Кодекс Прогульщика

— Запятая, точка, — перо царапнуло пергамент. — И? Чего бы ещё добавить? Да нет, думаю, этого вполне хватит.

В своём первом послании Омуту я говорил чужими словами, словами Маяковского. Теперь же настала пора создать свои и заговорить ими во весь голос. Вырвать, достать, высвободить их из своего горла и бросить на бумагу. Что я и сделал.

Письмо было наконец-таки дописано, а в конце добавлено четверостишие моего собственного сочинения:

Яблоком терпким

Еле боролся я,

Лучше юлою бархатной,

Лучше юла.

Смысл меж строк. Слова не имеют смысла, но смысл имеют буквы.

Как напоминание, набросал его кончиком пера на левую руку, на обратной стороне ладони. Над призывом «Живи».

Пришлось закатать рукав, и там обнаружились ещё несколько надписей, которых я не писал.

Икар и Пётр не бросали меня. Я просто был недоступен для них, поэтому они оставляли послания. В числе подобных следующие:

«Внутри мы больше, чем снаружи», «Куда бы ты ни шёл, иди со всей душой», «Самые главные вещи на свете — это не вещи». Чувствую себя какой-то стеной панельного дома где-нибудь на окраине Брошенки. В этом мире любого вида ограждения настолько грозные, что даже приобретают собственный голос. А ограждений в Брошенке полным-полно. И не всегда их можно увидеть.

Последними надписями, налезавшими мне уже чуть ли не на самую ключицу(следующие будут на рёбрах) были:

«Не давай обещаний, которых не сможешь сдержать» и «Выпрями спину». Первое мне не совсем понятно, да ещё и смазано как-то. Кому и какие обещания я должен буду дать?

Но спину выпрямил.

Пока изучал старые надписи и писал новые, заметил, что мне не малое удовольствие доставляет царапать свою собственную кожу. Особенно если с нажимом. Тогда пером будто бы мочалкой плохие мысли стираешь. Одна боль затмевает другую.

Снаружи уже рассвет. Пора на выход. Когда последний раз спал не помню, но сегодня я чувствую себя намного лучше, чем вчера. Хотя бы потому, что знаю, что мне делать.

Вчера ещё не знал, а вот сегодня уже знаю. И это благодаря моим воображаемым друзьям. Не помню, сказал ли им спасибо? По-моему, нет. Надо будет забежать на огонёк попозже и поблагодарить.

А сейчас... сунул письмо за пазуху и пошёл к Перекрёстку, в Наружность.

Я наконец-таки выбрался в реальность, но встретила она меня далеко не так радужно, как мне того хотелось. Очнулся не в тёплой кровати, откуда чаще всего и прыгал в своё подсознание, а на обжигающе холодном полу в своей комнате. То ли не дошёл до постели в этом полу-припадочном состоянии, которое преследовало меня последние несколько недель, то ли посчитал коврик отличным местом, чтобы прилечь.

Амур, мой любимый и верный пёс, лежал рядом. Грел меня своим телом и тяжёлым влажным дыханием прямо в лицо. Если бы не он, слёг бы я сейчас с температурой.

Язык не поворачивается назвать его животным, это самый настоящий и самый верный друг. Далеко не каждый человек сможет стать таким. Но людей животными называть нельзя, а вот это прекрасное милое создание можно. Вот только кому захочется?

Я бы на всех людей этого мира надел по наморднику. Немногие из них заслуживают обходиться без него, очень и очень немногие смогут обойтись и без поводка. Некоторые наоборот будут даже рады жить с поводком на шее. А я? Я никогда и никому не делал никакого зла. Не курил в туалетах, не срывал уроки, не травил одноклассников. Почему бы всем просто не оставить меня в покое? Всем, кроме Омута. Ведь до неё мне есть дело, а до всех остальных нету. Но ей нет никакого дела до меня.

Я как Амур, получается. Зачислен в разряд собачек, а не кошечек. Может быть поэтому у нас с ней ничего не получается? Потому что она кошечка.

Что я вообще несу сейчас? Кошечки, собачки... пора прекращать. А не то меня этот голос совсем уже с ума сведёт.

Слышишь? Он внутри тебя и внутри меня. Как подкожная чесотка, такой неуловимый. И такой доставучий. Твой внутренний Я читает этот текст, его голос эхом разносится по стенкам твоего черепа и затухает где-то в глубине. Вот. Прямо сейчас. Слышишь?

Это ведь не совсем твой голос, верно? Почти твой, и всё же принадлежащий кому-то иному. И всё же, он внутри.

Значит, там, в твоём теле, тоже кто-то прячется? Значит, я не одинок? Конечно, не одинок. У меня есть мои друзья и моя собака. Что касаемо голосов...

Голос Безымянного уже как пару дней перестал скрестись о мою черепную коробку, чёрная полужидкая-полудымчатая масса больше не вытекает из моей головы. Пока не вытекает.

Я выиграл битву, но не войну. Взял передышку, но долго ли она продлится? Понятия не имею.

Пора действовать.

Рюкзак уже был собран, письмо покоилось в его боковом кармашке, одежда, аккуратно сложенная, на кровати прямо передо мной. Оделся, снарядился. Икар и Пётр, судя по всему, времени зря не теряли, пока я писал письмо, — вовсю готовились к моему отбытию.

Ага, если приходишь в школу спустя два месяца отсутствия, это всё равно что в свой последний поход собираешься.

Сколько я пробыл в Перекрёстке точно сказать не смогу. Это не было похоже на простую жизнь, нет. После того, как Омут и Пироман начали встречаться, надо мной будто бы сомкнулось небо. Оно взорвалось тысячей звёзд, его края поджарились, скрутились, словно обожжённый блин. Коснулись друг друга и не оставили мне ничего, кроме как абсолютной темноты.

Небо затянула одна большая чернота, и всё стало таким медлительным, ничего не значащим. Всё потеряло свой вес... стало невесомым.

Как-будто планета потеряла свою силу притяжения, меня отлучили от земли и пинком отправили бороздить космос. Послали одинокого экспедиционного научного сотрудника витать в нём как пушинка кружится на безоблачном небе. Без скафандра. Задыхаясь от недостатка кислорода. Время от времени встречаясь лицом к лицу со вспышками света, которые были этими самыми разорвавшимися звёздами.

При этом я сам получил свою собственную гравитацию. За одно только мгновение я притянул к себе самые тяжелые предметы в этой вселенной, но не руками, не ногами, не головой, а грудью. Пудовые гири осели мне на грудную клетку, тысячетонные горы придавили меня всем своим весом к кровати. Стало трудно дышать.

А сам я был такой пустой. Такой бесплотный. Будто бы и не было меня вовсе. Не было никакого Прогульщика из богом забытой Брошенки, одного из многих, по уши влюблённого в свою мечту.

А потом я проснулся.

Стоило ли оно вообще того, просыпаться? А?

Я вышел из подъезда. Тяжелая железная дверь гулко хлопнула за мной, как-бы извещая, что обратного пути больше нет.

Домофон протяжно пискнул, издав подобие мелодии. Такой заунывный мотивчик в стиле «А, опять ты? Проходи». Куда проходить то? Ухожу я, дурак. Может и не вернусь больше никогда, надоел ты мне. Все надоели. И сам я себе надоел.

От земли отдаёт влагой, а в воздухе брезжит утренняя дымка. Дождь был. Не иначе.

Дорога как вывернутый наружу труп змеи. Петляет, вертится, сама в себя упирается, а всё равно потрохами нараспашку.

Куда ни глянь, везде дома, дома, дома. Это поры города. Через них всё проходит, ими дышит организм.

Я теперь понимаю, почему у городских жителей зрение садится раньше остальных. Глазу некуда ткнуться. Ему тут нету места. Даже если встать у изголовья самой длинной улицы и посмотреть вдаль — взгляд обязательно обо что-нибудь да споткнётся.

Дорогу развезло. Под ногами слякоть и грязь. Где-то далеко-далеко в небесную гладь врезаются ленточки дыма. Словно пар от горячего вкусного кофе, вот только это не от кофе, а от заводов. И этот дым совсем не вкусный.

Но если кофе пьют только те, кто хотят его пить, то заводную дымку кушают все.

А вот и школа. Дети идут в неё плотными рядами, друг за дружкой. В такое время здание напоминает одну большую матку, впускающую в себя мелкие-мелкие копошащиеся организмы, которые надеятся стать полноценными ячейками общества(по крайней мере такова задумка).

И я, что уж тут темнить, один из них. И если школа организм, я его инородное тело. Прибиваюсь к общей массе. И иду. Разгребая ногами листву.

Заходим в школу. Здание потаскано. И людьми, и временем. Но больше, конечно, людьми. Стены облезлые, паркет вздувшийся. А там, где паркет не вздувшийся, его просто нету. Торчит кусками бетон. Как серая плесень на чёрном хлебе.

Люди шумят. Сильно шумят. Да так, что уши закладывает. Школа.

Ничего не изменилось.

Сквозь это многоголосие детей, опаздывающих на уроки, и их родителей, опаздывающих на работу, доносится звонок. Пока ещё первый. Предупреждающий.

Он для учителей. Учителя подгоняют детей. Дети бегут из столовой. Бегут как от пожара. А когда прозвенит звонок с урока, они побегут с тем же рвением обратно. Как от пожара.

На меня никто не смотрит. Я ни на кого не смотрю. Все переговариваются. Собираются. Мне поговорить не с кем. Я никуда не тороплюсь. Осматриваюсь.

Толпа живой организм. Со своими повадками. Инстинктами. Она живёт своей жизнью. Всего одно действие может привести к тому, что толпа рассосётся. Это же действие может привести к тому, что толпа захлестнёт тебя с головой.

Я не то и не это. Я для этих людей никто, как и они для меня. Верно?

Я не необычный парень. И я не не такой как все. Я такой как все. Из всех самых обычных людей я самая простая дворовая собака.

Не хочу оставаться здесь ни секунды. Ненавижу всё, что тут есть. Ненавижу.

Вдруг от этого организма отделяется какое-то подозрительно знакомое пятнышко, которое мчится ко мне. Никак не могу уловить кто это...

Врезается. Обнимает. Волосы.

Её руки вокруг моей талии, её волосы... они теперь везде. На моих плечах, на моём лице. В моём рту. Но я лишь сильнее зарываюсь в них.

Она пахнет как любовь. Она пахнет как парфюм, который ты слышал всего лишь раз в жизни. Прошло много-много лет, но ты его не забыл. Ты очень долго искал его, искал все эти годы. И наконец нашёл. А если отпустишь — он может больше никогда не вернуться.

Вот, что держу я сейчас в руках. Самое дорогое, что есть в моей жизни. Но и не только в моей. А делиться я не люблю.

Держу так крепко, как могу. И она держит меня точно так же. Крепко. До хруста костей.

Поднимает глаза, ничуть не ослабевая объятий. И даже звонок на урок не заставит её разомкнуть руки. И меня не заставит.

— Я скучала, — протягивает она, словно ребёнок, вдруг поверивший, что давно ушедший родитель уже больше никогда не вернётся домой. И вот она видит его на пороге с охапкой новогодних подарков. — Обещай, что больше никогда не пропадёшь на такое долгое время. — Голос тёплый как плед с батареи. Носом буравит грудь.

— Обещаю, — прячу слёзы в водопаде её волос. Ей не всё равно. Не всё равно. Проговариваю это в голове, а может быть уже не сдерживаюсь и шепчу вслух. Расплываюсь в улыбке, таю в её объятиях как зефирное пирожное в кружке горячего какао.

— Пойдём, — её рука хватает мою, тянет на лестницу. Ладошка у неё такая маленькая, такая беззащитная, прямо котёнок с улицы. Раза в два меньше моей. И кожа как шёлк.

Хочу остаться здесь с ней навечно. Обожаю её. Всю обожаю.

Класс занят своими делами и не замечает нас, входящих в кабинет. Не замечает как Омут ведёт меня за руку к последним партам.

Мы останавливаемся возле моего места, и я понимаю, — пришло время расставаться. Эта мысль колет сначала в затылке, а затем в груди. И как-будто в подтверждение этих слов она отпускает мою руку.

Эх, а ведь всё так хорошо начиналось. Спустя месяцы непрерывного забытья я наконец-то выбрался наружу, и меня поцеловали в макушку, чтобы вдарить сапогом.

Омут перебрасывает свою сумку(у неё нет школьного рюкзака) с плеча на мою парту. И садится за неё.

— Падай, тормоз, — подмигивает мне она.

Я в смятении:

— Разве ты не с этим... сидишь?

— С «этим» это в смысле со мной? — Доносится из-за моей спины. Бритоголовый любитель отобрать чужое нагло пялится на меня. Ждёт каких-то слов? Ничего я тебе не скажу, идиотина.

— Мы с ним поссорились, я уже как неделю сижу за твоей партой, — объясняет Омут, достаёт маленькое зеркальце и осматривает себя. — Не выдерживаю сидеть с «этим» ни минуты.

Мне понравилось как она повторила моё слово и с какой интонацией она его произнесла. Но целую неделю? Если б я знал, вернулся бы намного раньше. И любой урок бы смирно высидел.

Пироман хмыкает и проходит мимо, к своему месту. От него как всегда воняет куревом.

Курящие люди всегда делятся на два типа. От одних табаком воняет, а от других пахнет. Пироман, любитель бесцельно проводить время и прожигать свою жизнь, относится к первым. А вот Омут ко вторым.

Поссорились. Это хорошо. Хорошо ведь? Очень хорошо.

Когда ругаются двое, третий радуется. Этот третий я. И я радуюсь. Очень сильно радуюсь.

Сел.

Не успел достать нужные тетрадки и учебники, как к нам подбегает Ария. Точнее ко мне.

— Эй, ты вернулся! — Она прямо вся светится от радости. Такая милая.

— Он уже как пять минут тому назад вернулся, — голос у Омута становится резко холодным. Можно даже увидеть ледяной пар, который выходит у неё изо рта. — Ты только заметила?

— О боже, почему ты такая злая? — Она скрещивает руки на груди. — Перестань быть такой...

— Я? Злая? — Любой человек, увидевший сейчас Омута подтвердит слова Арии.

Звенит звонок. Громко так. Протяжно. Надрывно. И длится, казалось бы, целую вечность. Ещё хуже молчания.

Ария бросает на меня последний взгляд. Как голодный зверь смотрит на кусок мяса. Хочет что-то сказать? Разворачивается и уходит.

Учительница, внезапно появившаяся из неоткуда, начинает урок. Перед этим отпускает пару шуточек насчёт моего возвращения.

Я пропускаю их мимо ушей. Класс гогочет. Что-то на уровне «Ого, какие люди на блюде». Ну, соответствуют своему уровню развития.

Не смеются только Омут, Ария и Пироман. Хотя последний из этой тройки лишний и лучше бы смеялся как все остальные. Не хочу, чтобы у меня появились причины не ненавидеть его.

— Открываем тетрадки! Записываем!

Беру ручку в руку, но она скользит и не слушается. Я слишком волнуюсь. Прямо как в тот день, когда писал открытку Омуту. Хорошо, что я её успел забрать обратно, и она не узнала о моих чувствах. Хотя... скоро узнает.

В моём рюкзаке бомба замедленного действия, которую я должен скрытно подложить своей соседке по парте. И которая после должна будет детонировать, когда она вернётся домой.

Письмо как-будто чешется. Хочется на него взглянуть ещё раз, посмотреть, пробежаться по строчкам. Может быть даже исправить что-то. В голове все мысли только о нём. Они зудят внутри черепной коробки шумным роем ос.

— С тобой всё хорошо? — Спрашивает моя соседка по парте шёпотом и берёт меня за локоть.

— А? Да-да, нормально, — отвечаю также тихо. А затем на весь класс: — Я хочу в туалет. Можно?

— Нет, нельзя. Сиди, пиши. Какой тебе ещё туалет...

Пошла ты на... к чёрту.

— Ой, — шепчет соседка. — Что это у тебя? — Она берёт меня за руку и закатывает рукав.

Сначала её лицо выражает интерес, затем смущённость, а после снова интерес, когда она понимает, что это не картинки, а надписи. И не просто надписи, а порой даже и стихи.

— Яблоком терпким, — читает она. — Еле боролся я, лучше юлою бархатной, лучше юла. Красиво. А это что?

— Стих.

— Ну это понятно, а смысл какой?

— Читай по первым буквам каждого слова.

Она читает тихо, почти неслышно, спотыкаясь:

— Я... те... бе... люб... лю...

— Не «тебе», а «тебя», глупая, — поправляю я. — Тут же буква «я»!

— А, ой, смазалось, — невинно шепчет Омут, берёт свою ручку и поправляет написанное. И констатирует ещё раз: — Красиво. А это кому?

— Да так, — уши горят. Сдают с потрохами. Делаю вид, что очень занят учёбой. Ага, как же. — Душа поэта жаждет творчества!

— Эй, там! — Учитель хлопает по столу. — А ну-ка тихо!

Подкинуть письмо в соседний рюкзак оказалось не так уж и просто. По крайней мере, не так просто, как я думал. Но если не получится сегодня, завтра они уже могут помириться. И будут тогда снова сидеть вместе. А этого я больше не выдержу. Смотреть как они любят друг друга при всех, пока я сижу, как конченный неудачник, в метре от них. Я не против быть неудачником, даже за, но только не без неё. Либо сегодня, либо никогда.

Ария вдруг поднимается с места, глаза у неё красные от влаги, но в то же время выжженные как пустыня.

— Извините, пожалуйста, а можно выйти? — Просит она покорно. — Я всё написала, — и всхлипывает.

— Молодец, сиди, ещё пиши, — отвечает заботливый учитель.

— Мне очень надо, можно, пожалуйста...

— Нельзя я сказала, значит нельзя, — фу, голос противный. Как пенопластом об пенопласт. И ультразвук ещё добавить. И ещё пенопласт. Их там что, учителей этих, специально так в университетах разговаривать учат?

(Почему ты терпишь? Скажи ей. Скажи! Нам ведь не страшно. Ведь мы ничто. Мы больше, чем ничто, мы одно маленькое ничто).

Я встаю с места, пока Ария ещё не успела сесть. Омут хватает меня за рукав и тянет вниз, а я говорю громко, чтоб учитель мог слышать:

— Почему вы её не отпускаете? Какое право вы имеете держать нас взаперти? Мы вам не животные, — это я больше про себя, Омута и Арию. Насчёт всех остальных учеников в классе я бы заручаться не стал. Идея с письмом всё равно провалилась. Так что почему бы не покричать?

— А кто тебе дал право вставать и говорить без разрешения? — Пока что спокойно парирует женщина.

— Я, — говорю. — Сам себе дал право и вставать, и говорить.

Одноклассники пока только тихонько подхихикивают надо мной. Оборачиваются друг на дружку, всматриваются в лица соседей, чтоб найти одобрения. Чтоб понять, какую реакцию выдаёт большинство и чтоб выдать ту же самую реакцию. Стадные животные.

— Ишь какой «правовой». Обсудим твои права на школьном совете и родительском собрании. Я там всё про тебя скажу, — грозит пальцем. — Как ты на уроке «работаешь», — она ещё не знает, что мои родители не посещают никаких собраний.

— Скажите, скажите, а заодно передайте им, как вы тут держите маленькую девочку взаперти и не выпускаете её в туалет.

— Ты что себе позволяешь?! — Орёт училка.

— Жить, — отвечаю я.

— Ах ты нахал! — Учительница встаёт из-за стола, смотрит на меня, как на врага народа и заявляет: — Сейчас я сюда директора приведу, вот с ним и будешь препираться. Мне за это денег не платят.

И действительно выходит из класса. Вот дура. Неужели действительно верит, что она этим своим уходом сделала плохо классу? Да я для класса после такого занесён в разряд героев. Даже бритоголовый, для которого я теперь тоже вроде как враг, трясёт кулаком в воздухе одобрительно.

Ария кивает мне, как бы благодаря, и выходит из класса. И я откланиваюсь ей в ответ.

— И что ты этим показал? — Спрашивает Омут, уже давно оставив попытки посадить меня на место.

— Ничего, — честно отвечаю я. — Просто достала она меня.

— Тебя два месяца не было. Ты первый день в школе. Ты дурак?

(Мы ничто. Мы больше, чем ничто. Одно маленькое ничто).

— Ладно, — выдыхает Омут, получившая в ответ одну лишь тишину. — Пойду присмотрю за Арией, вдруг с ней не так что-то...

Она выходит из кабинета. Класс окончательно встаёт на уши. И в этой суматохе я бросаю письмо из своего портфеля в соседский.

Проделываю это так быстро, словно и не я вовсе, а некто другой. И спорил с учителем тоже не я, а какая-то иная сущность. Но мне нравится. Если у меня и появился какой-то новый воображаемый друг, то он очень смелый. Отдавать своё тело под его контроль одно удовольствие.

Остальные уроки прошли без происшествий.

Директора она так и не привела. Угрожала только, да мычала, как корова, своим противным голосом. Му-му.

Пошла в... самое лучшее место на свете.

Единственное, на что была способна она и её остервенелый совет, так это вывесить на следующий день бумажки одного и того же содержания во всех туалетах и по всем этажам школы:

«Уважаемые гимназисты! Вы не обязаны любить каждого педагога, который преподаёт у вас, но выполнять обязанности, прописанные Уставом Гимназии, и выполнять закон ВЫ ОБЯЗАНЫ!!!!

В противном случае администрация Гимназии оставляет за собой право вывешивать фамилии учащихся, которые нарушают правила Гимназии, Устав, поведение, имеют низкую успеваемость в туалетах и на сайте Гимназии.

Давайте уважать друг друга и не грубить нашим педагогам.

Помните о том, что вы носите гордое звание ГИМНАЗИСТА!!

Если есть возражения, вы можете смело выбирать любое другое образовательное учреждение города.

С уважением, Администрация Гимназии».

Но меня их жалкие попытки напугать уже совершенно не волновали. Может быть другого меня они бы и испугали, но меня прежнего однозначно и точно нет. Единственное, за что я мог бы переживать, так это за других ребят, которые не так безразличны к своей судьбе как я, и которых это может серьёзно коснуться, несмотря на то, что всю эту кашу заварил вообщем-то я.

В этот день я будто бы заново родился. И подвиг совершил, и дело сделал. Никогда ещё не чувствовал себя так хорошо.

Теперь остаётся лишь ждать ответа от Омута. При мысли о том, что она может дать мне ответ в стиле «дело не в тебе, дело во мне...» у меня сердце сжимается. Очень надеюсь, что ответ будет положительным.

Впервые за долгое время я возвращался домой не с тоской в груди, но с надеждой.

Провёл остаток дня в приподнятом настроении. А потом лёг спать.

Жизнь налаживается.