В туфлях по стеклу

Следующая неделя пролетела как-то особенно быстро, будто кто-то незаметно поставил таймер на ускоренную перемотку. Только это была не та красивая, глянцевая перемотка из фильмов, где под бодрую музыку кадры мелькают с лёгкой иронией, — а самая что ни на есть настоящая, рваная и утомительная. Без монтажа, без саундтрека, зато с пачками документов, которые казались бесконечными, с таблицами, мигрирующими из одного экрана в другой, с глазами, уставшими до сухости, и с таким острым ощущением нехватки времени, что иногда казалось — дни утекают сквозь пальцы, как вода, и ты даже не успеваешь их зафиксировать.

Утро сменяло вечер без предупреждения, как будто кто-то выключил свет за кулисами сцены. Сначала розовый рассвет отражался в зеркальном фасаде офисного здания, потом — не заметишь, как — он же начинал выцветать, теряя все краски в своей хмари, и на смену ему приходил холодный электрический свет ламп, отражающийся в отполированном полу. Дни сплетались в один длинный марафон, в котором не было зрителей и аплодисментов, только бесконечный бег между совещаниями, правками, звонками, пересогласованиями и кофе. Много кофе. Его горький запах будто въелся в воздух офиса, перемешиваясь с тонким ароматом антисептика, которым натирали поверхности слишком часто, и парфюмерной какофонией от десятков разных людей, проходящих по коридору. Иногда у Ренаты даже чесался нос от этого микса, но она стойко держалась.

Главное — не терять иронию.

Каждое утро начиналось одинаково, и это повторение давило на нервы. Она приезжала в офис с тем же чувством, будто уже была здесь. Дежавю стало её новым ритуалом. Каблуки чеканили каждый шаг по плитке, холодной и равнодушной, как лицо охранника у турникета. Он уже перестал поднимать глаза: просто нажимал на кнопку и кивал.

И это даже нравилось. Её не трогали, не останавливали, не задерживали. Офис встречал её сдержанно, но предсказуемо. И хотя вокруг была рутина, Рената оставалась собой: с блеском в глазах, парой ехидных комментариев в кармане и уверенностью в том, что, как бы ни закручивался этот офисный водоворот, она не даст ему сожрать себя с прической и маникюром.

Пусть всё это и казалось абсурдом — особенно когда в туалете за стенкой кто-то вслух проговаривал пункты договора или тренировался перед презентацией, — Рената не унывала. У неё был внутренний принцип: даже если ты стоишь в эпицентре хаоса, ты должна выглядеть так, будто всё под контролем. А если нет — улыбнись, вскинь брови, дай саркастичный комментарий и иди дальше. Именно это и спасало её — и от скуки, и от рутины, и от превращения в ещё одного человека с пустым взглядом за офисным монитором.

Поначалу Рената двигалась по офису с лёгкой инерцией — будто её занесло сюда случайным ветром, и она всё ещё ждала, когда жизнь нажмёт «отменить». Но жизнь не торопилась. И когда стало понятно, что никто не собирается возвращать её к привычной реальности — с поздними завтраками, светскими посиделками и спонтанными вечеринками, — она просто стиснула зубы... и шагнула вперёд.

Но не одна.

С самого первого дня рядом были они. Её опора, её мини-армия, её рабочая стая. Катька — яркая, быстрая, с вечно свежими сплетнями и огромными зелёными глазами, которые округлялись каждый раз, когда кто-то в офисе говорил слово «переработка». Наталья — внешне спокойная и деловая, но стоило начать обсуждать чей-то странный выбор обуви или чьи-то странные отношения с начальником, как в ней просыпался аналитик-детектив. И, конечно же, Алевтина Степановна — их старшая коллега, неофициальная хозяйка офиса, с вечной чашкой шиповника и таким богатым набором интонаций, что одна фраза «ну вот опять» у неё могла значить что угодно — от жалости до угрозы.

Но особенно — Олежка.

Олег был утренним спасением. Не просто бариста-любитель, а обладатель собственной системы: он умел варить кофе, который был не горьким, не кислым и не «как из автомата», а правильным. Рената заходила к ним в кабинет, как на дозаправку, отталкивая стеклянную дверь бедром и сбрасывая планшет на ближайший стол.

— Кто сегодня первая? — спрашивал Олег, не поднимая глаз от кофеварки.

— Очевидно, я, — откидывалась в кресло Рената. — Спасай, у меня утро с отчёта по аренде, и он, прости, пахнет Excel и тоской.

— Тогда тебе нужно что-то с пенкой и надеждой, — говорил он философски и уже тянулся к корице.

Блондинка пила кофе медленно, с удовольствием, позволяя себе эти пять-десять минут полной жизни. Именно тут происходило всё лучшее: Катька вытаскивала из недр памяти очередную историю о том, как бухгалтер Погодина влюбилась в водителя корпоративного автобуса, Наталья пересказывала диалог из переговорной, который подслушала в лифте, а Алевтина Степановна с видом аристократки вздыхала:

— Сплетни, конечно, зло. Но кто-то же должен быть в курсе, чтобы знать, о чём молчать.

Рената морщилась на слове «сплетни», закатывала серые глаза, но никогда — ни разу — не ушла раньше окончания рассказа. Более того, она всегда слушала внимательно, с тем самым хитрым прищуром, что появлялся в неё в глазах, когда она делала вид, будто «всё это ерунда», но на самом деле запоминала каждую деталь.

И она стала той, кого ждали. Не только у «своих» — но и в других отделах. Стоило ей появится в маркетинге — кто-то уже ставил чайник. В дизайне ей предлагали шоколадку из личного тайника. В логистике звали по имени, что было редкостью — обычно там все просто кивали. И всегда, всегда кто-то говорил:

— Рената, а вы слышали?.. — и начиналась новая история.

Так, постепенно, день за днём, она перестала быть «новенькой». Стала своей — с характером, вкусом и расписанием на день, втиснутым между визитами в финансовый отдел, кофе у Олежки и вечерним обсуждением жизни с Алевтиной Степановной.

Теперь она входила в кабинет не с робкой улыбкой, а с лёгким вызовом в глазах, ставила папку на стол и говорила:

— В седьмой графе опять лажа. Я сравнила с предыдущей версией — цифры не сходятся. У вас есть четыре минуты, пока я не ушла в логистику. И да, я знаю, что вы вчера сидели до восьми — я не чудовище. Но отчёт нужен Константину Алексеевичу до двенадцати.

И, что особенно приятно — её слушали. Кивали. Перепроверяли. Исправляли. Без снисходительных улыбок, без взглядов «ну младшенькая дочка Астахова, сейчас капризничать будет». Всё по делу. Чётко. Уважительно.

Потому что Рената не просто влилась в коллектив — она вплелась в него, как яркая нить в серую ткань: заметная, но уместная. Её утро теперь начиналось не с сомнений, а с кофе у Олега, сплетен с девочками, и лёгкой боевой разминки:

— Ну что, мои офисные ведьмы, кто сегодня снова разведёт меня на сочувствие?

— Ты же сама любишь страдать, Рената, — напомнила Катя, шурша бумажками.

— Нет, я люблю драмы на расстоянии. Желательно с красивыми мужчинами и не мной в главной роли.

Все смеялись. И это был самый правильный звук — до начала серьёзных задач, важных писем и гонки по таймингам.

Ирина, та самая вечно нервная секретарша Орловского, с первых дней держалась рядом с Ренатой как пугливая тень. Она, казалась, излучала напряжение на частоте FM: только подойти ближе — и сразу ловишь помехи. Могла испугаться вопроса, шарахнуться от фразы, убежать в коридор, если Рената просто громко кашляла. Руки у неё вечно были заняты — то стопка бумаг, то две ручки, то чашка, то блокнот, будто бы между ними она пряталась от мира. И взгляд... Взгляд был из категории «если я не моргну — может, она исчезнет».

Поначалу блондинку это забавляло. Потом раздражало. Потом просто перестало цеплять. В конце концов, она и сама не хотела тут быть — и, по её мнению, у Ирины вообще нет причин так с ней себя вести. Ведь она не начальница, ни невеста, ни даже постоянный сотрудник. Но всё же, каждый раз, когда Рената оказывалась возле кофемашины, а Ирина — рядом, та будто напрягалась всем позвоночником, словно чувствовала, что сейчас от неё потребуют объяснений за всё зло этого мира и некорректный отчёт по аренде.

Так было... до среды.

Среда выдалась особенно тягучей. Кофемашина в офисе дышала громко, как старик после подъёма с амбициями. И Рената, прижавшись плечом к стойке, устало уставилась на процесс, чуть постукивая ногтем по крышке айпада. Рядом, молча, стояла Ирина, прижимая к себе папку с пометкой «внутренние коммуникации». Пахло ванилью от кофе, духами Ирины — какими-то аккуратными, аптечным, сдержанными — и общим запахом офиса: слегка пыльным, бумажным, наполовину электронным.

Тишина стояла между ними почти плотная. И вдруг — голос Ренаты, хрипловатый от недосыпа:

— Ты от меня шарахаешься, как будто я тебя могу уволить.

Ирина вздрогнула. Не сильно — еле заметно. Но Рената уловила.

— Я... нет... — замялась та, прижимая папку ещё крепче. — Просто... вы тут недавно...

— Ага, и уже заслужила статус «не трогай — укусит», — блондинка закатила глаза. — Я не с паяльником пришла. Только кофе и отчёты. Иногда — в неправильной обуви.

Кофемашина заурчала, выдавливая капли в пластиковый стакан.

Рената взяла его и, не отпивая, спросила, почти лениво:

— Ты меня, правда, боишься?

Ирина пожала плечами. Это движение было неуверенным, как у ученицы, которая боится ошибиться при ответе у доски.

— Я не знаю... Вы просто... ну... сразу влились. Сразу со всеми на «ты». Уверенная. Громкая. Решительная.

Рената фыркнула и сделала глоток. Кофе оказался терпким, почти неприятным.

— Громкая — это не значит уверенная. Это значит, что я вчера три раза забыла пароль от корпоративной почты и дважды хотела бросить этот айпад в стену. Только стену жалко.

Ирина, к удивлению, Ренаты, слабо улыбнулась. Потом хмыкнула.

— А я, — вдруг сказала Ирина, сделав осторожный глоток кофе, словно проверял, не слишком ли он горячий, — однажды закрыла кабинет Орловского на ключ и уехала домой... с ключами в сумке.

Рената повернула к ней голову.

— Так. Стоп. Прямо закрыла? Как сейф?

— Угу, — кивнула Ирина, глядя куда-то в чашку, будто там пряталась мораль. — Причём всё было идеально: отчёты сданы, письма отправлены, свет выключен... Только он внезапно решил прийти раньше.

— Ну, это классно, — подхватила Рената. — И?

— А он оказался у офиса за час до начала. Январь. Мороз. Восемь утра. А я... дома. Под одеялом. С бутербродом. И ключами в сумку, — она покачала головой и, впервые за всё утро, усмехнулась.

— Подожди... Он что, стоял там и ждал?

— Угу. У машины. В пальто. На парковке. Просто стоял. Не звонил. Ждал.

Рената распахнула глаза, приподняв брови.

— Господи. И что было, когда ты приехала?

Ирина сделала паузу, как будто перебирала в памяти кадры, которые давно пыталась забыть.

— Я летела, как угорелая... По пробкам, с дыханием в пятках. Вбегаю на парковку — он стоит у своего «Ауди», руки в карманах, шарф развевается, будто он персонаж из драмы. И такой взгляд...

Она замолчала, немного поиграв ложечкой в стаканчике.

— И что он сказал?

— Он ничего не сказал.

— Ничего? Вообще?

— Вообще.

— Ну ё-моё... — Рената застонала, закатив глаза. — Он, походу, рождается с этим взглядом. Глаза, в которых написано: «Ты меня разочаровала, и всё человечество вместе с тобой».

— Да, — вздохнула Ирина с неожиданным облегчением. — Как будто ты не просто ключ забыла, а продала его душу дьяволу за полбанки кофе.

Рената рассмеялась. Потом сделала театральное лицо: прищурилась, пожала губы и уставилась в одну точку.

— Вот этот. Вот он. Его фирменный. Как будто ты только что разбила вазу на глазах у всего совета директоров, а потом такая: «Ой».

Секретарша хихикнула. Не тихо — по-настоящему. Это была первая настоящая улыбка, которую Рената видела на её лице с момента знакомства.

— И это делает его самым пугающим человеком в радиусе двухсот метров, — протянула Рената, скрестив руки на груди. — Я бы даже фильм такой посмотрела: «Двести метров страха. Орловский возвращается».

— Сиквел: «Орловский. Начало».

— Или — «Орловский. Без слов, но с последствиями».

Они обе рассмеялись. Смех был не громкий, но почти интимный — как между теми, кто однажды вместе спасался от начальственного гнева. Не громкий и не заискивающий, но тот, что прорывается между усталостью и иронией. Смех «я тебя поняла».

Рената прислонилась бедром к стойке, потягивая кофе, наконец-то ощущая не просто вкус, а лёгкое тепло от общения.

— Слушай... — начала она после паузы. — Ты ведь знаешь, где он прячется, когда вдруг «исчезает» за пять минут до совещания?

— Конечно.

— И что, реально тайная комната?

— Ну, почти. Есть одна переговорная на третьем. Там никого не бывает, потому что рядом серверная — шумит. А он говорит, ему там «удобно сосредоточиться». Хотя, мне кажется, это просто угол, где можно сесть и тихо ненавидеть человечество.

— Покажешь? — спросила блондинка, будто просила карту к запретной территории.

Ирина чуть отстранилась, приподняв брови.

— А ты уверена, что хочешь туда? Это как портал. Зашла — и можешь выйти уже в виде цифр.

— Не страшно. Главное — без отчётливого квартала на лице.

Ирина кивнула. Без слов, просто слегка склонила голову, как будто внутренне сказала: ладно. Теперь ты — своя.

В этот утренний момент, под шипение кофемашины, в пыльном янтарном свете ламп под стойкой, между двумя такими разными женщинами — одной вечно напряжённой, другой внешне вызывающе спокойной — возникло странное, но устойчивое равновесие. Тонкое, как кофейная пенка, но уже не мимолётное.

И с этого утра, если обе оказывались у кофемашины — это больше не была сцена избегания.

Это был ритуал.

Короткий. Тихий. С долей сарказма и тёплой насмешки.

И кофе действительно перестал быть таким горьким. Хотя на вкус — остался прежним.

А Орловский...

Он всё так же был сдержан. Почти неподвижен, будто создан не из плоти, а из бетона и строгих правил. В Константине было ни одного лишнего жеста — всё в пределах допустимого, как будто любая эмоция строго лимитировалась по рабочему регламенту. Он говорил чётко, точно, почти математически. Не фальшивил. Не пытался понравиться. И этим самым только цеплял.

Он не заглядывал в глаза долго. Во всяком случае — не открыто.

Но иногда...

Иногда его взгляд задерживался на ней на долю секунды дольше, чем это позволено. Не нагло, не с интересом мужчины, смотрящего на женщину, а — как будто он искал в ней что-то. Что-то неочевидное. Словно в ней была загадка, которую он не собирался разгадывать — но которую не мог не заметить.

Она это чувствовала кожей. Поначалу думала, что ей кажется. Но взгляд не лгал. Он не был блуждающим. Он был целенаправленным.

И, самое странное, Орловский — тот самый, о котором в офисе говорили шёпотом — иногда... приписывал идеи ей. Не в лоб. Не с фанфарами. А в характерной для него, почти невидимой манере:

— Как вы и говорили, мы заложили эти параметры в прогноз.

— Это решение — то, что обсуждалось на прошлой неделе. С Астаховой, если не ошибаюсь.

Она сидела рядом, неподвижно, с привычным лицом «я всё держу под контролем», а внутри у неё каждый раз щёлкало, как кнопка на старом фотоаппарате: запомнить. Сохранить. Повторить в памяти наедине.

И ещё... он хвалил. Иногда. Коротко. Сухо. Но от этого — только сильнее по нервам.

— Вы начинаете понимать структуру быстрее, чем ожидал.

— Хорошо подмечено.

— Дальше — сложнее, Рената. Но вы справитесь.

Каждая его реплика — как выстрел: точная, резкая и оставляющая след. Он не улыбался, когда говорил это. Никогда не делал лицо мягче. Но голос... голос менялся. На полтона. Становился чуть тише. Чуть ниже. Как будто он доверял. Ей. Своё время. Свои оценки. Свои мысли.

И это было странно. Страшно. Приятно.

Иногда она вспоминала эти фразы вечером. Нет, не специально — они всплывали сами. Когда она стояла под горячей водой, прислонившись лбом к плитке душевой кабины, уставшая и взъерошенная после дня. Эти фразы, с его голосом, с этой особой интонацией — «вы справитесь», — повторялись в голове, как эхо.

И она пыталась понять: что именно оставляет след?

Слова? Тон? Или то, что он смотрел не на её пиджак, не на фамилию, не на отчёт — на неё?

Будто хотел понять, кто она. И стоит ли открываться ещё на миллиметр.

И хотя ничего между ними не происходило — не могло, не должно — каждый такой момент был насыщен чем-то плотным. Почти физически ощутимым. Как тонкий ток под кожей.

И да, она всё ещё делала вид, что это просто рабочие моменты. Просто начальник. Просто деловая коммуникация.

Но когда он вдруг, после сухого анализа квартала, смотрел на неё и спрашивал:

— Есть дополнения, Рената?

... она всегда чувствовала, как внутренне расправляет спину.

И голос у неё становился твёрже.

Потому что, если он смотрит, значит, надо соответствовать.

И, может быть, где-то глубоко, в тех миллиметрах между его паузой и её ответом, уже происходило то, о чём они оба ещё не готовы были говорить.

Елена будто растворилась в офисных коридорах, превратившись в теневое приведение — элегантное, безупречное, молчаливое. Она появлялась в самые неудобные моменты: стоило Ренате задержаться в кабинете Орловского на лишние пять минут, как где-то в углу поля зрения, обязательно, возникала Елена. С планшетом, с папкой, с идеально выглаженной блузкой и этим своим легендарным прищуром, от которого воздух в переговорной становился прохладнее, чем в серверной.

Она не делала замечаний. Не говорила ни слова. Только смотрела. Так, будто в её глазах уже лежал приговор, просто дата оглашения пока не назначена.

И Рената это чувствовала.

Не просто замечала, а именно чувствовала — кожей, спиной, под рёбрами, будто у неё выработалась на Ленины перемещения. Вот она у кулера. Вот на лестнице. Вот мимоходом переглядывается с Орловским, будто невзначай. «Слишком часто, слишком вовремя», — подумала однажды Рената, бросая взгляд через плечо.

И иногда, когда девушка ловила на себе этот взгляд — холодный, долгий, полный чего-то несказанного — она не могла избавиться от ощущения: дело тут не в отчётах. Не в дедлайнах. Не в структуре документа. Там, в глубине этого ледяного взгляда, пряталось личное. Что-то неразделённое. Что-то, о чём никто не говорил вслух, но что замирало в воздухе, стоило Орловскому сказать: «Рената, останьтесь».

Поначалу Рената пыталась списывать это на паранойю. Ну мало ли — сестра. Может, волнуется. Может, следит за дисциплиной. Может, просто хочет убедиться, что младшая Астахова не принесла в компанию ещё одну катастрофу в блёстках. Но потом...

Потом она заметила, как Лена всегда проходила мимо именно в тот момент, когда Орловский откидывался в кресле и говорил:

— Интересная подача. Запишите это к следующей встрече.

Или, когда Рената смеялась — не специально, просто не сдержалась — а он смотрел на неё чуть дольше, чем положено деловому мужчине. И в дверном проёме, будто вызванная заклятием, возникала старшая сестра. С застывшим лицом и движением головы, как у хищницы, заметившей добычу.

В этот момент у Ренаты внутри начинало покалывать.

Нет, не вина. И не страх.

Скорее — раздражение. Смешанное с чем-то вроде вызова.

Потому что Лена не говорила ничего. Ни упрёка. Ни колкости. Только эти взгляды. Только эта внезапная вездесущесть.

И в этом молчании было куда больше яда, чем в любом упреке.

— У тебя какой-то радар на Константина Алексеевича? — как-то бросила блондинка в полголоса, проходя мимо сестры у кулера.

Елена даже не вздрогнула. Только чуть повела плечом:

— Я просто выполняю свою работу. Не все могут себе позволить флиртовать в рабочее время.

Ответ был холоден, как лёд в бокале у бармена. Без эмоций. Без интонации. И всё же — попадание точное.

Рената ничего не сказала. Только усмехнулась краешком губ и продолжала идти, высоко вскинув голову. Но в груди неприятно стянуло. Потому что это была не просто ревность. Не просто укол старшей сестры.

Это была претензия на что-то, по её мнению, ей принадлежало.

И самое странное — Рената даже не была уверена, идёт ли речь о работе. Или о нём.

А может, Лена сама не до конца понимала, где проходит эта граница. Только вот шагала она вдоль неё — уверенно, аккуратно, на каблуках и в идеально сидящем пиджаке.

И каждый раз, когда Рената оставалась в кабинете Орловского на минуту дольше, чем нужно, она чувствовала это напряжение, как ток под ногами:

Лена знает. Лена рядом. Лена наблюдает.

На этой неделе Лиза наконец вынырнула из бесконечной, нервно-мерцающей подготовки к благотворительному вечеру у Авдеевых, где её мама, Инна Францевна, устраивала что-то вроде маленького бала века с подругами, визитами стилистов и генеральными репетициями света и звука. Лиза выдохлась. Но выбралась. И они наконец встретились — посреди дня, в их любимом месте за углом, в той самой кофейне, где пахло корицей, миндалём и чьим-то уютным шерстяным свитером.

Официант, тот самый в полосатом фартуке, который знал Ренату с тех времён, когда она сюда впервые заглянула с Лизой после университета, только кивнул, не спрашивая, и сказал:

— Капучино с корицей, миндальный круассан, как обычно?

— А ещё — подругу, — усмехнулась Рената. — Но она, кажется, уже в пути.

Лиза ворвалась через семь минут и три секунды, немного растрёпанная, в очках, которые всегда надевала, когда была особенно уставшей, и с огромной кожаной сумкой, будто она собиралась переехать, а не просто перекусить.

— Рени! Господи, обними меня, я потеряла чувство реальности. Если я услышу слово «паттерн» ещё раз — у меня вены вывернутся в виде розеток.

Она обняла её, бросила сумку на соседний стул, заказала двойной эспрессо и, упав в кресло, закатила глаза:

— Я так по тебе соскучилась, что даже перестала следить за орнаментом на своей скатерти. Сама понимаешь — это уже диагноз.

— Скатерти — это твоя личная драма, Лиз, — хмыкнула Рената, подавая ей салфетку. — А у меня тут своя.

— О, рассказывай! Только дай глоток кофе сделать — вдруг всё резко станет намного лучше.

Рената чуть наклонилась вперёд, обхватив ладонями чашку, и, глядя в коричнево-белую воронку пенки, сдержанно произнесла:

— Орловский. Он... не такой, как мне казалось в начале. Не настолько противный. Даже наоборот.

Лиза чуть не подавилась.

— Прости, что?! Кто ты и куда делась с настоящей Ренатой?

— Я серьёзно, — сдержанно сказала блондинка, но в уголке её губ появилась крохотная улыбка, которая почему-то выдавала в ней почти удовольствия от этого признания. — Он может быть резким, да. Может смотреть, как будто рентгеном проверяет твой мозг на пустоты. Но он... слушает. Не делает вид, а действительно слушает. И — что странно — не перебивает. Не ставит под сомнение, если ты уверена в себе. Это пугает. Но и подстёгивает. Как будто ты с ним — на экзамене каждый день, только оценки не ставят, но ты точно знаешь, когда он доволен. И это... чертовски заразительно.

— Рената, да ты просто влюбляешься, — выдохнула Лиза театрально, вытирая уголок губ салфеткой. — Вот так это и работает. Сначала: «он бесит», потом: «он не так уж и бесит», потом: «он, вообще-то, интересный», и вуаля — ты смотришь, как он пишет отчёты, и хочешь родить ему ребёнка.

— Перестань, — фыркнула Рената, хотя глаза её блестели. — Я просто заметила, что он... другой. Умный. Стойкий. Не фальшивит. Это... редкость.

— Слушай, а что наш герой Павел?

Рената подняла взгляд с лёгким удивлением:

— Павел?

Павел, да. Он как-то незаметно оказался на радарах. Сначала мельком — разговор в лифте, случайная улыбка в коридоре, потом он всё чаще пересекал её путь. Словно по графику. Или по намерению.

На следующий день после обеда, она только вышла из кабинета Орловского, закрыла за собой дверь — и буквально столкнулась с Павлом в холле. Он облокотился на подоконник, будто ждал кого-то. Или её.

— Совпадение? — прищурилась Рената, поправляя пиджак.

— Чистой воды инсценировка, — признался он. — Пойдём на ланч?

Она не ответила сразу. Оценивающе взглянула: чуть взлохмаченные волосы, лёгкая щетина, слишком открытая улыбка. Абсолютная противоположность Орловскому. Тот был — как сейф. Этот — как открытая книжка, да ещё и с картинками.

— А ты умеешь приглашать, — заметила она с усмешкой. — Прямо как в сериалах.

— Я вообще-то три сезона «Скандала» посмотрел. Только ради таких реплик.

В кафе он говорил много, легко, будто бы они уже старые друзья. Шутил без пафоса, рассказывал о увлечениях, друзьях и недавно закончившимся отдыхом. Рената смеялась — легко, без задней мысли, без напряжения. Её руки свободно лежали на столе, и в какой-то момент он слегка коснулся её пальцев — не специально, не нарочито. Просто в момент, когда передвигал чашку ближе к ней. Но она это запомнила. Конечно запомнила.

                                                             ***

Поздний вечер, офис, четверг.

Рената поправила волосы, собрала документы в аккуратную стопку, выключила планшет и глянула на часы. За окнами сгущалась ночь — город подсвечивал окна высоток редкими пятнами огней, как остывший костёр. Внутри — только её отражение в стекле, пустые кресла, тихо бормочущий кулер и ощущение, что весь мир замер, давая ей шанс выдохнуть.

Она чуть прикусила нижнюю губу, чтобы не зевнуть, и потянулась к пиджаку, когда дверь в переговорную скрипнула и впустила в комнату холодный воздух — и его.

Константин Алексеевич стоял на пороге, будто был здесь всегда. Без громких шагов, без настойчивости — просто оказался. В рубашке с расстёгнутой верхней пуговицей, тени от ламп падали на его лицо, подчёркивая линии скул и тот прищур, с которым он смотрел сейчас не на цифры — на неё.

— Всё ещё на работе? — спросил он. Голос ровный, но чуть ниже обычного, как будто усталость дала в тембр. — Уже почти одиннадцать.

Она развернулась к нему, поправила рукав пиджака, словно это могло придать ей больше спокойствия.

— Да вот... уже собиралась. Просто кое-что досматривала по завтрашнему совещанию. Не люблю оставлять всё на утро.

— Странно слышать это от человека, который в первый день забыл, в какой кабинет ему идти, — сказал он, и в уголках его губ дрогнула едва заметная тень усмешки.

Рената скрестила руки на груди, шагнула чуть ближе к столу — как к баррикаде.

— Ну так времена меняются. Я теперь вообще человек графиков и дедлайнов. В скором времени планирую завести блокнот и три ручки по цветам. А потом — корпоративную кружку с надписью «Лучший боец логистического фронта».

— Если серьёзно, — он сделал шаг внутрь, закрыл за собой дверь, — вы выглядите уставшей. Не стоило задерживаться.

— Сомневаюсь, что вы сами уходите из офиса до восьми вечера.

— Я — исключение. Вы — человек, которого я не хочу видеть измотанным.

Слова упали как камушки в воду: кругами, сразу вглубь. Рената резко вскинула взгляд.

— Это забота?

Мужчина не сразу ответил. Только смотрел. Секунда. Другая. Пауза, натянутая, как нить.

— Это наблюдение, — сказал наконец. — За вами. За тем, как вы стали работать. Как быстро перестали быть «новенькой».

Она не знала, как реагировать. В груди стало тепло. Слишком тепло. Глупо, будто её кто-то хвалит не за отчёт, а за то, как она живёт.

— Спасибо, — ответила она после паузы, — но я не работаю на аплодисменты, Константин Алексеевич.

Он усмехнулся. Близко. Слишком близко для стандартов офисной дистанции.

— Это и хорошо. Потому что аплодисментов в нашем деле — нет.

Блондинка посмотрела на него внимательно. Лицо его было спокойным. Не читаемым, как всегда. Но в глазах — что-то другое. Что-то, от чего хотелось отвести взгляд, но пальцы сжимались на подлокотнике стула.

— А вы... — начала она. — Вы тоже, выходит, остались просто так?

Он кивнул. Медленно. Словно обдумывая, стоит ли отвечать честно.

— Я хотел проверить свет. И... почему-то был уверен, что вы будете ещё здесь, — сказал мужчина, словно извиняясь за своё присутствие. Но голос не звучал случайно. Он звучал... лично.

— У вас пророческий дар? — Рената повернулась к нему полностью, наискосок, но достаточно, чтобы взгляд скользнул по нему слишком открыто.

— Нет. Просто я стал вас... чувствовать.

Эти слова не были громкими. Не театральными. Но они ударили в точку — в самую середину, туда, где внутри неё давно кто-то ждал чего-то, не признавая этого желания. Рената даже не успела отреагировать. Лишь сглотнула, чувствуя, как в груди что-то переворачивается, как будто кто-то нежно, но уверенно сдвинул её внутренний мир с места.

Он сделал один шаг ближе. Один. Но этого было достаточно. Между ними остался не метр — целая бездна. И, в то же время, ничего, кроме воздуха, пахнущего кофе, бумагой и чем-то, что исходило от него — тёплым, живым.

— Не знаю, что с этим делать, — произнёс он медленно. — И не уверен, что должен. Но я больше не могу смотреть на вас и делать вид, что это — просто работа. И вы — просто часть команды.

Девушка молчала. Лицо оставалось спокойным, почти неподвижным, но пальцы — да, они чуть дрогнули. Он это заметил. Потому что теперь он видел её по-настоящему.

— Я думала, вы тот, кто держит дистанцию, — наконец произнесла она. Голос был низкий, чуть хрипловатый. — Что бы ни происходило.

— Я тоже так думал, — ответил мужчина после короткой паузы. Голос чуть ниже, чем обычно. Сдержанный, но не холодный. Как будто каждое слово — через внутренний фильтр, проверенный на самоконтроль.

Она чуть рассмеялась, но тихо, как выдох:

— Ну вот и неловко вышло.

— Очень, — согласился он.

И вдруг шагнул ещё ближе.

Теперь — между ними не осталось ничего. Ни воздуха. Ни правил. Ни времени. Только электричество, пульсирующее где-то между её губами и его дыханием. Только желание, слишком чёткое, чтобы его не почувствовать, и слишком опасное, чтобы признать.

— Скажите, — произнёс он медленно, негромко, будто боялся нарушить воздух, — это только у меня?

Рената посмотрела ему в глаза. Глубоко. Долго. Мир сузился до этого взгляда. До полутона. До всего, что нельзя объяснить, но невозможно не чувствовать.

— Если бы, — ответила она.

Голос слегка дрогнул. И это было не слабостью — это было откровением.

Он не коснулся её. Он даже не протянул руки. Но между ними в этот момент что-то хрустнуло, сгорело и растворилось, оставив после себя только жар, который невозможно ни измерить, ни забыть.

Она уже знала, как бы это было.

Как бы он к ней прикоснулся — не резко, а будто извиняясь за то, что не сделал этого раньше. Как бы пахла его кожа. Как бы он вдохнул чуть ближе, если бы её пальцы легли ему на грудь.

Но он стоял.

И она тоже.

— Мне нужно идти, — выдохнула она, не уверена, кому именно это сказала: ему или себе.

— Конечно, — кивнул он.

Но никто не пошевелился.

Ни она — чтобы уйти.

Ни он — чтобы отпустить.

Между ними — всё ещё не прикосновение.

Но большее, чем прикосновение.

Как если бы кто-то тихо держал тебя на кончиках мыслей.

— Я... — начала она, но голос подвёл. Она сглотнула.

Мужчина чуть наклонил голову, всматриваясь, как будто пытался прочитать, что у неё на языке.

— Да?

Рената выдохнула, прикрыв глаза на секунду. Слишком долго, чтобы это осталось незамеченным.

— Завтра будет обычный день?

Константин не ответил сразу. Вдохнул. Пожал плечами. И в этом движении — усталость, признание и капля боли.

— После сегодняшнего... вряд ли.

Она повернулась — медленно, будто каждый шаг отнимал силу, почти не дыша, стараясь сохранить в себе остатки спокойствия. Пальцы ещё дрожали, но спина оставалась прямой, решительной, как будто это придавало ей уверенности. Она шла к двери без суеты, будто покидала сцену, на которой только что случилось что-то слишком личное, слишком значимое, чтобы обернуться.

Она не посмотрела на него.

Не сказала ни слова, не спросила, что он чувствует, не попросила остановить её. Но выражение её лица — спокойное, сдержанное, но чуть-чуть, едва заметно, изменившееся — говорила о главном.

Это было лицо человека, которого только что коснулись очень глубоко, почти на уровне дыхания. И теперь она знала точно: это уже не игра.

Это что-то настоящее. Неподконтрольное. И, возможно, судьбоносное.