Кодекс Прогульщика

Может я сам виноват во всём этом?

Маяковский как-то писал про лодку любви, разбившуюся о скалы быта.

Может я тот самый капитан, который сбежал с собственного корабля? Убежал от своей судьбы, чтобы не видеть этого зрелища, кораблекрушения, которое я не выдержу.

Или я картограф, проложивший неверный курс этой лодке?

А может я действительно хотел взойти на корабль, и совсем не испугался, а просто не успел? На моё место встал другой, и моё судно уплыло без меня?

Я сижу на полу в ванне, закрылся от Амура чтоб не приставал. Все глаза в слезах, из носа сопли. Больнее всего было смотреть на корабль, отплывший от порта прямо перед твоим носом, уходящий всё дальше и дальше от тебя. Всё ближе и ближе к горизонту. Так далеко, что сначала стал маленькой точкой, а потом и вовсе скрылся из виду.

В руках белый платочек. Мокрый весь и неприятный. Как и моё лицо. Надо было побороться, наверное, сделать что-то. А я просто ушёл домой и... ничего не сделал.

Эрос, филос, ещё там че то... эх, старик. Я хочу любить по-настоящему, искренне, не себя, а её. И я люблю её. Хочу, чтобы она была счастлива. Но будет ли Омут счастлива с этим подонком? Наверное, будет. Не зря же она выбрала его, а не меня. Значит, я всё сделал правильно. Надо просто отойти в сторонку. И не мешать. Пусть они будут счастливы. Или нет?

Не знаю. Я чувствую себя таким побитым и раздавленным. Таким слабым. Что со мной? Не знаю.

С трудом поднимаюсь с холодной плитки и бросаю взгляд на своё отражение в зеркале. Ну и урод.

Всё лицо красное, как помидор, сосуды в глазных яблоках полопались, из носа сопли. На щеках и на лбу россыпь прыщей, словно спелая малина.

Поворачиваю ручку крана и подставляю лицо под поток ледяной воды, настолько обжигающе холодной, что даже кусок воздуха глотнуть трудно. Давлю на веки, на виски, хлопаю себя по щекам. Поднимаю глаза. Ну, вот, уже лучше.

Нет зрелища противнее, чем залитый слезами человек.

Снаружи тихонько скулит Амур, скребясь в дверцу. Но стоило мне выйти к нему и показать себя, как он и вовсе одурел. Чуть ли не завывать начал. Как-бы вопрошая, кто же это меня обидел.

— Тише, тише, дружок, — говорю. — Я сам себя обидел. Вот, возьми, у меня для тебя подарок.

Достаю из рюкзака торт, несколько помятый и уже не в таком презентабельном виде, но для Амура будто бы самое то. Голодный и не выгулянный, он набрасывается на него, словно это одна большая и вкусная кость.

Я сажусь рядом и поглаживаю его за холку. Обычно Амур против такого, когда кто-то рядом пока он ест, но сейчас как-будто не против вовсе.

Спустя пару мгновений лакомства как не бывало, а вся его мордочка остаётся вымазанной в крему. Сходил за тряпкой, вернулся, исправил это возмутительное недоразумение. Вот так.

Пёс смотрит на меня, склонив голову на бок, спрашивая:

— Что теперь, хозяин?

А я ему, тоже про себя:

— Если б я знал, если б я знал...

В течении нескольких минут я раздеваюсь и ложусь в кровать, на большее у меня и сил то не хватает. Укутываюсь одеялом, закрываю глаза, но не перестаю видеть. Видеть любовь всей моей жизни в объятиях этого ублюдка. И их поцелуй.

Внутри что-то сжимается, до боли крепко, словно корабельные тросы натянулись. Понимаю, что не могу закрыть глаза. Потому что как только их закрываю, проступают слёзы.

Всё, что мне оставалось, нырнуть в свой вымышленный мир, убежать от этих мыслей, что я и сделал. Глаза пришлось ненадолго закрыть, отчего боль в груди возобновилась, и с ней я оказался в Перекрёстке.

Я упал на колени, словно подбитый выстрелом зверь. Мне стало ещё хуже чем было.

Кто-то поднял меня с земли за рубашку, перехватил у локтя, и повёл по дорожке. По какой я не увидел, не успел посмотреть.

Но пребывать в неведении дольше, чем нужно, мне не пришлось. Меня вывели на Ромашковое поле.

Ноги к тому времени совсем перестали слушаться, я рухнул на цветы, а изо рта потекла чёрная жидкость. Такой полужидкой полудымчатой консистенции.

Несколько капель успели коснуться ромашек, и те в мгновение озябли, зачерствели и завяли. Я попытался стереть дымку со рта рукой, но чужая рука незнакомца оттолкнула её и следующие несколько капель упали на рукав его плаща.

Они прожгли его насквозь, будто бы кислота, и обожгли руку. Незнакомец дёрнулся, но подавил крик. На его кисти остался шрам.

Я поднял взгляд и увидел, что это Пётр.

Цветы подо мной продолжали умирать, и делали они это так, словно бы из меня текла кровь. Кровь, как из убитого человека, которого ножом пырнули в живот, кровь, которая равномерно вытекала из раны, создавая красный ореол вокруг жертвы. Но этот ореол был чёрный.

Пётр отстранился от меня, спасаясь от этой жидкости. А я задрал голову вверх, как делают, когда кровь идёт из носа.

— Перестань, не делай так, она польётся обратно в тебя, — крикнул он и позвал громко: — Икар! Икар, быстрее!

Так и случилось. Содержимое желудка вздулось, подошло к горлу, и я, не в силах это всё сдержать в себе, выплеснул его наружу. Чёрная масса вышла потоком, окропляя впереди растущие цветы и обжигая мои губы.

— Икар!

Тело забила дрожь. Земля подо мной начала чернеть. Ореол увеличивался.

— Икар, мать твою! — Лицо у старика покраснело. То ли от злости, то ли от волнения. Никогда не видел его таким. — Где ты?!

Кончики пальцев онемели, затем онемели сами пальцы, а после руки, я попытался встать, но ноги не слушались. Сначала просто не слушались, а потом и вовсе легли на землю мёртвым грузом. Я лежал на животе, не в силах сопротивляться, и тяжёлая чёрная дымка окутывала моё тело, вырывалась из моего рта и опутывала конечности. Земляное пятно подо мной начало расступаться, сначала на мелкие трещины, а потом на широкие кратеры. И я стал сползать, проваливаться в одну из этих трещин.

— Икар!

Что-то схватило меня за ногу, и вытянуло наружу. Это был мальчик, светловолосый, чуть помладше меня, и с добрыми глазами. Мальчик, который любил рисовать ромашки. За что его часто наказывали. В руках он держал лопату, с которой падали свежие куски земли.

— Бери его на руки, — скомандовал Икар, глядя на рану Петра. Последний, ничуть не задумываясь, взвалил моё обмякшее тело на себя и побежал вслед за Икаром. Я слышал как он грузно дышал и как тяжело вздымалась его грудь. Но он не останавливался.

— Тут, — услышал я голос Икара.

Меня свалили у какой-то ямы, свежей, только что выкопанной. Дымка начала жечь глаза, и я закрыл их. Теперь я не мог ни двигаться, ни смотреть. Лёгкие начинали заполняться чёрной жидкостью и, очевидно, скоро я вовсе перестану дышать.

Они вдвоём подтащили меня к краю обрыва, и мне вдруг стало легче. Я перестал сдерживаться, и полужидкая-полудымчатая масса хлынула из моего носа и рта. Гадость, не желая выходить, пыталась уцепиться за всё, за что только могла уцепиться. И даже когда большая её часть вышла из меня и заполнила яму наполовину, ещё несколько капель оставалось внутри.

Я подумал, что они меня удушат, но Икар сел рядом на колени и прислонил обе руки к моей спине. По телу прокатилась приятная теплота, мягко выгоняющая остатки чёрной массы из моего тела.

Когда всё закончилось я перекатился на спину и увидел Петра с обожженной кистью и Икара с чёрными руками. Дымка впиталась в его руки, отчего они почернели, точно уголь. Он сжался в комок, словно малый ребёнок, и заревел.

Он впитал мою боль. Снова.

Я обернулся на яму — это было жуткое зрелище. Будто бы тьма перестала быть словом и стала реальностью, её воды были спокойны и тихи, но пар, что поднимался от них, отравлял здешний воздух.

— Что это? — Спросил я Петра, седого мужчину с добрыми глазами, которые он направил на меня.

— Воспоминания, — старик никак не мог отдышаться. Видимо, такие «тренировки» были ему не по силам.

— Что с Икаром?

— Он поправится, — заверил меня Пётр.

— Точно?

— Точно, точно, — его тёплая рука потрепала меня по плечу. — Просто меня они всего лишь коснулись, а он впитал их часть в себя.

— Но он всего лишь плод моего воображения, он ведь ничего не чувствует, верно? — Спросил я его с надеждой в глазах, сам в это не веря.

— Верно, верно, ничего не чувствует.

И Икар в доказательство обратного заревел пуще прежнего, словно бы боль накатила на него волной.

— Пойдём к Перекрёстку, — сказал Пётр, поддерживая меня за локоть. — Ты правильно сделал, что пришёл сюда, но теперь тебе нужно возвращаться в Наружность.

— Но я не хочу! Мне там ужасно больно!

— Это пройдёт, мальчик, рано или поздно пройдёт. Время всё лечит. А если не лечит, то заставляет забыть. И ты забудешь.

Мы обогнули чёрное пятно, ореол, оставленный мною пару минут назад. От ромашек здесь ничего не осталось. Только выжженный круг иссушенной потрескавшейся земли.

Пётр продолжил:

— Когда всё это случилось, я дал приказ Икару копать яму на Ромашковом поле, а сам пошёл к Перекрёстку ждать тебя. То, что произошло, не твоя вина, не бойся. Мы поможем тебе. Если снова станет плохо, возвращайся сюда и беги к яме. Не держи в себе. Пусть оно всё выйдет.

— А как же Икар?

— Он разберётся, мальчик, это уже не твоя забота. Ну же, ступай, — старик тронул меня на прощание своей обожженной рукой, и его лицо скривилось в приступе боли, который он тут же подавил.

— Ты не понимаешь, старик. Я не хочу никуда идти, я ничего уже не хочу. И жить не хочу. Слышишь?

Пётр нахмурил брови и успел даже набрать воздуху для ответа, вот только опоздал. Снаружи зазвучал собачий лай, и я не раздумывая побежал ему навстречу.