Кодекс Прогульщика

Страх.

Леденящий, сводящий кишки. Заставляющий твоё нутро извиваться удавом.

Я, кажется, даже обделался, когда шагнул вниз с края крыши.

Нет, показалось. Просто давно не мылся. И очень-очень сильно испугался.

До этого момента у меня была твёрдая уверенность в том, что я не умру. Или умру. Но это будет не больно.

Надежды сменились правдой. Правда оказалась в разы страшней. Вокруг не было никого, кто мог бы мне помочь, а я, как самый безнадёжный дурак среди всех безнадёжных дураков, кем впрочем и являюсь, шагнул в пропасть.

Враньё это всё. Никакой ветер меня не подхватывал. И ни единой слезинки я пролить не успел. Всё это осталось позади. Где-то там, далеко, где у меня ещё оставались силы выдумывать красивые образы смерти. Правда оказалась в разы страшней. Не было в этом никакой романтики. И смелости, как говорят некоторые, тоже, отнюдь, не было. Был прыжок. А больше ничего. Я сделал один шаг и камнем слетел вниз. И ещё когда летел успел тысячу раз проклясть себя за такую глупость.

Да, всё осталось позади. И хорошее, и плохое. Но стало ли мне от этого лучше? Нет. В тот момент я отчётливо понял, что лучше мне от этого не стало ни на час, ни на секунду. Да и не было уже у меня этих... секунд.

Я упал. И я умер. Я однозначно и точно уверен, что видел свою смерть.

А пока летел, носками ботинок чуть не задел чужие балконы и с одного из них чуть не сбил горшок с цветами. За что мне резко стало стыдно. Умирать так умирать. Зачем другим мешать?

Грохнулся вниз об асфальт и отскочил немного вверх как сдутый мячик и так и остался лежать лицом вниз. Только вот из головы что-то брызнуло, как из спелого арбуза, и начало теплеть под макушкой.

Это было похоже на шаловливого пацанёнка, который пробрался в театр за кулисы и подсмотрел окончание репетиции. Заранее узнав, чем же всё закончится. «Бедный Йорик», — говорили актёры. А он хихикал и поглядывал на них как дурачок.

На самом деле я успел сделать только шаг. Чья-то чёрная, одновременно холодная и в то же время горячая, полудымчатая-полужидкая рука оттолкнула меня назад. Схватила за край одежды и бросила на крышу, заодно показав мне всё то, что со мной могло бы случиться, но не случилось. Всё то, отчего эта сущность меня спасла.

Вот как он выглядит. Весь чёрный, как смола, голый с головы до пят, но без опознавательных признаков. Ни мужчина, ни женщина. Хотя черты лица у него исключительно женские.

Крепкие плечи, строгий торс. Сила в нём присутствовала, и снаружи, и внутри.

Персонаж, будто бы по своему велению сошедший с листка бумаги(или из моей корзины с игрушками). От него шла такая же как и он сам чёрная дымка, оседала на пол, растворялась в воздухе. А его тело вдоль и поперёк состояло из чёрточек. Да, из чёрточек. Как если бы вы нарисовали на бумаге силуэт человека, а затем заполнили бы его полностью чёрточками карандаша. Глаза — отражение души, а у него глаз не было.

Безымянный протянул мне руку. Я без колебаний подал ему свою в ответ. Да, действительно, и холодная, и горячая. Словно лёд и пламя заковали в одну цепь.

Мы вместе спустились вниз, на мой этаж. И вернулись обратно в квартиру. Безымянный отпустил мою руку только тогда, когда пришли остальные. Остальными были Икар и Пётр. Они уже ждали нас на кухне. Я кратко кивнул им, Пётр кивнул в ответ, а Икар махнул рукой. Вид у обоих был хуже обычного. Как, в принципе, и у меня самого.

Помимо нас в комнате сидел Амур, следил внимательно с высунутым языком за каждым нашим движением.

Не такой уж Безымянный и страшный, если так подумать. Молчит только. Вот и всё.

Хотя и его молчание продлилось недолго. Когда все собрались и приготовились слушать, он сказал своим тихим и властным голосом:

— Истории имеют обыкновение заканчиваться, братья мои. Либо после смерти самой истории, либо после смерти рассказчика. Второй вариант нас не устраивает. Мне не нравится, как Прогульщик рассказывает о себе, но второго такого как он у нас нету. И заменить его в этом тоже некому.

Амур гавкнул:

— Гав!

— Я хочу, чтобы вы все, прямо здесь и прямо сейчас, все вместе поклялись. Поклялись больше никогда и никого не любить. И тем более не любить Омута, — он выкинул свою руку вперёд, на уровень таза. — Есть только одна любовь. К самому себе. Всё остальное ложно, братья. Если вы будете врать себе, это не пройдёт незамеченным и повлияет на нас всех.

Пётр первым положил свою руку на его. Как-будто уже давно всё обдумал и принял решение. И сказал, обратившись ко мне:

— Если доктор диагностирует у больного перелом, больной не должен сокрушаться о своём диагнозе и проклинать врача, мой мальчик. Этот перелом — не его вина. Доктора нужно отблагодарить за то, что он показал тебе. И не хромать, и не плакать. А сделать так, чтобы кость срослась и стала целой. Клянусь!

Икар потупил взгляд в пол:

— А... а что... любить прям совсем-совсем нельзя?

У Безымянного не было лица и, соответсвенно, не было глаз, но что-то в нём говорило, что прямо сейчас он смотрит на парня и обращается к нему:

— Можно. Но любить можно только себя. Других ты просто используешь. Если ты считаешь иначе, ты врёшь. Вранья я не потерплю.

— Раньше, — Икар переминался с ноги на ногу. — Ты с нами не разговаривал. Был весь такой загадочный. Безымянный, да? А сейчас что изменилось?

— Всё, — ответил Безымянный. — Если хочешь, можешь не давать никаких обещаний.

— Ага, и что тогда будет с бедным Икаром?

— Узнаешь.

— Икару что-то не хочется узнавать, — Икар глянул на меня, прошёлся глазами от носа до носа. Оценил моё состояние. И сказал, выдохнув: — Икар понимает. Очень старается понять. Любовь это большая ответственность. Кто не может взять её на себя, любить не должен. Но тот, кто боится любить, должен набраться ещё большей смелости. Ты ведь понимаешь, Прогульщик, — обратился он ко мне, — понимаешь, зачем всё это?

— Нет, — честно признался я.

— Не ради тебя, Прогульщик.

Икар положил свою руку сверху. Остался только я.

Амур гавкнул:

— Гав!

— Омут предала меня, и я больше не должен её любить, — начал я. — Это я понимаю. Но кого мы этой клятвой оберегаем, кроме нас самих, Безымянный?

— Всех, — Безымянный по-хозяйски взял меня за руку, уже во второй раз, и сам пристроил её сверху над своей. — Клянёшься?

— Клянусь, — я сглотнул. Но после сказанного почувствовал себя в разы легче. Как-будто... как-будто какой-то груз упал с сердца. Я уже и забыл, какого это, когда не тянет, не жжётся и не стреляет в груди.

Наши руки сплелись воедино:мягкая и мокрая ладонь Икара, шершавая ладонь Петра, пушистая лапа Амура, бесплотная, чёрная и когтистая кисть Безымянного, и наконец моя. Безымянный, вдохнув полной грудью, сказал:

— Ныне, с сегодняшнего дня, и до самой смерти, мы связаны. Мы связаны не воспоминаниями и не оболочкой, которую делим сразу на несколько частей, дабы хватило каждому. Нас связывает чувство, щемящее в груди, и это ни ненависть, ни любовь, ни страх, — он выждал три секунды. — Мы связаны болью. Общей болью. Это ощущение крепче стали, выше скал, шире океанов. Наша сила в боли и в том, как мы используем её, как распоряжаемся ею, ведь боль дана нам не как проклятье, а как дар. Боль это инструмент. Словно бы молоток или пила. Не уважай своё орудие, до конца жизни будешь отбивать себе пальцы, а то и лишишься их вовсе. Научись владеть своим инструментом, тебе не будет равных.

И затем Безымянный отрезал громче обычного:

— Боль это сила.

— Боль это проклятье, — тихо прошептал Икар.

— Боль это судьба, — изрёк, почёсывая лысину, Пётр.

— Боль это жизнь, — отрезал я. — Боль это я. И вы, очевидно, все вы, тоже боль.

— Гав, — Амур был как всегда непреклонен и краток в выражении своей позиции. Его позиция, можно смело полагать, была наилучшей.

Безымянный странно посмотрел на меня. Глаз у него нету, не могу понять, чего он хочет. Но если бы были, в них однозначно и точно читался бы голод.

* * *

— Ферзь ходит... F3.

Чёрная полужидкая-полудымчатая рука сбила мою фигуру и поставила свою. Очередная ошибка с моей стороны.

Шахматы. Никогда не понимал этой игры. На поле встречаются две армии, так? Но ведь они совершенно равны. И с той, и с другой стороны одинаковое количество сил. Так в чём смысл?

В жизни всё совершенно не так. Чаще всего, всё с точностью наоборот. У одной стороны всё, а у другой ничего. У одних шансов море, прямо так, с самого рождения, а других никогда ничего не выйдет, сколько бы они ни старались.

Мы сидим здесь, в Библиотеке. За рабочим столом Петра, пока он суетится вокруг своих книг.

Старик любезно предоставил нам и помещение, и стол, и саму шахматную доску. Ну, как «нам». Безымянному, конечно.

Этот парень умеет убеждать. Что уж тут говорить, он убедил моих родителей забрать документы из школы. И сделал он это от моего лица. Как и все другие воображаемые друзья, он пользовался моим телом, когда выходил в Наружность.

Произошло это почти сразу после того случая на крыше. Я то думал, что у него ничего не получится, мне было даже страшно смотреть на это. Так я и сделал. Ушёл в Перекрёсток и стал пережидать внутри себя, пока он сам всё сделает. А он вернись, да скажи «сделано».

Теперь я не учусь в школе. Всё, что я умел, это сбегать из школы. А сейчас даже её у меня нету. Не сказал бы, что сильно опечален данным фактом. Просто это было единственное, что у меня хорошо получалось. Сопротивляться.

Ныне и спорить не с кем, и бежать не от кого. Ну и времена.

Фигура была конём. Её отнял у меня Безымянный. Она лежала на боку, повернув голову кверху. На краю стола, за пределами доски.

Я представил труп коня с широко раскрытыми глазами, который ещё секунду назад взбивал копытами землю, а сейчас, сражённый смертельным ударом, лежит на краю обочины. Пыль, которую он поднял, ещё оседает. Забивается ему в пасть.

Лёгкое повреждено. Животное страдает. Брыкается, сопротивляется, но, в конце концов, умирает.

Умирает от самого опасного удара. От такого, которого не ждёшь.

Совсем недавно от такого удара умирал и я. Омут предала меня, показав моё письмо другому. Уж от кого-кого, а от неё я такого точно не ждал.

И этот конь теперь, умирающий на краю стола, он прямо как мои чувства. Был сражён и повален насмерть в прямом смысле этого слова.

Какого чёрта?

Она была тем человеком, которому я доверял. Доверял и верил. Никогда и никому в своей жизни я так не открывался как ей. Омут всегда понимала меня с полуслова. Не всегда хотела, да, но и далеко не всегда она должна была это делать. Понимать меня.

Потерять её как потерять часть себя. Что делать, если ты проснулся без руки? Или без ноги? Она была мне намного ближе, чем думали другие. Чем они могли подумать! Если вообще думали...

Коня я жертвую первым. Сначала одного, потом другого. И за их счёт продвигаюсь вперёд.

— Ты будешь ходить? — Окликает меня Безымянный.

— Щас-щас, дай хоть подумать.

— Ты уже десять минут сидишь думаешь, — он тяжело выдыхает.

— Дай ещё подумать.

Пётр на нас не отвлекается. Сортирует книги по полкам. Шурша бумагой над ухом.

На некоторых из них написано «Иктуш еынчадуен», «Йолокш аз акард» или «Атумо оцил». Такие он собирает в кучу и кидает в одну большую корзину. Затем тащит её вниз, в подвалы Библиотеки. И больше за ними не приходит. Если, конечно, я не попрошу достать их для меня.

Хотя порой он кладёт их так глубоко и так далеко, что приходит ни с чем, так и не отыскав их.

В подвалы я никогда не спускался, но Пётр говорил, что там очень много уровней, и если захотеть, спускаться можно до бесконечности. Очень важно не потеряться, потому что чем ниже ты спускаешься, тем сложнее будет выбираться обратно. И чем больше книг ты на себя возьмёшь, тем тяжелее будет обратный путь.

Ещё я однажды спросил его, неужели у нас в Библиотеке нет мусорки? Куда бы можно было выкинуть ненужные книги. Старик сказал, что тут такого нету. Всё, что попадает сюда, можно только спрятать. Зарыть поглубже. А выкинуть нельзя.

Вернёмся к игре. Так как же мне сходить? Не придумав никакого достойного плана, тянусь к первой попавшейся фигуре. Костяшки пальцев начинают ныть. Это после драки в школьном туалете.

Ещё совсем недавно силовой метод решения конфликта был для меня чуждым, но с приходом Безымянного всё изменилось. Любому, кто со мной не согласен, мне хочется выбить зубы. Ну или хотя бы дать лёгкую отрезвляющую зуботычину. Как пощёчину истерику.

Переставил фигуру. Кажется, пешку. О, вот на кого я действительно похож. Такой же незначительный и такой же мелкий в этой истории. Особенно на фоне всех этих ладей, ферзей и королей, которые, благодаря своему высокому росту, прямо-таки возвышаются над всеми остальными.

Безымянный хмурится секунды две и тут же делает ход. Вот кто настоящий король. Всего две секунды, а решение уже принято. И этим ходом он забирает у меня ещё одну фигуру.

Соревнуясь с ним, я постоянно проигрываю. И в этот раз тоже, очевидно, потерплю поражение. Единственное утешение это его слова. Безымянный сказал, что после этой игры меня ждёт какой-то сюрприз.

Но сейчас меня больше всего интересует другое.

Какая я фигура?

Эта мысль пришла мне вчера утром. Перед сном. В тот самый момент, когда большая часть мыслей отсеивается и остаются только те, о которых страшно думать днём.

Сначала я был похож вот на этого коня, истекающего кровью, которого выбили почти в самом начале игры. Но сейчас я король, возглавляющий атаку? Или пешка в руках короля?

Всё чаще и чаще задаюсь одним единственным вопросом. Кто я в этой истории? Герой или злодей?

Я ведь хороших и правильных вещей не сказать чтоб сильно много делаю. Хотя и злодейством вроде как не промышляю.

Кто я?

У монеты есть три стороны:орёл, решка и ребро. Ровно так же, как и у человека есть три версии самого себя. То, что он думает о себе. То, что думают о нём другие. И то, что он есть на самом деле.

Я не привык оценивать себя, зато привык смотреть на своё отражение не в зеркале, а в глазах других людей. Зеркало всего одно, а глаз тысячи. И своё отражение искать лучше в них.

Наверное, чтобы понять кто я есть, надо спросить у других. У Икара, у Петра, у Безымянного.

Последний сидит прямо передо мной. Глядя на него, начинаешь сомневаться, есть ли у этого существа вообще глаза? Но чем-то же он смотрит на доску. Хотя, это всё происходит внутри моей головы, так что не велика ли разница?

Пока сидел и нарциссидничал, «зевнул» ещё две пешки. Безымянный схватился за ферзя, стукнул им об клетку рядом с королём и произнёс торжествующе:

— Шах и мат! — Ах вот почему игра так называется. Теперь понятно. — Сегодня ты проиграл. Но, возможно, завтра всё изменится, — говорит он со строгим утешением в голосе. — Если сделаешь выводы.

Выводы, выводы, выводы. Достала эта игра.

— Достала эта игра! — Вслух получилось громче, чем было в мыслях. Пётр даже на секунду перестал возиться с книгами и обратил на меня внимание. Это Безымянный распорядился какие книги и куда отнести. Насколько глубоко их нужно спрятать. Например, «Атумо оцил» Безымянный рассудил засунуть как можно глубже.

— Почему же? — Спросил он с заметным холодом в голосе.

— Не знаю. Просто я устал играть. Можно я пойду?

— Нет, — ответил Безымянный. — Ты ещё не понял, что это не просто игра?

— А что же?

— Это урок, — у него была привычка разговаривать очень тихо. Он никогда не кричал. А в те моменты, когда, казалось бы, не остаётся никакого другого выбора кроме как орать во весь голос, Безымянный говорил очень-очень тихо. Ещё тише, чем обычно. — Ты потерял фигуру из-за своей невнимательности, совершив ошибку. И потому проиграл игру. Сделай выводы, в чём ты был не прав, и начни заново. Пока ещё не поздно.

И он начал загребать все фигуры со стола на доску, обратно, расставляя их по местам.

— Я больше не хочу играть, — сказал я, вставая из-за стола. Уверенности стало заметно меньше, когда я случайно встретился с ним глазами. — По крайней мере сегодня больше не хочу. Может быть... завтра. Ладно?

Безымянный говорил, не обращая на меня никакого внимания, настолько тихо, насколько это было возможно:

— Если ты рукой коснёшься кипящего чайника, ты обожжёшься. Тебе будет больно и ты отдёрнешь руку. И больше не будешь его трогать. Так же и с людьми. Если ты касаешься одного и того же кипящего чайника десятый раз, каждый раз обжигаясь, ты дурак. Если ты уже в который раз теряешь одну и ту же фигуру в одном и том же месте, — он ставит на место моего коня. — В этом нет разума. Это дурость. Если бы не эта история, не эта боль, Кодекс Прогульщика так и остался бы сводом правил по побегу из школы. А ты, если не влияние боли, так и остался бы никем, — Безымянный тяжело вздохнул. Он обожал читать мне нотации. — Не было бы в нашем мире грязи, невозможно было бы навести чистоту. Не было бы тьмы, значит, не было бы и света. Не будет боли, не станет нас самих. Ведь боль это необходимое связующее между несчастливой и счастливой жизнью. Делай выводы, Прогульщик.

Я переступил с ноги на ногу, кивнул, но за стол не вернулся.

— Не думал, что ты будешь таким занудой, Безымянный. И что ты мне предлагаешь? Быть счастливым? Вот так вот просто быть и всё? Это бред.

— Не будь, — Безымянный взмахнул руками. — Вместо того, чтобы пытаться быть счастливым, будь никем. Не будь собой, а будь достойным своего имени. Вместо того, чтобы пытаться найти точку опоры, позволь себе провалиться в пустоту. Если нет сил работать руками, перевернись на спину и просто плыви по течению, — казалось, будто Безымянный разговаривает не со мной, а с самим собой или со своими фигурами. Его взгляд был отчуждённым, обращённым в пустоту.. — Смотри, как день сменяется ночью, солнце луной. Смотри, пока не научишься видеть ночные звёзды на дневном небе. Так умела делать твоя подруга, чьё лицо мы с Петром пытаемся отчаянно выкинуть из твоей головы. Правда, она не умела балансировать. Всё время сваливалась то в одну, то в другую сторону. Любила пожалеть себя. Экая бедняжка.

— Боль это опыт, а опыт это знания, знания делают меня счастливым? — Мне опротивели все эти разговоры о жизни и смерти, о которых он так любил поговорить. Я хотел поскорее закончить диалог, но просто встать и уйти было бы глупо. И я решил не подыграть ему, а поймать его за его же слова. — Не лучше ли мне тогда быть дураком, глупым, но зато счастливым?

— Кто тебе сказал, что ты не дурак? — Безымянный усмехнулся тем местом, что у него лишь отдалённо напоминало рот. Вот я и получил один из трёх ответов на то, кто я такой. — Все мы в некоторой степени дураки. Неужели ты думаешь, что не бывает счастливых умников? Или несчастных дураков? На деле не существует никакой дилеммы, кем тебе быть. Дураком или умником. Иметь опыт и знания всё равно всегда выгоднее, чем их не иметь. Ведь они помогают тебе лишний раз не терять фигуры и не касаться кипящих чайников. А быть несчастным можно что с головой на плечах, что без неё.

— Ты меня утомил. Показывай, что там у тебя за сюрприз.

— Ещё не понял? — Безымянный показал какой-то жест старику, тот возник подле стола уже спустя несколько секунд. Но с листом бумаги. — Вот, взгляни.

На изголовье чистого, аккуратно сложенного надвое листа, было написано «Кодекс Безымянного».

— Ты переписал мои правила? Зачем? — Когда я узнал об этом, даже и понять не мог, радоваться или плакать. Вряд-ли старый Кодекс теперь мне понадобится, но всё-таки он был моим. Я его написал.

— Абсолютно верно. А зачем ты написал свой Кодекс? Смею предположить, чтобы облегчить себе жизнь. Эта бумажка служит той же целе. Ознакомься.

Он ткнул меня в бумагу, и мои глаза забегали по словам, написанным от его руки:

«Кодекс Безымянного»

Сопротивление.

Вот что стоит в основе всего. Младенец, вставая на ноги, сопротивляется гравитации. Взрослый мужчина, вырастая, сопротивляется системе.

Если ты не сопротивляешься, ты мёртв.

Пункт первый. Ты это то, что ты ешь. И никак иначе.

Если ты смотришь глупые развлекательные шоу для дураков, то ты будешь дураком. Слушаешь музыку, создаваемую идиотами, будешь идиотом. Читаешь шлак, твоя голова будет забита шлаком.

Следи за тем, что ты ешь. Иначе твоя еда будет следить за тобой.

Пункт второй. Доверяй только себе. И то, до обеда.

Твои мысли заняты только тобой. И никем другим.

Все мы по своей природе эгоистичны, и это абсолютно нормально. Таков мир. Даже если ты влюблён в кого-то и целыми днями думаешь об этом человеке, ты думаешь не о нём. А о себе рядом с ним.

Быть эгоистом и заботиться о себе нормально. Не нормально делать вид, что ты не эгоист и чья-то чужая судьба тебя заботит больше своей.

Никогда и никому не говори «люблю». Будь честным с самим собой, ведь любить ты можешь только себя. Остальных ты используешь.

Никогда и никому не говори «верю», ведь верят только те, кому это необходимо. По настоящему простить же может только тот, кто может наказать.

Пункт третий. Будь человеком. Всегда.

Нельзя говорить людям «будь собой», потому что не всем из них стоит быть самими собой. Никто не говорит педофилу «будь собой», никто не говорит этого и убийце, и террористу, и насильнику, и прочим другим.

НО. Быть человеком это твоя первостепенная задача. Это, если угодно, и есть смысл твоей жизни. Люди хотят быть богатыми, но богатые тоже плачут. Люди хотят быть успешными, но успешные тоже плачут. Люди хотят быть кем угодно, только не теми, кем они являются на самом деле. А кто они на такие?

Они боги.

Бог это сущность, обладающая властью. Разве ты не обладаешь властью? Разве ты, нависая над муравейником, не чувствуешь то, что можешь сотворить с его жителями?

Можешь, но не делаешь. Это и есть власть. Иметь силу наказать, но не наказывать. Для муравьёв ты и есть бог, потому что ты можешь сотворить с ними всё что угодно.

Ровно так же, как и любой другой человек в своих глазах свой собственный локальный бог.

Человечество это горстка детишек-богов, не сознающих всей своей власти и всех своих возможностей. Желающих больше забавляться, нежели править чужими судьбами.

Но что отличает человека от животного?

Выбор.

Мы сами выбираем кем нам быть. Одни следуют по следам зверей и приходят в медвежью берлогу или муравьиное поселение. И становятся теми, по чьим следам выбрали идти.

Другие же идут по следам своих предков, которые привели их к тому величию, коим они обладают сейчас. Но что позволило людям выбирать?

Разум.

Вот что отличает человека от животного, а смертного от бессмертного. Животное лишено разума, а вследствие лишено и возможности выбирать. Во главе всего стоит разум и путь, который мы выбираем.

— Ты закончил? — Спросил Безымянный.

— Мда-мда, интересные мыслишки, — я почесал затылок.

— Мыслишки это то немногое, что существует в твоей голове. А это чистый, отфильтрованный опыт, отвечающий на многие твои вопросы, — чёрная сущность одним махом руки задула все свечи в Библиотеке. Старик, снующий туда-сюда со своими книгами запнулся и вперил в него глаза.

Безымянный сказал властно:

— На сегодня наш разговор окончен. Выбирайся в Наружность, там тебя кто-то ждёт. Но не бойся, я буду рядом и помогу тебе, как помог тогда в туалете с Пироманом. Окажу поддержку и советом, и... силой. Ступай.

Я выхожу из Библиотеки под звук шуршания бумаги о бумагу. Пётр кладёт книги на место и устремляется к Безымянному. Они начинают громко перешёптываться за моей спиной, но я к тому времени уже выхожу наружу.

Кто-то должен придти ко мне сегодня. Кто же это?

С того момента, как Безымянный появился в моей жизни, я ощутил изменения не только в теле, но и в характере. Те немногие вещи, к которым я ранее относился холодно и нейтрально, перестали быть таковыми. Раньше я часто врал, если считал нужным, но не особо задумывался над тем, что это могут делать другие.

Безымянный видел людей насквозь. А значит это делал и я. И все их потаённые грязные мыслишки перестали быть тайными. Я стал легко определять эмоции людей. Что они испытывают, чего хотят, как относятся ко мне. Даже если я ошибался, Безымянный поправлял меня, если сомневался, подсказывал, нашёптывая на ухо.

Ложь стала противной. А лицемерие просто невыносимым.

Я действительно перестал доверять другим людям и любую работу мне хотелось взять на себя. Я стал более ответственным.

Всё, что касалось моей жизни, мне хотелось контролировать. Если я не мог влиять на что-то, это уходило из моей жизни. Как, например, школа, с которой мне и помог, опять же, Безымянный.

Он не хотел, чтобы им помыкали и не хотел, чтобы помыкали мной. И если это было возможно, то всегда устанавливал собственные условия работы.

Я бросил энергетики. Начал разбираться в чае. Теперь мои полки были забиты чайными коробками, а не пустыми банками.

Но с телом тоже произошли изменения. Думаю, я мог-бы заметить их и раньше, если б захотел, но обнаружил их именно с приходом Безымянного.

Все изменения можно увидеть прямо сейчас вот в этом отражении. Пока разогревалась вода для очередной чашки чая, я зашёл в ванную комнату и прильнул к зеркалу.

Отражение в нём стало выглядеть намного здоровее. Краска снова вернулась к лицу. Теперь я не походил на труп на пятой стадии разложения. Разве что первая или вторая, но не более того.

Губы раскроены и покусаны. Это от нервов. Ещё не успели зажить.

Открываю рот, и моему вниманию предстают верхний и нижний ряды зубов. Ранее Пироман отколол мне два передних верхних зуба. Они, в свою очередь, заострили нижние. После той драки за школой у меня ещё несколько раз хрустело во рту, когда я жевал очередной бутерброд.

А вдобавок ко всему два моих верхних клыка, по форме напоминавших перевёрнутые вверх ногами Эвересты. Настолько они были широки и остры по форме. Клыки выдержали все удары и сколы и как-будто стали ещё крепче. Именно из-за них мои губы никак не могли придти в норму. Острая скалящаяся пасть так и норовила раскроить старые ранки.

Даже звук моего «клац-клац» стал более грозным.

Жить со зверем внутри не так уж и плохо!

Закрыл рот. Посмотрел на своё отражение ещё раз. И в отражении зрачков увидел два знакомых лица. Глаза мне достались от отца, а взгляд от матери.

Звонок в дверь. Как всегда мерзкий премерзкий и сбивающий с любых мыслей. Что же ждёт меня за дверью?

Раньше я имел привычку постоянно задавать себе вопросы и самому же на них отвечать. Ответ всегда был один. «Не знаю».

Но это было раньше. Сейчас всё изменилось. На этот раз, вместе с Безымянным, я точно знаю, что делаю.

Ещё один звонок. Робкий, но не менее протяжный чем прошлый.

Что меня там ждёт? Это абсолютно неважно. Важно только то, как поведу себя я.

Подхожу к двери. Открываю.

На пороге Омут.