Глянец

Ей было девять.
Мама снова задерживалась на работе, а бабушка — как всегда — встретила её после школы, в вязаном жилете и с тёплыми руками.
Они шли по улице, где были лужи, тополиный пух и продавец с лотком жвачек в форме фруктов.

— Хочешь клубничную? — спросила бабушка.
— А можно?
— Конечно. Но только если обещаешь, что улыбнёшься не меньше трёх раз за вечер.

Она улыбнулась сразу.
Широко. По-детски. Настояще.

Дома бабушка достала банку варенья — малинового, тягучего, пахнущего летом.
Намазала на кусок ещё тёплого хлеба и протянула ей.
Айви села на табурет. Ноги болтались в воздухе. В доме было тихо.

— Знаешь, — сказала бабушка, — быть сильной — хорошо. Но не забывай быть доброй. Даже к себе.

— А если никто не будет добрым ко мне?

— Будут. Обязательно будут. Но сначала — ты. Потому что, если сама себе не друг, то никто тебя не услышит по-настоящему.

Айви тогда не совсем поняла.
Но варенье было сладкое.
А бабушкины пальцы — тёплые.
И этого хватило.

Теперь, сидя у окна, взрослая, неуязвимая Айви смотрела в ночь.
В квартире царила тишина.
И почему-то очень хотелось хлеба.
Тёплого. Простого. С малиновым вареньем.
И кого-то рядом, кто не спрашивает, сколько у тебя подписчиков. Кто просто кладёт ладонь на твою — и всё.

Она встала.
Прошла босиком на кухню.
Открыла холодильник — и удивилась, увидев банку варенья. Купила случайно. Или не случайно.

Хлеб был. Варенье — тоже.

Айви намазала.
Укусила.
И — впервые за долгое время — заплакала.

Без истерики. Без разрушения.
Просто тихо.
Потому что внутри что-то начало оттаивать.

Она вспомнила: не всё в её жизни было жестким, как стекло.
Были и мягкие вещи.
И они остались. Где-то глубоко.
Но теперь — она слышит.