Кодекс Прогульщика

Темно.

Темно и сыро.

В подвале под Библиотекой всегда было так тихо?

Лестница в него вела на несколько метров в глубину, и теперь, когда мы с псом спустились внутрь, здесь слышны лишь отдалённые завывания пламени снаружи, всё ещё разгоняемого ветром.

Первые секунды ещё были слышны крики отца, но и они вскоре потухли.

Глаза начинают потихоньку привыкать. Уже видны очертания полок, наполненных книгами и стеллажей, усыпанных пергаментом. Сердце возвращается к прежнему спокойному ритму. Можно выдохнуть. Надолго ли?

Амур смело шагает первым. Обнюхивает территорию. А ведь действительно, чем это здесь пахнет? Хотя я бы лучше сказал, чем здесь НЕ пахнет. Не слышно запаха ни лакированной древесины, ни сгорающего воска.

Глаза уже почти привыкли к здешнему сумраку, и очертания превратились в полноценные фигуры. Вскоре всё становится ясно. И стеллажи, и полки высечены из камня. Не найти лучшего убежища от всепожирающего пламени, нежели эти подвальные помещения.

Куда ни глянь, везде книги. И надписи на них всегда разные. Некоторые даже совсем-совсем новые, например, «Голорп», «Алокш», «Котсёркереп». Но мне нужно одно единственное, конкретное воспоминание...

— Гав!

— Да, да, Амур, знаю, сейчас найдём, — говорю я собаке, почёсывая её по холке. Прохожусь вдоль рядов туда и обратно, возвращаюсь к началу и снова ищу, ищу, ищу. Что ищу? Не знаю. Что-то.

Что-то, что позволит мне увидеть рождение Амура, первое его появление в моей жизни. Вот, например, этот экземпляр. Да, этот подойдёт. Я тяну за корешок книгу с названием «Гав!», сую её под мышку, чтобы руки были свободны, и ищу выход.

Амур окликает меня своим привычным кличем, и я иду ему навстречу. Он в полной готовности стоит напротив двери. Нет, даже не двери, люка. Узкая металлическая лестница тянется высоко вверх, врезается в кромку проржавевшего люка и, скорее всего, ведёт наружу. Но куда? Сейчас выясним.

Говорю Амуру забраться ко мне на спину, сам же перехватываю книгу у другой руки, чтоб было удобнее, и карабкаюсь наверх. Люк очень тяжёлый, сдвинуть его в сторону, кряхтя и пыхтя сквозь сомкнутые зубы, выходит еле-еле. Но хорошо, что выходит.

Солнечный свет бьёт в глаза. Это первое, что мы увидели. А когда оказались снаружи, поняли наконец-то, куда попали.

К реке. К городской речке, возле которой мы с Амуром любили гулять, которую я ещё называл сточными канавами. Где-то здесь находится и наша с Омутом беседка.

Людей нету. Ни на левом, ни на правом берегу. Только вода шумит, ползя по бетонным плитам.

— Ну что, Амур, только вперёд? — Спрашиваю я пса, поудобнее устраиваясь у покорёженного забора. Осознание того, что будет дальше, выбивает у меня землю из под ног. Буквы расплываются, превращаются в кашу из непонятных и нечётких символов.

— Гав! — Отвечает пёс.

Конечно, я справлюсь. Можешь в этом не сомневаться. Но всё равно спасибо, что веришь в меня.

Тучи сгущаются. Откуда Безымянный придёт на этот раз? В виде чёрной сущности или в виде огня? Успею ли я прочесть нужный отрывок из книги?

Боль бьёт по вискам. Огромной кувалдой загоняет горячие гвозди мне прямо в череп. Каждое новое погружение всё сложнее. Каждый новый шаг наверх тяжелее предыдущего.

Но то, что начинает заполнять меня изнутри сейчас, можно назвать только одним словом. Пустотой. И эта пустота ужасно приятная. Так, наверное, и должен себя чувствовать человек, отпускающий прошлое?

Я справлюсь, я справлюсь, я...

* * *

Я снова маленький.

Мне всё ещё не больше десяти. Забрался на стул и не могу слезть. Его ножки шатаются, будто бы он вот-вот рухнет. И я вместе с ним. Удержаться на нём непростая задача, но пока справляюсь.

Комната наполнена людьми. Все заняты своими делами. Никто меня не замечает. Вот какие-то дальние родственники стоят, разговаривают, в руках у них бокалы с вином и шампанским. А вот те, что как-будто поближе. Мои мама и папа.

Последний как всегда набрался, чем же ему ещё заняться, если его сын выродок? А мать следит, как-бы он не учинил делов. Чем же ей ещё заниматься, если она жена мужчины, у которого сын выродок?

— Мама! — Я пытаюсь обратить её внимание на себя. Но мой голосок в этом возрасте слишком тонкий, чтобы его мог услышать хоть кто-то. Да и страх выбивает воздух из лёгких, так что и сказать нечем. Словно у меня голосовые связки украли.

Тот же самый страх, который заставляет белеть костяшки пальцев. Так сильно ты цепляешься за спинку стула. Тот же самых страх, который заставляет жмуриться, когда кто-то поднимает руку у тебя над головой.

Или это стыд? Да, наверное, стыдно быть опозоренным, — забраться на стул лишь для того, чтобы рухнуть с него на глазах у всех гостей. Зачем я вообще на него залез?

Ножки трясутся как при землетрясении. Ходят подо мной ходуном, угрожая скинуть с себя, как лошадь скидывает неудачливого наездника.

— Папа! — Зову я отца. Он не обращает на меня внимания. А друзья его, гости, и подавно.

Они собрались здесь, чтобы обсудить с ним что-то, что должно произойти в будущем, или отпраздновать что-то, что уже произошло. Это очень важное мероприятие. И нельзя допустить, чтобы что-то пошло не по плану. Например, чтобы его маленький и неуклюжий сынок ткнулся носом в грязь перед всеми.

Каково это? Висеть над пропастью, повиснув на карнизе. Мышцы немеют, пальцы разнимаются. Больно тянет в плече, и спина затекает. Если сорвёшься, умрёшь, но и держаться больше не можешь.

Каково это? Разнять руки, потому что больше тебе ничего не остаётся. Но и не разнимать их ты просто не можешь.

Тогда, десять лет назад, я был таким маленьким, что для меня падение с этого стула, было равносильно смерти.

Я больше не смог держать баланс, переносить свой вес то вперёд, то назад. Ножки подогнулись, стул исчез у меня из под ног, и я полетел вниз. Перед самым падением из моего тоненького голоска вырвался такой же тоненький детский крик. Крик ребёнка, желающего знать, что его дорогие родители всегда рядом, всегда поддержат и помогут. Но знающего лишь обратное.

Я приготовился к самому худшему. К тому, что родители будут пристыжены моим поведением, им придётся кричать на меня и отчитывать при всех. Хоть и наделся на самое лучшее. Что по приземлению я встречусь с парой переломов и несколькими ушибами.

Но ничему из этого не суждено было сбыться. Приземление было бесконечно мягким и непередаваемо приятным. Подо мной шевельнулось что-то живое, и я окончательно скатился на пол.

Это была собака. Она единственная, кто увидела меня, и поспешила на помощь, подставляя свою спину. Тогда, давно, она ещё была щенком. Таким же как и я. Но уже успела оказаться для меня ближе, чем все те, кто меня окружали всё это время.

Пёс широким языком лизнул меня в моё счастливое лицо и гавкнул:

— Гав!