Кодекс Прогульщика

Я выродок.

Такой же как и все. И этот нож был в моих руках. Это моё тело должно лежать сейчас в земле.

Я всегда думал, что урон окружающим наносит Безымянный, моя тёмная сущность, сотканная из горя, ненависти и желчи, изливаемой на всё живое. Но это был я. Это всегда был я. И мой выбор. А он служил мне лишь катализатором.

Да, так и было. После того случая меня несколько месяцев держали в больнице и гоняли по кабинетам и врачам. С мальчиком ничего не случилось, все раны прошли. Кроме глубокого пореза на щеке, оставившего жуткий шрам. Но у него не было родителей, и некому было его защитить.

И мне было слишком мало лет, чтобы сажать меня за решётку. В тот раз всё обошлось, но в этот раз точно не обойдётся.

Нужно остановить Безымянного во что бы то ни стало. Он вооружён как огнестрельным, так и холодным оружием. Изучил всю карту школы и благодаря мне и моему Кодексу Прогульщика точно знает когда и где какие учителя находятся. Какие классы в каких кабинетах сидят, какие ученики по каким коридорам ходят. Если я его не остановлю, многим людям будет плохо.

А есть ли мне до этого дело?

Да, есть.

Никто и никогда не умирает.

Люди рождаются, живут и перерождаются в воспоминания других людей.

Сколько человек успел сделать, столько от него и останется.

Это не весь мир, и это уж точно не те люди, которых я люблю. Или которым я хотел бы нравиться. Но я точно знаю одно:ни Икар, Ни Пётр, ни тем более Амур не хотели бы им такой участи.

Я не могу подвести своих друзей. Я просто обязан остановить его. Даже если ценой собственной жизни. Я был перекрёстком для нескольких жизней, но теперь позади меня одни лишь мёртвые тела, и пожертвовать я могу лишь собой.

Я распинал себя. Я пинал себя. Я бил себя. Я правил себя. Ведь я ненавидел себя и до сих пор ненавижу себя.

Я предстал перед этой горой трупов словно будучи голым, с оголённым нутром. Я понял:все эти тела, что принадлежали мне, все эти тела, которых я подвергал нечеловеческим пыткам, были всё это время во мне. Вся эта груда мёртвых тел была во мне, есть и будет. Я и есть эти тела.

Путь до Перекрёстка занял у меня пару минут. Ещё меньше ушло на то, чтобы добраться до Ромашкового поля. Ну как, поля? Вряд-ли то, что я увидел по приходу сюда, можно так назвать.

Громадный, несколько сотен метров в диаметре чёрный шар. Что-то вроде солнца, охваченного пламенной тьмой. Ничего больше этого пузыря я в жизни не видел.

И мне суждено надорвать его оболочку и войти внутрь. Я последний раз загляну в одно из своих воспоминаний детства, чтобы узнать когда же родился последний из всех моих воображаемых друзей.

Меня бросали, не обращали на меня внимания, кидали в грязь, оставляли на долгое время пребывать в одиночестве. И мне на помощь явились многие мои уже погибшие друзья. Но Безымянного среди них несмотря на всё это не было.

Казалось бы, он появился совсем недавно, после ситуации с Омутом, но то было лишь катализатором его появления. На самом деле это существо всегда сидело во мне. Боюсь, оно же сидит и во многих других людях.

Не знаю какого размера этот чёрный шар в их сердце, но то, что я вижу перед собой, превосходит меня в размерах в сотни раз. Оно же и подминает под собой все локации. Яма, которая разрослась до таких размеров и превратилась в сферу, поглотила затопленное Поле, выжженную Библиотеку и всё, что ещё можно было поглотить. Только Око, самая большая звезда из всех, что были видны из окна Кузнечика, воплощение надежды, осталась жива. Казалось, чёрная полудымчатая-полужидкая субстанция скоро проглотит весь Перекрёсток и меня вместе с ним. Так оно, возможно, и произошло бы. Да только у меня были другие планы.

Я коснулся чёрной массы рукой, проник внутрь по локоть. Она сотряслась как гигантское желе и впустила меня внутрь.

* * *

Я уже не мальчик.

Вырос. Стал подростком.

Сижу возле рабочего стола, во главе которого ранее сидел отец. Где он сейчас? Не знаю. Он слишком редко бывает дома, чтобы я мог даже предположить, где его носит.

Рисовать ромашки мне надоело. Хотя какая-то часть меня безусловно продолжает это делать. В последнее время я всё больше и больше интересуюсь книгами. Хотя изначально начал их читать не по собственному желанию, а по наставлению старших.

После того случая в больнице, не помню, был ли суд, но были проблемы. Чем они закончились для моей семьи не знаю, но всё прошло относительно благополучно, раз я всё ещё на свободе. К счастью ли?

Дело, связанное с докторами даже открывать не стали. На них были лишь царапины. А мальчик... а что мальчик?

Он сирота. Никому не нужен. Как забавно. Если ребёнок не нужен своим родителям, то он становится не нужен и всему остальному миру. Мне же лучше.

Так вот. Мой лечащий врач посоветовал заниматься не только творчеством, но ещё и чтением. Сначала всё шло через силу, а потом... а потом снова какая-то часть меня полюбила это занятие больше, чем другая.

Но вот я решил написать что-нибудь сам. Не знаю почему возникло такое желание. Почему бы и нет?

Писатели проносят свой опыт сквозь года и делятся с ним со своими читателями. Даже если мне совсем не много лет, неужели я не могу поделиться тем, что уже успел прожить?

Сначала это были всего то пару дней, проведённых за работой над рассказом. Но затем они переросли в недели, а там и в месяцы. Немалое количество сил было вложено в труд, лежащий сейчас передо мной на столе.

Рукопись была почти дописана, остался лишь финал. Я не хотел его растягивать, как делали это некоторые другие, а хотел наоборот сократить до возможно меньших объёмов. Выжать самую суть. Концентрат.

Именно этой задачей и были заняты мои мысли последние две недели.

Я вышел из-за стола и прошёлся по комнате. Выглянул в окно. Солнце как всегда пряталось за тучами. Как-будто бы кроме этого оно больше ничем и не занимается. Только и делает, что прячется в складках неба, точно в махровой перине.

Обернулся и увидел свою мать, взявшуюся из неоткуда. Она стояла возле стола и нагло пялилась в мою рукопись.

— Эй, — окликнул я её. — Отойди оттуда.

Мать проигнорировала мои слова и спросила:

— Зачем? Тебе это всё равно сейчас не нужно.

— Вообще-то я пишу.

— Пишешь? — Её глаза чуть из орбит не полезли. Какое неприкрытое и нахальное удивление. — Когда я зашла, ты стоял возле окна. Да и сейчас, как я погляжу, ничего не изменилось. Значит можно! Так... ну-ка посмотрим...

Я крикнул ей, чтоб отдала мне мою тетрадку обратно, но она лишь пробежалась вдоль стола, на другой его край, не отрывая глаз от рукописи. Как голодная собака, у которой пытаются отнять последний кусок мяса.

— Отдай!

— Дай посмотреть!

— Я сказал, что нельзя. Ты слышишь меня или нет?

— Слышу, — ответила она голосом, который ну уж точно не может принадлежать человеку, действительно вслушивающемуся в чужие слова. — Я так смотрю, это история твоей жизни. Тут и про нас с отцом есть. Не в самом лучшем свете, как я поняла.

— Да ты ничего и не поняла!

— И про правила побега из школы, — она продолжала, будто совсем меня не слушала. — И всё так жестоко. В таких ужасных подробностях. Зачем это? Кому это нужно? Половину книги сопли разводишь. Кстати, да. Ты это называешь «книгой»?

Я почувствовал, как эти слова лезвием скользнули по сердцу. Словно я бык на скотобойне, которому опытный мясник одним легким и привычным движением вскрывает грудную клетку и вынимает сердце.

Это слишком личное. Это моё. Моё.

— Разве я просил тебя оценивать моё творчество? — Глаза заморгали в два раза чаще, стараясь вернуть слёзы, ещё не успевшие вытечь, обратно. Какое её дело до того, что я пишу? Особенно если она ничего не понимает. — Верни!

Родная мать швырнула мне в лицо скомканные листки бумаги, что ещё минуту назад могли назваться почти законченной книгой.

Голова закружилась.

Если тебя пырнут ножом, потечёт кровь. Если ранят словом, покатятся слёзы. Отчего же соль из глаз и кровь из носа смешались на моём лице в одном потоке?

— Я тебя родила, вырастила, обула, накормила. С детства самого с тобой мучились. По больницам этим грёбаным мотались. А ты тут сидишь взаперти целыми днями и что-то пишешь! И матери своей родной даже не показываешь. Хоть бы раз подошёл, сказал «на, смотри»!

— Потому что это личное, — говорил я, собирая с пола то, что ещё уцелело. — Ты не понимаешь.

— Я твоя мать! У тебя не может быть секретов от меня! Уж кто-кто, а я то всё понимаю.

— Да? — Я прошёлся по лицу рукавом. — И что же ты такого понимаешь?

— Что ты ничтожество, — она ткнула в меня пальцем, но тут же отпрянула и сказала: — Нет, быть ничтожеством надо ещё заслужить. А ты ничто. Тебя нет, тебя не существует, — мать повторила: — Ты ничто. Ты меньше, чем ничто. Ты одно большое ничто, — она выдохнула тяжело, как с кузнечных мехов, схватилась за сердце и протянула: — Или одно маленькое ничто...

Завершив свою тираду, родитель наконец-то вышел из комнаты. А во мне заворочалось что-то. То ли змея, то ли кролик. В желудке.

И сокровенное после этого случая я теперь доверял только бумаге. А самое-самое сокровенное никому.