Кодекс Прогульщика

Голова раскалывается. Трещит по швам. Будто бы осиновый кол вдолбили в череп и стучат по нему кузнечным молотом.

Глаз не открыть. Слиплись и покрылись коркой. Жжёт невыносимо. Они такие тяжелые, словно кровью налитые. Может, так оно и есть.

Спустя несколько минут борьбы с самим собой, я открываю глаза. Первое, что вижу, — незнакомую светловолосую девушку, лежащую на моей руке. Но на это плевать. Вопрос в другом, где моя резинка для волос?

Порыскав вокруг пару секунд, нахожу её у изголовья кровати. Она порвалась вчера ночью во время... всего процесса. И как только я понял, что больше не смогу носить её на своей руке, мне стало невыносимо грустно. Я почувствовал себя брошенным, одиноким и даже голым.

Это не просто какая-то резинка. Это моё обручальное кольцо. Это пропуск в наш с ней общий островок мира и спокойствия, в Кузнечик. В конце концов, это память о ней, то единственное, что у меня от неё осталось.

Но вдруг меня осенило.

Я перевернулся на другой бок, потянулся к столу возле кровати, где лежало письмо, и взял её собственную резинку, которую она оставила мне вчера. Надел её на свою руку и ощутил себя в безопасности. Как-будто бы от этого предмета исходила некая защитная аура, окружавшая меня. И у этой ауры было имя, Омут.

Письмо и порванную резинку сунул в карман штанов, которые сейчас тоже лежали на полу. А не порванную оставил на руке. Теперь я как-будто бы стал её заложником.

Почему она так поступила со мной?

Не знаю. Наверное, ей со мной стало просто скучно. Как кошкам чаще всего рано или поздно становится скучно играться с собаками.

По щеке скатилась непрошеная слеза, и воспоминания вчерашнего дня накрыли меня волной.

Я ничто. Я меньше, чем ничто. Я одно большое ничто. Или одно маленькое ничто.

Светловолосая девушка дёрнулась, пробуждаясь, и спросила меня:

— Ты живой?

— Я просто на другой бок перевернулся. Это не значит, что я живой.

— Мне показалось, ты там что-то шепчешь. Ты что-то сказал?

— Да так, — ответил я. — Ничего особенного. Перекинулся парой слов со своими воображаемыми друзьями, — я думал, мне станет мерзко от такого искреннего признания. Но теперь, когда я уже полностью открылся одному человеку, а он так обошёлся со мной, мне вдруг стало совершенно всё равно, что обо мне подумают.

— Воображаемые друзья? — Спросила девушка. — Это такой прикол? Или ты псих?

— Псих.

— А вчера ты показался мне нормальным, — фыркнула она и начала собирать с пола одежду. —Тебе бы клыки подточить. Я себе вчера весь язык изрезала. — Она уже почти закончила, как вдруг тронула себя ладошкой за место чуть пониже шеи, в области груди, и испугалась: — Так, а где мой крестик?

* * *

Следующие несколько дней прошли тяжело. Нет, они не пестрили какими-то интересными событиями. Наоборот. Дни очень-очень медленно тянулись. Как смола.

Так, наверное, время и лечит? Превращая дни в тягучую смолу, которой она покрывает твои раны. И чем глубже рана, тем тягучее смола.

Письмо и резинки я унёс домой, как какой-нибудь осклабившийся пёс свою палку.

А все эти дни я только и делал, что отходил после «праздника»:лежал в своей Конуре и пил энергетики. Да, я снова подсел на них. Теперь у меня нет ни Омута, ни Безымянного. И некому меня остановить.

Дни идут, а я лежу и ничего не делаю. А должен?

По прошествии двух дней поймал себя на мысли, что чем бы я ни занимался, я слушаю. Слушаю и жду, не постучит ли кто в дверь. Не позвонят ли в домофон. Не придёт ли Омут, желая вернуть всё назад?

Нет, не придёт. Никто уже ко мне не придёт...

Прозвенел звонок.

Я вскочил с кровати и ринулся к двери. По дороге у меня потемнело в глазах, и я упал. Отключился буквально на несколько секунд, распластавшись на полу. Но тут же пришёл в себя, встал на ноги и побежал к двери.

Когда я всё же отворил её, на лестничной клетке никого не было. Я накинул куртку и выбежал на улицу. Но там тоже было пусто.

Я рыскал несколько минут по холодному двору, пока не замёрз, а потом вернулся в дом. Сел на пол и заплакал.

Я могу поклясться, что я слышал звонок.