которых явно пережили Раскол и были постарше Клеменса: их обложки покрылись копотью или поплыли из-за влажности. Окошко было всего одно и свет через него мягко освещал столик в углу, на котором кучей громоздились свитки, сваленные прямо так, даже не свернутые. Клеменс уже хотел коснуться одного свитка с золотыми рунами на обороте, но...
— Чем могу помочь, милый гость?
За спиной зашелестел чудесный низкий голос, заставляя заворожено обернуться. За спиной оказался альв, что был чуть выше Клеменса. Он внимательно смотрел на юношу сквозь створки изучающего прищура: видать, это был тот самый Лоренс. Одет мужчина был в белый, сильно роскошный костюм: на груди и рукавах рубахи вытканы изящные узоры, может, магические знаки, а может и родовой герб. На плечи свободно накинут длинный до пола пиджак из струящейся, отражающей свет ткани. Мужчину будто облегал лунный свет. И эта чистота, этот белый цвет резал глаза в антураже столь пыльной, темной лавки... Хотя, нет. Она не была пыльной. Клеменс еще раз вдохнул поглубже, ощущая запах воска, смолы, дерева - чего угодно, но пыль не терзала нос. В подтверждение этого мужчина напротив взмахнул рукой, в которой была небольшая метелка, и смахнул соринку с книжной полки. Глаза Лоренса занятного лилового оттенка заставляли что-то внутри дрожать, в немом дурном предостережении.
Сглотнув предчувствия, Клеменс поздоровался.
— Я лишь проходил мимо Вашей лавки, уважаемый Лоренс, — Клеменс улыбался уверенно. — Но ежели Вы располагаете нужной мне литературой — я был бы очень признателен. Меня интересует трагедия вековой давности и, думаю, что-либо о элементалях.
Мужчина взгляд не отводил, лишь вторая его рука плавно взметнулась вверх, и сразу нащупала нужную книгу. Мастер, знающий свои владения. Даже кузнец в родной Глафланте, наверное, не знал свою кузницу да лавку оружейную настолько.
— Редко в наше время столь молодые альвы интересуются историей. Но Вам, юноша, повезло, у меня остались копии «Злого Рока».
Клеменс поежился.
Пронзительный лиловый взгляд его будто прощупывал, проверял на прочность.
Точно определить возраст собеседника Клеменс не смог, от чего становилось еще неуютнее. Юноша покрутил в руках тонкую книжечку, не особо доверяя её содержимому. Даже пролистал её, почитал сквозь строки и для себя решил - этот кусочек пергамента даже стыдно называть литературой. Хотя религия его волновала мало, мама была альвой полностью вовлеченной и в эту тему, да и в события Раскола. С Клеменсом религию никто не обсуждал, видимо не до этого было, когда всё-таки из-за богов все оказались там, где оказались. Но мимоходом Клеменс подслушивал и маменькины молитвы, и её чтение по вечерам, и разговоры с её близкой подругой - отчего-то сейчас Клеменс не мог вспомнить ни лица, ни имени той подруги. Но из того, что он запомнил из женских разговоров, на языке крутилась лишь одна фраза:
— Рок не всегда злой. Не дурите мне голову, мне нужна правда.
Рука Лоренса едва ощутимо дрогнула, принимая неугодную младшему книгу, так же чопорно мужчина поставил ее на место. Он помолчал какое-то время, а затем, поправив свой белый цилиндр, медленно прошел к стойке, будто размышляя. Клеменс облегченно выдохнул, перестав ощущать на себе прищур лиловых глаз. Вообще-то он сам не ожидал, что выскажется настолько резко, но почему-то именно здесь и сейчас захотелось надавить, а внутри что-то затрепетало решимостью.
— Не был бы ты альвом...— процедил совсем недавно вежливый мужчина. Фразу он, кажется, не закончил.
Клеменс напрягся, но, не проронив ни слова, подошел к продавцу. В руках второго уже была потрепанная и куда более толстая книжка.
— Ты же понимаешь, какую цену нужно заплатить за правду?
Клеменс активно закивал, выуживая из сумки золотое блюдце. Лоренс как-то странно хохотнул, беря в руки посуду. Затем покрутил её на свету, присмотрелся, и лицо его вновь покрыл налет благородства.
— Приятно иметь дело с состоятельными покупателями. Я в Вас ошибся, прошу меня простить.
Клеменс кивнул, прибирая книгу себе. К счастью, он давно привык к тому, как сильно отношение альвов меняется в зависимости от выложенной суммы.
— Если Вы ещё не нашли ночлег, то совсем рядом обнаружите постоялый двор. С Вашим благородством, Вы будете приняты там очень тепло.
Клеменс сдержанно поблагодарил мужчину, наконец-то покидая странную лавку. Решив довериться Лоренсу, юноша побродил по округе и, действительно, совсем скоро обнаружил здание с простой вывеской «Постоялый двор Антуанетта». Постоялый двор притулился на краю поселения, будто скромная барышня на вечере. Черепица цвета травного вина выглядела новенькой, но вот дерево стен уже подразмыли извечные дожди. Внутри всё кричало о том, что хозяева очень стараются сохранять грань между уютом и некой пышностью. Столы здесь были довольно элегантные, не грубые деревянные массивы, как в корчмах и тавернах. На полочках вдоль стен красовались раритетные бутылки алкоголя - видно, тоже пережили Раскол, чем очень гордятся хозяева. А подсвечники-то все блестящие, золотые.
За стойкой стояла изящная альва средних лет в простом льняном переднике. Она протирала бокалы, время от времени подглядывая за разносчиками с подносами. Постояльцев было немного, но все явно отличались неплохим финансовым положением. Клеменс аж поежился, оглядывая себя. Он всё ещё был в одежде, которую ему отдали Хорст и Эрна, а та не отличалась шиком и сильно навеевала сидские мотивы. В этой же одежде он сбегал сквозь пожарище, спал на полу храма, несколько раз вымок и сейчас двое суток шлепал по грязи.
К счастью, хозяйка очага не обратила никакого внимания на невнятный внешний вид Клеменса, стоило выложить перед ней небольшой золотой канделябр. Она не улыбнулась, но блеск золота радостно отразился в её зеленых глазах. В руках Клеменса мигом оказался ключ от комнаты, в которой он наконец-то мог расположиться с книгой. Книжка, кстати, была довольно необычной.
Потрепанный, облетевший кожаный переплет и желтые, старые страницы создавали впечатление, что она появилась на свет даже раньше богов. Но не это было необычно - само повествование велось от лица некого А. в формате дневника. И этот А. был очень близок к элементалям, проходил сквозь всю историю с ними. Клеменс, честно признать, без зазрения совести пролистывал всё, что касается войн или событий, что на сегодняшние дни возвелись в ранг легенд. А дневник оказался полон такого чтива и был настолько массивным и толстым, что у Клеменс разболелась рука пока он нес книжку до постоялого двора. Как только слово "элементаль" мелькало на странице, Клеменс жадно глотал предложение за предложением. Было даже стыдно так вмешиваться в личную жизнь Серафина. Нет, даже Игнис. Если тот взбалмошный мужчина действительно был элементалем, в чем Клеменс постепенно начал сомневаться. Этот А. описывал Игнис как доброго, но умелого воителя и генерала. А. отзывался о генерале Игнис с огромным восхищением, даже завидовал живородящей силе огня. «Как странно,» - думалось Клеменсу. «Огонь, что сейчас описывается как символ смерти - в дорасколье был подобен жизни...». Даже значение воды тогда было иным. А. писал: «самый первый яд - стоячая вода». Клеменс никогда не думал об этом - из воды появляется пища, но из неё варят и отраву.
В общем, образ элементаля огня на страницах дневника значительно отличался от неловкого и грубого Серафина. Разве мог мужчина, что еле переставляет ноги, оказаться генералом, одним взмахом меча разрезающим полчища монстров. Может этот Серафин был каким-то безумцем?
Постепенно Клеменс дошёл до событий Раскола. Честно признаться даже в беглом чтении он успел проникнуться элементалями, так что даже боялся подступиться к этой трагедии. Как любящий всё живое элементаль огня мог скормить весь континент пламени? Как влюбившаяся в смертного богиня воды могла затопить сотни, если не тысячи кораблей? Было страшно открывать эти страницы, но всё же юноша решился. И вот новая странность - чернила на страницах вдруг сменились на другие, стали больше похожи на те что существуют сейчас. Теперь события описывались в прошедшем времени и в самом повествовании что-то изменилось... Клеменс уже начал с большим интересом читать, когда за дверью его комнаты послышался топот нескольких пар ног.
Довериться Лоренсу... Вот, что стало второй ошибкой. Оба светила только-только укатились за горизонт, а Вороны уже выломали даже не запертую дверь. Они хохотали, предвкушая наживу, всё так же весело шевелили ушами, а в их руках хищно сверкали клинки.
Клеменс был напуган до трясущихся рук, не имел никакого оружия и совсем не понимал, как всё пришло к этому. А еще был мрачно зачарован странной схожестью ситуации: тогда наемники не смеялись, но положение было ровно таким же. Клеменс без какого-либо способа спастись и вороньё, что припирает к стенке. Отличалось только то, что всё же времени подумать было чуть побольше, да и отрывки фраз прямо кричали: Лоренс тоже Ворон, даже если и белый. Нет, правда, его одежда была светлой, хотя и не отличалась своим кроем от остальных. Даже маска, закрывающая нижнюю часть лица, была бела как снег, выдавали его только лиловые глаза.
Клеменс как будто был готов сражаться, теперь он и мог сражаться, ведь на тумбе у кровати стояла зажженная свеча. Всего одной искры хватило бы, чтобы этот проклятый постоялый двор сгинул в огне.
Всего одного всполоха... Но, когда Клеменс попытался подчинить себе пламя, тело его вдруг вздрогнуло, замирая. Он остолбенел.
И не от какого-то искусного заклинания, не от парализующего яда, нет. Такова была цена его страха. Мертвого, как он считал, путешествуя с Серафином, страха. Стоило окинуть взглядом группу наемников, и его, словно грубо схватив за волосы, окунуло в события того злополучного дня.
Дня, когда он действительно умер.
Всё было почти так же, от чего сознание начало бессовестно вновь прокручивать ужас, что альв успел забыть, когда проснулся на поляне с Серафином. Руки вместо того, чтобы призвать на помощь огонь, вцепились в ткань рубашки, ровно там, где совсем недавно была смертельная рана. Шрам на когда-то гладкой коже наливался болью снова. Эта боль сбивала дыхание, заставляя Клеменса сжиматься, жадно втягивая воздух через рот. Сердце колотилось чуть ли не в такт трясущемуся телу. Всё вокруг было таким медленным, что Клеменс мог видеть, как смеявшиеся наемники окружают его, а затем почувствовал, как рукоятка меча, рассекая воздух, опускается на его затылок.
Из бессознательного альв вышел посредством сильного удара по носу. Возможно, не первого, но точно не последнего. Один держал его за волосы, другие всё продолжали слишком громко гоготать, надевая на шею и конечности цепи. Наемники спрашивали самое разное, но особенно сильно им хотелось узнать — где огненная тварь? Видно, счёты свести им хотелось именно с Серафином, а Клеменса до сих пор никто не узнавал. Хорошо оно или плохо - одним богам известно. Побои продолжались где-то с час, за это время светлые волосы успели обкромсать ржавым ножом, обещая всадить его в Клеменсову черепушку, но в итоге даже не порезав им. Зато били куда придется. И ведь самое обидное было в том, что Клеменс действительно не знал, где сейчас Серафин!
Так он и просидел в этом гадюшнике до момента, когда его раны помогла залечить девчонка. Звали её, кстати, Родика, что было похоже на имена иеле. Родика долго говорила с Клеменсом о том, как никогда не знала своих родителей, и о том, как её недолюбливают остальные Вороны, называя дитём крови.
Клеменс понимал отчего так. Видимо, она действительно была сидкой от иеле, которых не очень-то любили сейчас, тем более альвы. Успев прочитать несколько глав книги, Клеменс понимал почему. Испокон веков иеле и драконы (которых Клеменс считал сказкой), назывались детьми огня. А огонь — та стихия, что принесла за собой столько разрушений. Разрушений в лице... элементаля огня.
Клеменс не так много успел узнать из книги о том, кто сейчас зовет себя Серафин. Зато теперь он знал, что тогда элементаль назывался Игнис. Младший-средний среди четверых, самый преданный ныне мертвому божеству, и самый израненный событиями Раскола, как гласила книга.
Что-то вроде:
«... и видел он сквозь пелену огня
лишь пар от крови,
себя за гибели коря...».
Теперь Клеменс не мог думать ни о чем, кроме того, что Серафин действительно мог винить себя за всё. Даже за произошедшее в башне.
Значит ли это, что он и сам боится огня? Боится своей сути, боится того, формой чего является? Теперь Клеменс считал своё заточение лишь расплатой за совершенную ошибку. Да, уйти тогда, не разобравшись во всём, тоже стало роковой ошибкой.
Если не первой, то нулевой.
Родика в конечном счёте ушла. Ее сменил сам Лоренс, который показательно, на глазах Клеменса, поедал какую-то запеченную птицу.
Вот мудак.
Сейчас ни о какой вежливости, навязанной правилами и впитанной с молоком матери, Клеменс не мог и думать.
— Ну что, зайчишка, — да, это прозвище придумал Лоренс. — Не вспомнил, где твой дружок? Скоро приедет Луц и, если он не обнаружит тут ту самую «огненную тварь» — знаешь, как ныть будет? А потом и на тебе отыграется, и на мне.
Лоренс наклонился к решетке, теперь довольно попивая воду из фляжки. Будто, это могло хоть как-то заставить Клеменса заговорить. Собрав во рту последнюю влагу и кровь, Клеменс метко плюнул прямо на белую одежду Лоренса и почувствовал, как удовлетворенно потеплело где-то глубоко внутри. Меньшее, конечно, что он сейчас мог сделать, но все же. Лоренс взвизгнул, заходясь в угрозах расправой, но Клеменсу было не очень интересно. К тому же белый Ворон повторялся.
Клеменс вновь склонил голову и продолжил шептать.
Шептать последнее, что прочел в книге.
Шептать в надежде, что его вновь спасут.
Шептать... молитву элементалю огня.
Молиться последнему, кто видел прежний мир. Что уничтожил его. Это ощущалось унизительно, но осталось ли от альвсвкой гордости сейчас хоть что-то? Да и это ведь не бог? Молить его - не преклоняться божеству и не становиться религиозным.
Молиться ему означает выжить.