Кодекс Прогульщика

«Ты долго идёшь и есть шанс, что ты сможешь дойти,

Что-то дотлеет, а что-то и не догорит».

@ Джизус

Я появился в школе. А точнее в школьном туалете.

В полном боевом облачении. Чёрный длинный плащ, в левом кармане которого лежало что-то тяжелое и тянуло к земле. Пистолет, понял я. За поясом уже привычный руке наточенный нож.

Я взглянул на часы в телефоне. Было утро. Совсем-совсем раннее. До начала первого урока десять минут. Так рано в школу я никогда не приходил. Всегда опаздывал.

— Зачем? — Голос раздался эхом и из неоткуда, как-будто бы из туалетной кабинки. Но я помнил его. Это был тот самый голос, шепчущий внутри моего черепа. — Нет, правда. Просто ответь мне, выродок. Зачем?

И правда, зачем? Мне нечего было ответить. — Зачем ты убиваешь собственных друзей? Мальчишка Икар, старик Пётр, твой самый преданный друг Амур. А всё ради чего? Ради девушки, которая отвернулась от тебя? Ради людей, которые смеялись над тобой за твоей спиной и которые никогда не были тебе друзьями? Ты жалок. Ты похож на служку, бездумно принимающую тумаки, а после вновь идущую на зов своего хозяина.

— Ты часть меня, — ответил я ему. — Ты часть моего больного организма. Ты ответвление, отросток, мутация, метастаза в мозгу. Ты и есть я. И если я жалок, то ты жалок вдвойне.

— Милый, славный, но слабый. Вот твои три стороны монеты, Прогульщик, — его шёпот раздавался в голове. Его не обязательно было видеть, чтобы слышать то, о чём он говорил. — Тебе было мало? Сколько уроков я должен тебе преподать? Ты же знаешь, что боль лечит людей. Она, зачастую, как пощёчина истерику.

— Я не просил этой пощёчины.

— Истерики не просят пощёчин. Они просят всё что угодно, но только не это. Люди в принципе почти никогда не просят то, что им действительно нужно. Но я дал тебе это несмотря ни на что. И как ты мне отплатил? Ты предал меня. Предал всех своих друзей, а затем убил, и себя предал, и себя... убил.

Безымянный знал как играть на чувствах и умел продавливать свою позицию, ведь он знал самое главное, — он знал меня. Вот только зачем ему вообще в принципе говорить со мной, если я уже проиграл?

— Снова будешь указывать мне как жить, Безымянный? Я думаю, с меня хватит твоих советов.

— Это никогда и не были советы, — в голосе послышались нотки ухмыления. Как-будто бы каждую гласную в каждом слове необходимо было растягивать, иначе смысл озвученного до меня не дойдёт. — Это были законы, которым тебе нужно было следовать неукоснительно. Блюсти каждый из них с особой строгостью. Тогда всего этого бы не случилось, и мы сейчас здесь не стояли бы. Но ты не послушал меня. Ты никогда меня слушал. Всегда был подвержен своим жалким эмоциям. Как самый настоящий истерик. Всегда думал о себе одном, прямо как нарцисс. И что же ты сделаешь теперь, Прогульщик? У тебя нет никого. Только слёзы. Ты будешь плакать?

— Да, я буду плакать, — слова вылетели из меня сами по себе, но не из-за злости. Я просто вдруг вспомнил один случай, как родители дали мне с собой на улицу конфет, я вышел с ними во двор, и там, на лавочке, ко мне пристал один местный хулиган, который любил сладкое, но родители ему конфет никогда не давали. И он всё время спрашивал «Ты что, будешь есть эти вонючие конфеты? Ты что, хочешь чтобы у тебя все зубы сгнили?». — Да, я буду плакать. Что плохого в том, что я испытываю эмоции? Я хотя бы умею плакать, и могу себе это позволить. В отличии от тебя.

— И за это я могу сказать лишь спасибо, — легко парировал Безымянный. Спасибо тебе, друг.

— Я видел твоё рождение, Безымянный, — не торопясь, как-бы невзначай, сказал я ему. — Я знаю, как тебя уничтожить.

Существо в обличии человека, его силуэт, тень, состоящая из чёрной полудымчатой-полужидкой субстанции вышла из туалетной кабинки. Она выросла в размерах, стала сильнее. Но всё то оружие, которым она готовилась мстить, было в моих руках.

— Это ничего не меняет, — Безымянный говорил как всегда тихо и безучастно, настолько, насколько это вообще возможно. Будто бы мои слова его вовсе не волновали, а предметом нашего разговора была какая-нибудь ничего не значащая сейчас погода за окном. — Всё кончено. Ты опоздал. До урока осталось всего навсего каких-нибудь пять минут. И если ты попытаешься меня остановить, я убью тебя. Понимаешь?

— Я видел твоё рождение, — повторил я свои слова, словно во второй раз они должны подействовать с нужной силой. На самом деле мне было совершенно не понятно, как я могу одолеть его. — Ты не виноват в том, что произошло тогда. Я не виню тебя за то, что ты убил мою собаку. Я вообще тебя ни за что не виню...

— А вот я виню тебя. Виню и обвиняю. За то, что не сдержал клятвы. Если бы не ты, ничего бы этого не было. То, что происходит сейчас, это полностью твоя вина.

До урока оставалось всего каких-то две или три жалких минутки. Как быстро летит время. Особенно когда ты в нём так нуждаешься. Минута, что для меня раньше была простым мусором, фантиком, которым я мог смело разбрасываться, теперь обрела ценность в несколько десятков, а то и сотней человеческих жизней.

Одежда, в которой я тут стоял, была не моя. То, что было при мне, тоже не моё. Даже слова, никчёмно вываливающиеся изо рта, мне не принадлежали. Я не знал, что сказать и как поступить. Думал, что вот-вот узнаю. Пётр говорил, что я пойму, как остановить Безымянного. Но всё было бесполезно. И если даже я попытаюсь остановить его силой, это всё равно ничего не даст.

Ощущение, словно я остался совершенно один на поле боя, а напротив меня стоит многотысячная армия, готовая в любую секунду снести меня со своего пути. И я тот самый единственный щит, защищающий мирных людей от этой ужасающей орды. Между ними и этим чёрным нечто не стоит абсолютно ничего кроме меня. Что мне делать?

Прозвенел звонок. Ответа так и не пришло.

— Твоё время вышло, — сказал Безымянный. — А теперь пришло моё время. Пойдём, — он поманил меня рукой и направился к выходу. — Я покажу, в кого тебе стрелять, а в кого метить ножом. Я владел твоим телом раньше, буду управлять им и сейчас. Ты ещё ничего не понял, но уже давно прошёл момент, когда можно было что-либо изменить, — он остановился возле самого выхода, чтобы сравняться со мной и взглянуть в мои глаза. — И запомни. Прошлое изменить нельзя.

Я встал в дверном проёме и загородил ему путь.

— А знаешь, ты прав, — и меня осенило. — Поздно что-либо менять. Но я никогда и не собирался этого делать. Прошлое для того и создано, чтобы не менять его, а принимать как пройденный этап, принимать и делать выводы. И идти дальше, сбросив лишний груз, отпустив прошлое, — нож сам собой оказался в руке. — Сегодня я отпускаю тебя!

Мы закружились в смертоносном танце. Первый удар рассёк ему плечо, оттуда брызнул чёрный густой дым. Клинок задел ему грудь и щёку, из них точно так же вырвались клубы дыма.

Мне обожгло глаза, я закрылся, но он набросился на меня, пытаясь вырвать из моих рук нож. Нас бросало то в одну стену, то в другую, не переставая бороться, мы снесли с петель одну из дверей в туалете, и выпали в предбанник, где стояли раковины.

Я заехал ему по лицу локтём, и мне удалось выиграть немного времени, чтобы протереть глаза. К этому моменту раны на его теле заросли, не было заметно никакого урона. Безымянный был неуязвим.

Инициатива теперь была на его стороне. Он набрасывался на меня то с левого, то с правого фланга, как голодная собака. Искал мои слабые места. Но нож в моей руке, хоть и не наносил ему урона, всё же пугал его.

Вдруг я запнулся об ножку раковины, потерял равновесие и припал спиной к окну. Тут то он меня и настиг, вновь заставляя принять участие в борьбе, выйти живым из которой мог лишь один.

Я отступал, нанося ему то колотые, то резаные раны. Безымянный на них не реагировал. Наоборот. Только ещё сильнее злился, и огонь в его глазах разгорался, будто бы я плевался в него бензином.

Мои силы резко начали убывать, и я почувствовал, как всё больше и больше ударов прилетает мне то по лицу, то в грудь.

Надо было скорее придумать победную стратегию, иначе мой и без того бесславный путь окончился бы в этом обоссаном школьном туалете. Вот была бы умора, если б какой-нибудь школьник зашёл сейчас сюда справить нужду. Чтобы он тут увидел?

Я из последних сил отгонял его ударами ножа, и его неутолимая прыть, с которой он каждый раз бросался на меня, вновь загнала меня в угол, к туалетным кабинкам. Там я попытался уклониться от его очередного удара, но у меня ничего не вышло, и мы врезались друг в друга клином.

— Знаешь, кто написал это? — Спросил меня Безымянный, вцепившись в мои волосы и плечо, не давая никакого пространства для манёвра. В этой неуёмной борьбе он обратил внимание на мою руку. А точнее на надпись у основания большого пальца, которым я попытался выдавить ему глаз. «Живи». — Это я написал, — сказал он. — Не твой дражайший папочка. Это написал я!

Безымянный выхватил нож из моих рук и вогнал лезвие мне в живот по самую рукоять.

Боли я не почувствовал. Но холод, металлом вошедший в меня и прошедший насквозь, было невозможно не ощутить. Это было так странно. Будто у меня внутри теперь стало слишком мало места, и моим органам в животе пришлось потесниться.

— Безымянный, я люблю тебя, — сказал я чёрной полудымчатой-полужидкой сущности в обличии человека.

— Замолчи, замолчи, — крикнул он мне и вытащил из меня окровавленный нож. Он вышел с чавкающим неприятным звуком. Металл оказался снаружи, но холод теперь как-будто бы разлился по всему моему телу. Мне стало так страшно, что я намочил штаны. Или это кровь залила их. Не знаю.

— Мне никогда не понять тебя, Безымянный, — я обратился к нему, не поднимая головы, и выхаркивая кровь из разорванной щеки. — Мне никогда не понять то, что ты чувствовал, когда они издевались над тобой. Когда ты был никому не нужен. Я правда сочувствую тебе. Я бы хотел, чтобы с тобой никогда и ничего плохого не случилось. Я бы хотел...

— Заткнись, — он ударил меня снова. На этот раз боль нахлынула волной, окутывая и подминая под собой. Я вскрикнул. Его рука тряслась, и нож трясся во мне вместе с ним.

— Прости, Безымянный, — губы стали ватными, мне показалось, что я повис под самым потолком как надутый шарик. Это было приятное чувство лёгкости. Будто из меня выходило что-то лишнее. — Прости меня, Без... прости...

Он ударил меня ещё несколько раз, но боль снова ушла. Ноги онемели первыми. Я повис на его плечах, обнимая его за шею и прижимая к своей груди. Его кожа была ледяной. Я улыбался.

— Я люблю тебя, Безымянный.

Какой-то чавкающий звук вновь раздался подо мной, и я подумал, что это очередной его удар. Но как оказалось, это был его живот. Это была рана в его теле.

Глянув вниз, я увидел, как из его тела точно так же, как и из моего, заливая пол, валила кровь. Весь его живот, как и мой, был усыпан дырами. Только из моих текла кровь красная, а из него чёрная.

Мы наносили друг другу раны. Убивали как могли.

Безымянный закатил глаза к потолку, как слепой, словно потеряв возможность видеть, и с его губ сорвалось болезненное:

— Ай... — его пальцы, вцепившиеся в края моей одежды, задрожали, как у предсмертного больного в лихорадке. — Это я. Это всегда был я. Я привёл тебя сюда. На самом то деле, а?

— Привёл, — сказал я ему. — Ты всё это время был рядом, Безымянный.

— Это ведь я, а? — Всё его тело дрожало в агонии, а с глаз текли такие же чёрные, как и его кровь, слёзы. — Это ведь я всё это время был главным героем этой истории? Это ведь история обо мне, а? Ведь так?

— Всё верно. Она о боли. Она о тебе.

— А ты помнишь моё имя?

— Помню.

— Да? Как интересно. А я вот, кажется, забыл. Слушай...

Чёрная полудымчатая-полужидкая субстанция покинула его тело через нанесённые мною раны и испарилась. От него осталась одна только прозрачно-белая оболочка, которая вернула кровь с пола обратно внутрь меня и залатала собой мои раны.

Безымянный растаял на руках, словно его и не было.

Я упал на пол, свалился без сил, и мой путь был окончен. Все мои друзья мертвы.

Они призраком пронеслись мимо меня, как-бы в последний раз давая на себя взглянуть. Один из них, перед тем как окончательно уйти, подошёл ко мне и ласково потрепал по голове, взъерошив волосы. Теперь я никогда не узнаю, кто это был.