Кодекс Прогульщика

Она кричала.

Сначала с нотками боли, затем с тянущим, как шоколадная нуга, чувством блаженства. Отрываясь по полной в одинокой квартире. Иногда надрывно, иногда протяжно. А порой с ревущими стонами безвозмездной всепрощающей любви.

Она кричала.

Когда я выгонял её из квартиры. Бранилась всеми словами, которые знала, придумывала новые, и снова кричала, бросалась на меня с кулаками. Но я лишь застёгивал штаны и выгонял её в подъезд.

Когда Ария, со всеми своими вещами, оказалась там, абсолютно одна, её крики не прекратились. И ещё долго не прекращались. Но моя дверь стойко выдерживала все ругательства и оскорбления, прилетающие в неё, впитывала и подавляла, а потому до меня доходил один лишь отдалённый возмущённый писк.

Как мышка тихонько скребётся об дверь кладовки с зерном, такой же звук доносился снаружи. Но и он прекратился. И больше не появлялся.

Я на цыпочках подкрался к дверному глазку. Две двери напротив, одна сбоку. Грязный потасканный кафель сеткой опутывает их.

На площадке никого. Выдохнул. Никого. Вздохнул.

— Никого, — повторил я вслух, просмаковав каждую букву. Выдохнул.

— Гав! — Повторил Амур.

— Верно, никого.

Сначала она кидалась осмысленными словами. Что-то вроде «твоя любовь это ненастоящая любовь, она приносит только боль, никакой пользы, это гнилая любовь» и «она никогда не будет любить тебя так, как люблю тебя я».

Мда, оптимистка. Полагает, что Омут вообще когда-либо обратит на меня внимание. Ага, как же.

А потом в бой пошли бессодержательные оры и крики, и вообще всё, что только попадалось под руку.

Так, наверное, всегда и происходит. В любую ссору. По крайней мере в моём доме. И без моего участия. Уж я то знаю.

Но я выдохнул с облегчением. Да. С облегчением. Наверное, я поступил правильно. Наверное...

Подключил колонку. Врубил громкую музыку.

Долго слушать не стал. Крики опротивели. Выключил.

Включил грустную музыку. Захотелось разбить себе что-нибудь об голову. Решил, что так долго не протяну, — выключил.

Вообще забросил эту идею с музыкой в самый дальний угол. Порой она действительно помогает отвлечься, настроиться на нужный лад. Но сейчас лучше посидеть в тишине.

Сижу. На диване. На котором десять минут назад мы рыдали с Арией в обнимку. И зачем? Что это дало?

Как же всё-таки глупо...

Прогулялся до кухни, поставил чайник. Решил сделать себе чай, но тут же перехотелось. Выключил.

Вернулся на диван.

Я ведь знаю, что это моя последняя глава. Зачем тяну время? Дальше за меня будет говорить кто-то другой. Кто?

Встал. Прошёлся от одной стены до другой и повторил процедуру. Захотелось станцевать. Покружился в вальсе со своей рукой. Мог бы заставить станцевать со мной Амура, но не было желания тревожить его лишний раз. Никого сейчас не хочется тревожить. Хочется лишь одного, чтобы весь мир забыл о моём существовании.

Устал. Рухнул на диван как мешок с картошкой. Устал.

Посмотрел в потолок. Господи, если ты меня слышишь... если ты меня видишь, пожалуйста...

Ага, че, думал, просить о помощи буду? Пошёл к чёрту.

Пошли вы все к чёрту. Школа, из которой меня вот-вот вытурят, родители, которые ссорятся из-за меня, Омут, которой я противен, Пироман, которому я противен в квадрате... кого ещё послать напоследок?

Ай, — махнул рукой. — Жизнь вас всех сама пошлёт куда надо. Я вот свой путь уже знаю. Мне туда дорожка вытоптана. Мне легче. А вот вам сложней. Вы ничего не знаете. Вот идите тогда туда, куда я вас посылаю. К чёрту.

Я вас всех опережу. Приду к нему пораньше. Сдружусь с ним. Вас там встречу. И обратно пошлю. Хах, вот будет умора.

Хорошо вам всем будет, да? Если я уйду. Да, хорошо вам будет. Уроды.

В школе меня не любят. Дома тоже. Кому я нужен? Никому.

Посмотрел на Амура. Он спит.

Спи, пёсик, другого хозяина найдёшь. Ничуть не хуже. Хуже меня уже никого не найти.

Не заметил, как скатился на спину. Видимо мысли тяжёлым грузом придавили к полу. Есть у них такое свойство. Быть тяжелее булыжника. Да-а, жизнь такая штука, лучше лишний раз ни о чём не думать. Наверное. Это я так, сказать че-нить умное пытаюсь напоследок.

Последняя глава. Дальше кто-нибудь другой за меня говорить будет. И кто его знает, что он там наговорит. Икар или Пётр, или даже этот...

Шмыгнул носом. Дёрнул бровью. Трещинка над глазом защипала.

Амура погладил. Прошёлся по холке раскрытой ладонью, да так что он аж замурчал. Понравилось. Он сладко потянулся во сне. На пальцах, густо покрытых пластырями, осталось много шерсти. Пришлось минут пять сидеть и стряхивать её.

Потом вдруг понял, какую глупость делаю. И покончил с этим.

Встал с дивана и больше никогда на него не садился.

Второй этаж. Третий. Хм, третий? Тот самый, полный чудес?

Он был бы полон, если б я туда не заглянул. Покуда я не знал, что там, там могло быть что угодно. А теперь знаю. Ничего. Одно сплошное ничего.

Взбираюсь на четвёртый этаж.

Уже без волнений. Чего уж тут волноваться. Все этажи одинаковы. И двери все тоже друг на друга походят как братья. Лишь то, что скрывается за этими дверьми, всегда уникально.

Пятый. Шестой.

Устал немного, да ничего, скоро наотдыхаюсь и належусь вдоволь.

Седьмой. Восьмой.

Облокотился на перила перевести дух. В последнее время сил как и не бывало. Деваются куда-то, будто во мне не две дырки, а целая сотня. Теперь понятно, куда у девушек сила уходит.

Девятый.

Помню, как сбежал тогда со школы, за что мне влетело. А перед тем как влетело, успел погулять с Омутом. И она о многом тогда мне успела рассказать.

Вот только я не успел. Нет, стойте, успел, конечно, но... что из этого вышло?

Десятый.

Принёс ей эту свою открытку дурацкую, а она брык и в объятия Пиромана. А я ведь торт принёс! Хороший торт был, хороший, не жалко было Амуру отдавать.

Одиннадцатый.

Долго страдал, мучился. И зачем это всё?

Двенадцатый.

Надо было сразу вот так вот на двенадцатый этаж всползти, а не стоять там внизу, на третьем. Верно?

И вновь одни вопросы. А ответов ноль. Умею только вопросы задавать, ответы найти не могу. Не научили. Или сам не научился. Что тоже, весьма вероятно.

Вскарабкался по ржавой лестнице, открыл железную защёлку, откинул люк. Он с грохотом рухнул на той стороне. На той стороне.

Не без труда выкарабкался наружу.

Крыша.

Ледяной ветер порывами бил по щекам, щипал за нос. Дёргал за одежду. Как большая-большая собака, задорно играющая с тобой и не знающая меры.

— Отстанешь ты от меня или нет, неугомонный? — Бросил я ветру свои слова. А он их взял и понёс. В какие-то дали. И ещё раз резанул холодным воздухом по щекам. Как-будто у него были уши, и он мог слышать мои ругательства.

Подошёл к краю. Взглянул вниз.

Зима. Уже зима. А... или ещё нет? Нет, ещё не зима. Снег нигде не лежит. Один только ветер морозный под рубаху лезет. И жжёт оголённую кожу.

Завтра точно зима будет. Завтра уж точно. Более она тянуть уже не станет. Точно не станет.

Зимой Брошенка похожа на плесень на молоке.

Мне нравится это время года. Намного приятнее воспринимать выход на улицу как испытание, как приключение, а не как нечто обыденное, от чего хочется сбежать далеко и надолго.. И принимать это испытание с честью. Готовиться к нему, часами закутываясь в плотную одежду. А затем выйти и идти, идти, идти по холодным улицам. Чтобы наконец придти в какое-нибудь местечко:школу, кафе или к знакомому другу. Это ж всяко интересней, — преодолевать трудности, чем их не преодолевать. Главное, чтоб не попались такие трудности, которые преодолеть будет невозможно.

Успел я вам надоесть, а? Да уж не спорьте, достал я вас, наверное. Я сам себя достал уже.

Интересно, кто встанет на моё место и чей голос вы услышите следующим? Свой, конечно.

Маленький человечек на крыше большого дома, который, если взглянуть с высоты, тоже маленький. И таких домов сотни, тысячи. А ведь это только в Брошенке.

Что значит жизнь такого маленького человечечка, который стоит на таком крохотном домике? Ничего. Ровно столько же, сколько значит жизнь большого человека в огромном доме.

Больно.

Ветер комьями врезается в лицо. Царапает уши.

Горячие слёзы прожигают замёрзшие щёки насквозь.

Эх, Омут, Омут. Как же я тебя всё-таки глупую люблю. Или, может, себя люблю. И потому мучаюсь. Да, наверно, именно поэтому.

Я стою на крыше двенадцатиэтажки, достаточно высоко, чтобы после приземления забыть обо всех своих проблемах. Или не совсем?

Не помню где, но точно слышал, что человек однажды выжил и после такого прыжка. Счастливчик. Или нет?

Как охотник убивает зверя, чтобы накормить себя и сидя за столом, пережёвывая очередной пышущий жаром кусок, говорит, как сильно он любит животных. Так и я, наверное. Говорю, какая она красивая, а на самом деле лишь показываю, как сильно я хочу завладеть этой красотой.

Я долго думал об этом, представляя, какого это. Вот так вот встретиться лицом к лицу со смертью. А точнее встретиться лицом к лицу с побитой пешеходной брусчаткой.

Так ничего и не придумал.

Какой любви я полон точно не скажу, точно могу сказать только то, что полон любви.

И вот теперь стою здесь, на самом краю, и понимаю, что даже если бы и придумал что-то, всё равно это было бы очень далеко от реальности.

Тут намного холоднее чем внизу. Я стою тут всего-то пару минут, а уже продрог до костей.

Такое тянущее внутри чувство:не бабочки, пархающие в животе, а раскалённые железные осколки, впивающиеся в стенки желудка. И боль такая, что даже кричать невмочь. Наверное, именно так себя и должны ощущать настоящие «охотники».

А люди внизу как муравьи, нет, как песчинки. И меня не замечают. Как-бы не упасть кому из них на голову.

Я люблю Омут.

Делаю крохотный шажочек, чтобы быть ещё ближе к обрыву. Если сделаю шаг хотя бы на пару сантиметров больше, непременно сорвусь.

Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю и не могу иначе.

Я стараюсь закрыть глаза и ни о чём не думать. Но это намного сложнее, чем кажется, а слёзы и вовсе меня не слушаются, всё текут и текут по разгорячённым щекам.

Ну не могу я иначе. Но и с ней быть не могу. Не нужна мне Ария, я с другой быть хочу. С другой. И точка. Ох, как же вам это объяснить... да мне сначала самому себе объяснить это нужно, а потом уже вам.

Зверь внутри рвёт сердце не на куски, а на крохи, по размеру как ничтожные хлебные крохи с обеденного стола.

Никто и никогда не умирает.

Люди рождаются, работают и перерождаются в воспоминания других людей.

Сколько человек успел сделать, столько от него и останется.

И какое же воспоминание останется после меня? Что я вообще помню? А что я помню хорошего?

Помню, что иногда я всё-таки делал правильные вещи. Да, а всё же делал.

Правильно я тогда поступил, что на уроке Арию в обиду не дал. Никто из её «как-бы» друзей не заступился, а я с ней и не дружил никогда, а слово своё всё равно сказал. И то, что выгнал её сегодня. Это тоже правильно.

С мыслью о том, что это довольно забавно, и я слишком долго разговариваю с самим собой, шагаю вперёд. Меня подхватывает ветер. Закрываю глаза. Плачу.