Кодекс Прогульщика

«убивай не себя, не меня, если можно.

убивай лишь плохое, как смотришь, конечно».

@ найтивыход

Зима. Уже зима.

На улицу не выйти. Трескучий мороз кусает за нос. Руки от холода стали шершавые, кожа на руках трескается и кровоточит.

Она забывает надевать перчатки. Или не хочет. Какой смысл надевать их? А какой вообще смысл?

Снег так резко выпал, будто из ведра высыпали. Покрыл все крыши, дорожки, лавочки. Людям теперь сидеть негде. А надо ли им на таком холоде сидеть? Разумеется, нет.

И дышать трудно. На такой холодине дышать всегда трудно. Сначала воздух обжигает ноздри, затем лёгкие. Заполняет тебя изнутри.

Но ей это даётся сложнее остальных.

Она сидит у окна, на часах половина восьмого. Надо собираться в школу. Снежинки, прилипшие к окну россыпью белых точек, приковали её внимание.

Зимой дышать всегда трудно, но ей в последнее время совсем не продохнуть. И она никак не может понять почему. Кто в этом виноват? Дикий колючий мороз или... Прогульщик?

Она знает лишь то, что провела все эти выходные в тепле. И окон не отворяла, и на улицу не выходила. А груз с груди никуда не ушёл. Всё равно колит. Всё равно тянет.

Всё равно дышать трудно. Особенно сейчас. Когда она в двадцать первый раз достала письмо, чтобы снова его прочесть.

Подоконник стоял прямо над батареей, поэтому, закинув на него пару подушек и одеял, она устроила себе очень тёплое и уютное местечко. Туда и села.

Время не ждёт. Но сейчас ему придётся потоптаться у двери.

Подогнула края жёлтого зачерствевшего пергамента, развернула, начала читать:

«Здравствуй. Это я. Твой бывший сосед по парте. А это моя эпитафия.

Что такое любовь?

Любовь это то, отчего ты никогда не избавишься по своей воли. Это паразит, что сидит у тебя внутри. Но обитает он не в сердце и не в желудке, как пишут некоторые.

Это существо заполняет всего тебя, всю твою внутренность, и тебе не остаётся никакого другого выбора кроме как принять его как данность. И жить, нося это бремя внутри себя ежечасно и ежесекундно.

Ты можешь пытаться избавиться от него, заглушать его побочные эффекты различными способами, как болезнь заглушают таблетками, но окончательно «настоящая» любовь никогда и никуда не уйдёт. Можешь врать себе. Можешь винить себя, а можешь других, — так даже легче, но ничего не поможет тебе избежать этого состояния.

Что такое любовь?

Мне было тяжело тебе признаться. Каждый раз когда мы гуляли, я ловил себя на мысли, что вот сейчас, вот сейчас-сейчас я точно скажу и... не говорил. Трусил. Боялся тебя потерять. А теперь мне терять нечего, так что знай.

Из всех людей, что когда-либо наносили мне душевные раны, которые ты не можешь залечить как обычные царапины, запить простой таблеткой, больше всего подобной боли нанесла мне ТЫ.

Даже мои родители, многие их поступки и даже неудачи на писательском поприще не были для меня настолько сокрушительны. Настолько сокрушительны, как твои глаза, которые каждый раз отвечали мне «нет». Твои глаза, которые упрямо отворачивались от меня и смотрели на других. И говорили другим твёрдое «да».

Почему так?

Наверное, потому что я что раньше, что сейчас люблю тебя. Я люблю, потому что ненавижу. И ненавижу, потому что люблю.

Как ты думаешь, насколько это легко, знать, что твой любимый человек принадлежит другому? Человек, который открыл в тебе эту твою новую неизведанную часть, что научилась любить. И теперь он открывает других. Порой даже прямо у тебя на глазах. Утопая в объятиях чужих рук.

Я говорю не про последние несколько месяцев, которые, признаться честно, обернулись для меня настоящий пыткой. Я говорю про всё наше общение в целом. Что твои прошлые ухажёры, что этот... ни один из них тебя не достоин.

Я веду к тому, что не это ли настоящая любовь, когда человек наносит тебе столько боли, а ты всё равно продолжаешь любить? Что-то внутри тебя обрывается и падает с бесшумным грохотом на пол почти каждый день, а ты в слезах и злобе продолжаешь молвить «люблю»?

Я говорю, что тот придурок, что этот не достойны тебя по одной простой причине — они не испытывают настоящей любви. Ты можешь сказать, что я не знаю о чем говорю, но я это вижу. Хотя человек верит в то, во что ему хочется верить, возможно мне просто хочется верить в несправедливость мира и то, что так просто сложилось. Что в этом нет моей вины. А возможно так и есть.

Ладно, послушай.

Я не влюблялся в тебя с первого взгляда. Я полюбил тебя как цветок, бутон которого постепенно раскрывается на солнышке, листочек за листочком. Только однажды проснувшись я понял это, что меня к тебе тянет. К твоим не понятно какого цвета глазам, прокуренным волосам, к твоему милому носику и губам. К тому, что внутри тебя. Что всё это то, что мне нужно, и ничего другого. Прямо сейчас вспоминаю твоё лицо и улыбаюсь.

И да, я знаю, ты не любишь меня. И всё же я должен сказать. Сказал один раз, второй, третий, скажу тысячу раз и скажу ещё раз. Я люблю тебя.

Прости.

Прости, если после этого ты теперь будешь испытывать угрызения совести и всё такое, возможно ты их уже испытываешь. На самом деле ты ни в чём не виновата. Просто я больше не мог держать это в себе.

Не знаю. Иногда, признаюсь честно, я не понимаю тебя, хотя хотелось бы».

На сухом листе, покрытым пламенными словами признания, начали проступать мокрые пятна. Кап-кап. Два пятнышка. Кап-кап. Четыре. Кап...

Она протёрла щёки тыльной стороной ладони. Глаза трогать нельзя. Иначе стрелки смоются. За долгие годы слёзных и потому бессонных ночей, девочка научилась плакать и не портить лица. Плакать и не издавать ни звука. Удивительный навык, которым люди овладевают всё чаще и чаще.

Шмыгнула носом и сунула письмо обратно в конверт. А конверт спрятала в тяжёлую железную шкатулку на замочке. В самое надёжное место в доме. В место, в котором другие прятали деньги и золото, — самое дорогое, что у них было.

Вчера она перечитала его три раза. Наревелась вдоволь. И зареклась больше никогда не открывать шкатулку, хоть и не выкинула её. А сегодня с утра снова идти в школу. А там...

Не выдержала и нырнула в него с головой. И пожалела...

Её парень мало думал о ней самой, больше о себе. По натуре он был эгоистичен и редко интересовался её заботами. Иногда в открытую вытирал об неё ноги.

Но так, как об неё вытер ноги этим письмом Прогульщик... так с ней не поступал никто. Девочка плакала, когда вспоминала это. Запиралась в туалете и рыдала, но какое-то приятное облегчение наступало после каждой истерики. А после письма ей становилось так плохо, что даже хорошо.

Вот и сейчас она аккуратно прошлась уголком влажной салфетки под обеими глазками, чтобы не возникло покраснений, и начала собираться. Она уже и забыла как это делать.

Нет, не собираться. Забыла, как сбегать с уроков.

Раньше это всегда делал Прогульщик, и принимал решения он всегда за них двоих. Рассказывал, что сочинил какой-то Кодекс по тому, как сбегать с уроков. Перечислял пункты. Но она ничего не запомнила. Да и в голове стоял какой-то жгучий туман. Заглянуть сквозь него не получится, а дотронуться — обожжешься.

Пункт... какой-то по счёту... не брать ничего лишнего.

Покидала в сумку только самое нужное — пару тетрадей на перестраховку, если на каком-то уроке вдруг заставят писать. И обнаружила, что сигареты закончились. А это очень-очень «нужное».

Закуталась в меховую куртку и плотный цветастый шарф. Не в цвета радуги, но в цвета Брошенки. Серый с серым. Лямку закинула на плечо. А на ногах ничего, кроме юбки и колготок.

Красота требует жертв. Так она говорила себе каждый раз когда собиралась в школу. Повторяла про себя пока шла в неё и когда возвращалась домой. Стоило ногам закоченеть, а костям заныть от холода, как она тут же произносила эти слова. И несла их в себе как молитву. Тогда и боль переставала быть такой жгучей.

Улица встретила её как всегда сурово. Мороз защипал глаза и начал склеивать ресницы. Ветер метёт и воет, сбивает с неаккуратных прохожих шапки. Под каблуками снег хрустит, как квашенная капуста. А она знай себе, повторяет одно и то же, как мантру. Следит за каждым прохожим. И за мужчинами, и за женщинами. За их взглядами. И каждый такой пойманный на себе голодный или завистливый взгляд прибавляет ей сил.

Останавливается на переходе. Молит светофор переключиться с красного на зелёный. И тот, казалось бы, на злобу тянет время. Чтоб она совсем с ног свалилась.

А к переходу стекаются капли-прохожие. Каждый из них идёт на работу, на учёбу или ещё куда. Но всех их как магнитом тянет сюда. Перейти эту бешеную реку из ревущих резиной и сигналящих друг другу машин. Машины прорезают проезжую часть. Лижут дорогу своими дымными хвостами из задних труб. Как языками.

Перекрёсток для прохожих как брод на реке. Место, где спадает давление и ослабевает «течение». Правда, всего на пару десятков секунд.

Люди-капли сбиваются в кучки, превращаются в ручейки, проходит несколько минут, и это уже самая настоящая живая река. Тромб в канале.

Красный свет сдаёт позиции, тускнеет медленно, как-бы не желая уходить, а желая ещё побольше помучить ненавистных ему людишек, но всё же потухает. Загорается зелёный и, словно Моисей, прорезает им дорогу.

Река из людей пересекает реку из машин. Выливается за края. Исток переходит в струйки, а струйки, в свою очередь, разбиваются на капли. И всё ради того, чтобы на следующем «броду» снова сбиться в один большой неудержимый поток.

Одна из таких капелек, длинноногая и с неприкрытыми волосами(такую красотищу попробуй прикрой) отрывается от основного течения и припадает к киоску.

Тук-тук. Маленький женский кулачок стучит в стеклянную дверцу и тут же прячется. Уж слишком холодно.

— Чего вам? — Доносится изнутри железной коробки утробный мужской голос. Лица не видно. Владелец голоса, судя по всему, замечает, какая красота пожаловала в его владения, и повторяет гостеприимно: — Кхм-кхм, вам чего?

Ей начхать на его гостеприимность:

— Дайте пачку сигарет.

— От сигарет умирают, девочка, — качает неудовлетворительно головой тень внутри киоска, которой принадлежит голос.

— Тогда дайте две.

На прилавок из неоткуда выбрасываются две пачки, тут же исчезают в карманах меховой куртки, а в ответ появляется пара помятых купюр.

Дверца захлопывается.

Капля вновь идёт по течению. Стекает по одной из встреченных лестниц и переходит с одного берега на другой по одному из мостов, перетягивающих уже настоящую реку как швы рваную рану.

Красота требует жертв, красота требует жертв, — стучат мысли, как бьёт пульс, внутри черепной коробки.

Мороз последний раз кусает её за ноги, за спину и за глаза, как-бы понимая, что очередная жертва упущена. Эта капля потечёт дальше, и сегодня уже точно не вмёрзнет в берег реки. И назло сбивает с одной из крыш снеговую кучу, наваливая ей за шиворот.

Она вжимает плечи в шею, перебирает все возможные ругательства и молча, скрипя зубами, добирается до школы.

Там её встречает парень. Проходит мимо, помахав рукой, не удосужившись даже обнять свою пассию. Не хочет мараться в снегу. И идёт с друзьями в туалет, курить.

Ничего, сама справлюсь, думает. Пункт... ещё какой-то... никого не брать с собой. Пусть так, не жалко.

Ей сегодня всё равно на уроках долго сидеть не придётся. Есть у неё дела и поважней.

Раздевается, приводит себя в порядок, бежит в кабинет, чтоб не опоздать и не привлечь лишнего внимания. Там кратко, почти не глядя, обменивается приветствиями с подружками. Садится за свою парту. Сбоку от ЕГО парты.

Выкладывает пару тетрадок перед собой и ждёт начала урока. Смотрит в окно. Он любил смотреть в окно.

Не хотела оборачиваться, но обернулась. И посмотрела.

Теперь его парта кажется такой пустой, такой одинокой. Два стула, стол. А раньше там сидел он. Спорил с учителями, с одноклассниками, постоянно сбегал с уроков. Вообщем был самой настоящей занозой в заднице.

Иногда даже получал по морде. Иногда сидел с книжкой.

А сейчас нет этой занозы. Как-будто всю жизнь с ней проходила, как и весь класс, всё бесила и бесила, колола и колола, а тут раз... и вынули. И вроде облегчение уже давно придти должно, а как-то совсем не приходит. И тянет что-то внутри. Это у неё одной тянет или у остальных тоже?

В класс заходит учитель. Его встречают не особо дружным и не особо стройным «здрасьте». Звенит звонок, и вваливается её парень. Его пару минут отчитывают, и он садится на своё место. Рядом с ней.

По дороге к стулу успевает по-хозяйски пройтись рукой по её волосам и дёрнуть за щёку, мол, всем смотреть, моя кобылка.

Она бросает на него ненавистный взгляд.

— Что-то не так, малыш?

Фыркает. Отворачивается. Предварительно дёрнув головой так, чтоб хлестнуть волосами его по лицу. Вроде как случайно, а вроде и...

Как же он меня бесит. Просто невыносим. Сегодня-завтра точно брошу его. И того бросила, и того, а до него того-того, а до него... и этого брошу. Не в первой. Надоел он мне.

Она ногой касается сумки, как-бы проверяя её содержимое. Да, точно, пустая. Самое то для того, чтобы сбегать с уроков. Сегодня у неё важная миссия. Очень важная.

Прогульщик. Она уже несколько раз навещала его и каждый раз просила прощения. Чуть ли не на колени падала, извинялась, каялась, а он всё никак не хотел прощать. И сегодня она тоже пойдёт просить прощения. Уже в который раз.

Её вечно непослушные глаза снова врезаются в голую парту. Бритоголовый замечает это и трогает свою подругу за локоть:

— Малыш, ты слишком часто смотришь туда...

Пф, ему то какое дело? Встаёт со своего места и обращается к учителю:

— Извините, а можно пересесть?

— Тебе зачем? — Он поднимает на неё свои крохотные глазки-бусинки.

— Сосед мешает знания получать.

— А... ну тогда, конечно, садись.

Девочка с радостью бросает свои вещи на ранее оголённую парту и расплёскивает по ней свои волосы, как-бы помечая территорию. Ну вот, так-то лучше. Кажется, здесь даже остался его запах. Интересно, а запах чего? Немытой собаки и энергетиков?

Бритоголовый смотрит озлобленно, давя себе пальцами на виски. Ревнует молча и очень-очень тихо. Про себя.

Может не надо было эту занозу вынимать? Не так уж она и мешала, если подумать... Хотя, никто не виноват. Она сама выскочила. Сама... выпрыгнула.

Нет теперь ни Прогульщика, ни его книжки. Нет теперь занозы.