Кодекс Прогульщика

На пороге стояла Ария. Стояла и тупила взгляд у моей двери.

Перед глазами пошли синие круги, будто ореолом по воде. Это её появление заставило меня вспоминать.

Хаотичные плывущие фигуры начали приобретать очертания. Очертания людей, окружавших нас.

Крики. Шум. Давай, давай! Мочи его! Отпусти его! Мочи!!! Он сказал, что сдаётся! Мочи, мочи, мочи! Ох уж этот апперкот, ох уж этот хук... Я ненавижу тебя! Ты любишь меня!

— Что? — Ария перевела свой вес с одной ноги на другую, заведя обе руки за спину.

— Ничего. Я... просто...

В голове словно россыпь осколков. Тяжело сосредоточиться. Твои электрические импульсы в мозге как поезда следуют по своим рельсам. И вдруг у них на пути встаёт такой вот осколочек. Поезд сходит с рельс, мысль утеряна навсегда.

Воспоминания отдаются тянущей болью в рёбрах. Это раны уже заживают или ещё нет? От этого трудно дышать.

— Зачем тебе нож? — Девчонка смотрит на мою руку. И как-будто совсем не боится.

Гримаса ненависти тенью падает на моё лицо. Ага, чего ей бояться такого как я. Меня отделали как... как... да просто отделали меня и всё. Лежал я там, всеми брошенный, как идиот, и даже встать не мог. Сопли в лужу пускал. Утырок.

Один только её вид заставляет меня вспоминать об этом. Снова и снова сдирать корку с только-только зажившей раны. Время не лечит, время учит терпеть.

А вспоминать это как просматривать старый фильм в голове. Прокручивать бесконечные картотеки памяти, спрятанные глубоко в сознании, доставать наружу и просматривать их содержимое. Картинка за картинкой. Эмоция за эмоцией.

На самом деле я люблю заниматься подобным. Лечь вот так вот и мечтать, мечтать, мечтать. В конце концов, каждому нужно личное пространство и время, которое он проводит наедине с собой. Но также и каждому всегда нужен кто-то, с кем он может провести время вместе.

— О-о! — Ария врывается ко мне в квартиру и чуть ли не сбивает меня с ног. Проносится мимо меня. — Какой милый пёсик! — И начинает играться с Амуром. Или Амур с ней играется? Она на секунду прерывается, чтобы задать вопрос: — Так ты всё-таки собак больше любишь? Кошек то у тебя нету! — И продолжает тискать это лохматое чудище.

— Нету, нету...

Показываю ей, куда можно бросить рюкзак. Она не торопится уходить от собаки, а когда наконец отходит, то начинает рыться в сумке. Топчусь пару секунд за её спиной и всё-таки решаю бросить нож в раковину. Раздаётся громкий режущий металлом об металл звук.

Прильнул к окну на секунду по необъяснимой воле, а за окном тучки.

Возвращаюсь в гостиную, а у неё уже вся аптечка на диване разложена. На этот раз настоящая. Тампоны мне в нос никто пихать не будет.

Она похлопывает по месту рядом. Как-бы говоря «присаживайся».

Амур расценивает это как команду и запрыгивает к ней. Ария смеётся. Весело так смеётся. Смешно даже. И пёс ей мокрым носом в лицо тычется.

Она отодвигает его в сторону, я сажусь между ними.

— Больно?

Молчу. Не отвечаю. Ну а сама то как думаешь?

Думает, что больно. Видно по взгляду, который она отводит в сторону сразу после того как задала вопрос.

Осматривает бровь.

— Ау!

— Извини...

Мягкими пальцами трогает щёку. Ощущение такое, будто мне в ней дятел дыру проделал. Хотя есть в этом доля правды. Про дятла то.

Трогает губы.

Промачивает там что-то у себя, а потом к моему лицу прижимает. Над глазом шипит, из-под брови течёт белая пенистая струйка. Приходится один глаз совсем закрыть. Терплю.

— С зубами всё в порядке? — Не прекращает обрабатывать ранку. — Он тебе так сильно по лицу заехал, у меня аж сердце в пятки упало, — сердце у неё упало. Бедняжка.

— Нет, не всё. Не всё в порядке.

Белые ватки одна за другой приобретают розоватый оттенок. Такие она кидает на столешницу близ дивана. Уже целая горка набралась. И всё равно достаёт новые. Счищает кровь с лица, — приводит меня в порядок.

— А ты... — смущается, дотрагивается до моих чересчур вспухших губ. Как у жертвы пластической операции. — А ты покажешь?

— Нет.

— Ну, улыбнись... покажи...

— Нет, — назло ей отвечаю почти с закрытым ртом, как настоящий чревовещатель. Так, что ничего невозможно разглядеть. — Никогда больше не улыбнусь.

Ария отмахивается от последних слов:

— Не говори глупостей! Вообще не понимаю, зачем он на тебя накинулся. Что ты ему сделал?

— Весточку послал.

— Весточку? — Бросает очередную розовую ватку к остальным, а та скатывается к подножию этой «ваточной» горы. — Не понимаю. Он же знает, что у тебя на его девушку никаких посягательств нету.

— Нету? — В очередной раз поражаюсь, что за чушь она порой несёт.

— Нету, — берёт новую ватку, смачивает. — Ты же получил мою открытку. Я понимаю, ты стесняешься, — подносит к моему лицу, но уже не так уверенно. — Я тоже стесняюсь.

Маразм крепчает? Или это шизофрения? Ничего не хочу говорить.

Заканчивает с моим лицом, достаёт бинт и рвёт его на несколько частей. Один обматывает вокруг рёбер, предварительно сняв с меня рубашку. Холодок пробежал по спине. Ещё парочку вокруг рук в области сгибов. И узелки на каждом завязывает бантиком.

На пальцах и кистях ссадины. По ним она проходится пластырями. Правда, для этого приходится израсходовать всю пачку. Но это её ничуть не смущает.

Я неуклюже дёрнулся, и кровь снова пошла из трещины над глазом. Она вновь смачивает ватку.

Нет, не могу. Всё-таки спрошу.

— Какую ещё открытку? — Спрашиваю и отодвигаюсь от неё, уворачиваясь от заботливой руки с ваткой. — Никто мне ничего не посылал. Я сам... писал открытку... кое-кому, но я её забрал. Передумал. Кхм, впрочем, неважно. Продолжаем.

Ария на секунду останавливается. Столбенеет. В её глазах моментально что-то вспыхивает, затем так же быстро потухает.

Она оглядывается, находит глазами мой школьный рюкзак и кидает его на диван перед собой. Роется в нём несколько секунд и достаёт мою открытку.

— И? — Спрашиваю.

Ария смеётся, но уже совсем не так, как в первый раз. На её глазах проступают слёзы. Раскрывает края пергамента и начинает читать вслух. Я же замечаю, что бумага белого цвета.

— И в пролёт не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать, надо мною кроме твоего взгляда не властно лезвие ни одного ножа.

— Ну, я помню, что я писал, — стараюсь говорить так, чтоб звучало уверенно, но в правдивости своих слов уже сомневаюсь. — И что?

Её окутывает волна нервного нездорового смеха:

— А то, что это не твоя открытка, а моя, глупый. Я не знала, что написать в своей, поэтому списала у тебя. Мне стих просто очень сильно понравился. Но цвет то у наших открыток разный. У тебя чёрный, а у меня белый. А ты... а ты... — её захлёстывает с головой, она падает на спину и кидает мне ноги на колени. Она тонет. — А ты не понял. Не понял...

Если я забрал открытку Арии, то тогда где МОЯ открытка?

— А где моя открытка? Эй, — трясу её за плечи. — Где моя открытка?

Её вытолкнуло наружу на несколько мгновений и она спросила:

— А?

— Я говорю, где тогда моя открытка? Не у тебя?

И снова смеётся. И плачет. Уже совсем не сдерживая себя.

Ясно. Вот и ответ. Точнее, сразу два ответа. Во первых, я окружён безумными женщинами. Во вторых, моя открытка всё-таки дошла до своего адресата. Какой же я дурак...

Тянусь к Арии, обнимаю за плечи, глажу волосы. Не помогает. Какая-то нелепая судорога и смеха, и слёз бьёт её конечности и набрасывается на лицо, как зверь на добычу. Рьяно, безжалостно.

Лицо сменяется разными эмоциями. С грустной на счастливую, со счастливой на обречённую. И снова.

Синие круги плывут перед глазами, расходятся ореолами по водной глади. Но что-то внизу. Что-то живое, собачье, скрывается под толщей воды. И тонет.

Обхватываю её лицо обеими руками, щёки распаренные и горячие. Как-будто трогаю раскалённую сковородку. Целую в губы.

А они такие мягкие. И мокрые. Тело выбрасывает на берег. Ещё несколько раз делаю ей «искусственное дыхание», но уже увереннее. Она дышит.

Ария очнулась:зарывается носом в мою грудь, и... целует мои кисти и пальцы, словно благодаря. Втягивает носом глубоко-глубоко и отпадает назад, на край дивана.

Мы встречаемся взглядами. Я на ней, она подо мной.

— У нас с ней был план, — говорит она внезапно, и я сразу понимаю, что речь идёт об Омуте. — Я попросила её вызволить тебя на прогулку, и чтоб мы пошли гулять втроём. Она бы, с течением времени, ретировалась, а мы бы поговорили с глазу на глаз. Но... ты помнишь, что из этого вышло. Ей почему-то резко приспичило остаться и никуда не уходить. Кажется, она тебя тоже любит.

— Что? — Что-то тяжелое, чёрное, дымчато-жидкое проснулось внутри и заполнило меня до краёв. Мне захотелось ударить её. — Не смей говорить такое. Не смей врать. Я не хочу ничего слышать о ней, об этой предательнице. Это она рассказала Пироману о моём письме и о моей открытке, вот за это он меня и отделал. Она поступила подло. Я ничего не хочу слышать о тех, кто предал меня. Ни единого слова.

— Да, наверное, ты прав, — согласилась она, пропустив мимо ушей слово «Пироман» или сделав вид, что не услышала. — Но ты то её всё ещё любишь.

Горькая, горькая-горькая правда ударила меня так глубоко как не смог сегодня ударить бритоголовый. Ни один его удар не настигал меня так внезапно, как эти слова. Кулак бьёт больно, но слово всегда берёт глубже. Я скомкал её маленькое тельце в своих объятиях и крепко сжал её обеими руками. То ли от собственной боли, то ли от желания сделать больно ей в ответ. Но она обхватила меня точно так же и сжала ещё крепче. Слёзы закапали с моих глаз прямо на её лицо, но она не отвернулась и не поморщилась. А лишь ласково прошлась тыльной стороной ладони по моей мокрой щеке, — вытирала солёную воду.

Бровь рассечена, губа лопнула и зубы в крошку. А она меня обнимает и по головке гладит.

Я не выдержал и заплакал навзрыд. Не помню, когда последний раз так кричал. Ничуть не сдерживаясь, отдаваясь в полную власть ближнего. По-моему, никогда я так и не плакал в своей жизни. Никогда. Потому что никто меня и никогда так не прижимал к груди, не утешал так, как мама-уточка своего гадкого утёнка.

«Плач-плач», — говорит мама-утка. — «Пусть всё горе выйдет», — и рукой так нежно-нежно по затылку. — «А беда у нас с тобой одна. Мы оба любим тех, кто нас не любит».

И мама-утка зарыдала вместе со мной. Тоже ничуть не сдерживаясь. Зарываясь клювом в холку своего сыночка, гадкого утёнка.

Амур поглядел на нас в оба глаза, спрыгнул с дивана и спрятался под диван. То ли испугался нас таких двух рыдающих придурков, то ли самому горько стало, и он захотел поплакать в одиночестве.

Мы пролежали так с ней полчаса, в объятиях друг друга, плача и всхлипывая, время от времени поднимая глаза. И вновь зарываясь в друг друга, как в самую мягкую перину. Это было лучшее, что случалось со мной за последние два месяца. Я никогда и никому так не открывался. Наверное, потому что только тот, кто сам носит шрамы, сможет понять чужую боль.

Я думал, что утону в Омуте, растворюсь в её волосах, которые одеялом укроют моё лицо, но получилось иначе:голос растворился во мне. Настолько красивый, настолько мелодичный и приятный душе голос, что сравним с отзвуком арии.

— Помнишь, — сквозь слёзы проговорила она. И тяжело вздохнула. Голос у человека, когда он плачет, становится таким открытым, таким обнажённым, таким тихим и таким слабым. Что хочется обнять один только этот звук. — Помнишь, как ты тогда, у речки, сказал, что хочешь, чтобы твоя будущая девушка была невинной? И что не стал бы встречаться с той, которая отдала себя другому?

Я угукнул ей в грудь, не отрывая мокрого лица.

Одна её рука сошла с моей спины и потянулась вниз. Коснулась молнии на моих брюках. Расстегнула.