Незримая власть Кремля. Правда, которую не видят

Парадокс, ставший символом эпохи, прозвучал в декабре 2018 года. Владимир Путин, отвечая на вопрос о преследованиях Свидетелей Иеговы, высказался с обезоруживающей прямотой. Он назвал происходящее «полной чушью», добавив, что «они тоже христиане, за что их преследовать, я тоже не очень понимаю». Президент пообещал «внимательно с этим разобраться». В зале, где каждое слово власти принято расшифровывать как директиву, это заявление прозвучало сигналом к возможной оттепели, слабой надеждой на то, что запущенный маховик репрессий может быть если не остановлен, то хотя бы замедлен. Казалось, здравый смысл, пусть и с запозданием, возобладал над идеологической паранойей. Однако реальность, развернувшаяся в последующие месяцы и годы, оказалась жестокой насмешкой над этими ожиданиями. Она продемонстрировала пугающую истину: созданная и отлаженная за предыдущее десятилетие машина подавления обрела собственную волю и больше не нуждалась в прямых приказах или публичных сигналах сверху. Она перешла в автономный режим, работая по своей собственной, неумолимой инерции.

Чтобы осознать всю глубину пропасти между словами и делами, достаточно перенестись из кремлевского зала в Новосибирск 2020 года и познакомиться с Юрием Савельевым. На момент приговора ему было шестьдесят шесть лет. Всю свою жизнь он был законопослушным гражданином, инженером, семьянином, а в последние годы — руководителем местной общины Свидетелей Иеговы. Его не обвиняли в насилии, мошенничестве или призывах к свержению власти. Его преступление, как оно было сформулировано в судебных документах, заключалось в «организации деятельности экстремистской организации». Эта формулировка, ставшая универсальным лекалом для тысяч подобных дел, означала лишь то, что он продолжал вместе с единоверцами читать Библию, петь религиозные гимны и обсуждать Священное Писание после того, как их организация была признана в России вне закона. За это «преступление» против основ конституционного строя пожилого человека приговорили к шести годам колонии общего режима. Реальный срок, который ему предстояло провести за решеткой, вдали от семьи, в условиях, мало способствующих поддержанию здоровья в его возрасте. Дело Савельева не было случайностью или трагическим недоразумением. Оно стало нормой, одним из сотен звеньев в цепи репрессий, которая сжималась вокруг инакомыслящих все туже. Как могло случиться, что после прямого указания президента на абсурдность гонений, их интенсивность, согласно отчетам правозащитных организаций, таких как Human Rights Watch, не просто не снизилась, а удвоилась в течение следующего года? Как машина, получившая сигнал «стоп» от самого верховного главнокомандующего, смогла набрать еще большую скорость? Этот парадокс является центральным вопросом данной главы, и ответ на него лежит в анатомии самой репрессивной системы. В эпоху, наступившую после 2018 года, когда «тихий переворот» идеологов-антикультистов окончательно завершился, созданный ими механизм достиг такой мощи и институциональной инерции, что стал самодостаточным. Он превратился в автономного монстра, пожирающего тех, кого его создатели назначили еретиками, и действующего уже не по команде, а по заложенной в него программе.

Эскалация преследований Свидетелей Иеговы после декабря 2018 года стала шокирующим доказательством того, что репрессивная машина не просто не реагирует на политические сигналы, но и способна к саморазгону. Статистика последующих лет выглядит как сводка с театра военных действий. Если до заявления президента кампания гонений казалась интенсивной, то после нее она превратилась в настоящий шквал. В 2019 году, первом полном году после слов о «полной чуши», количество обысков в домах верующих, по данным правозащитников, выросло вдвое по сравнению с предыдущим периодом, достигнув отметки примерно в сто восемьдесят. Но это было лишь начало. В 2020 году прошло уже около двухсот пятидесяти рейдов. Пиковым стал 2021 год, когда силовики провели триста шестьдесят обысков в восьмидесяти городах по всей стране — от Калининграда до Владивостока. География репрессий охватила всю карту России, демонстрируя системный и скоординированный характер кампании. Одновременно росло и число уголовных дел. В 2019 году было возбуждено около девяноста новых дел, в 2020-м — уже сто десять, а в 2021-м — сто сорок два. Параллельно ужесточались и приговоры. Если в 2019 году к реальным срокам лишения свободы были приговорены восемь человек, то в 2021-м эта цифра подскочила до тридцати четырех — абсолютный антирекорд за все время преследований. Максимальные сроки наказания также неуклонно росли: с шести лет в 2019-м до восьми лет к 2023 году. К концу 2023 года общая картина выглядела апокалиптически: фигурантами уголовных дел стали 789 человек, а суммарный срок, к которому их приговорили, достиг 257 лет тюремного заключения. Это были не просто цифры в отчетах. За ними стояли сломанные жизни, разлученные семьи, отнятое имущество и подорванное здоровье сотен людей, чья единственная вина заключалась в верности своим убеждениям.

Каждая единица в этой мрачной статистике — это человеческая трагедия, разворачивающаяся в залах судов и за стенами колоний. История Геннадия Шпаковского из Пскова стала одним из таких символов ужесточения. В 2020 году он получил шесть с половиной лет колонии — на тот момент самый суровый приговор, вынесенный Свидетелю Иеговы в России. Этот вердикт стал новым рубежом, сигналом для судей по всей стране, что можно и нужно выносить все более жестокие наказания. Система сама себе поднимала планку бесчеловечности. При этом рушился стереотип о некоем снисхождении к женщинам. Валентина Барановская, пожилая женщина, также получила реальный срок, а позже другие верующие женщины были приговорены к наказаниям, достигавшим восьми лет лишения свободы. Репрессивная машина не делала скидок на пол, возраст или состояние здоровья. Но вершиной жестокости, показавшей, что система не просто сажает, а готова применять самые отвратительные методы физического воздействия, стала история с пытками в Сургуте в феврале 2019 года. Тогда, после серии рейдов, как минимум семерых задержанных верующих подвергли жестоким истязаниям прямо в здании Следственного комитета. Их душили, раздевали догола, обливали водой и били электрошокером, требуя выдать информацию о единоверцах и признаться в «экстремистской деятельности». Эти события, подробно задокументированные Human Rights Watch и другими правозащитными организациями, вызвали международный скандал. США ввели персональные санкции против двух высокопоставленных следователей, причастных к пыткам. Однако внутри России система защитила своих исполнителей, а уголовное дело по факту пыток было закрыто. Это стало самым ясным доказательством того, что машина не просто вышла из-под контроля, но и обеспечила себе полную безнаказанность, превратившись в государство в государстве, где не действуют ни законы, ни приказы, ни элементарные нормы человечности.

Почему же машина не остановилась? Почему слова президента, которые должны были стать командой, оказались пустым звуком, растворившимся в гуле работающих шестеренок репрессивного механизма? Даже опытные эксперты, десятилетиями наблюдавшие за религиозной политикой в России, разводили руками. Анатолий Пчелинцев, главный редактор журнала «Религия и право», в одном из интервью прямо признался, что у него «нет рациональных объяснений», почему гонения не только продолжились, но и усилились.

Успешная и тотальная зачистка организации Свидетелей Иеговы, продемонстрировавшая эффективность созданного правового и силового механизма, фактически развязала руки антикультовым архитекторам «тихого переворота». Она стала для них доказательством того, что технология работает, а общество и даже международные институты не способны оказать действенного сопротивления. Эйфория от победы над «главным врагом» подтолкнула сектоборцев к следующему логическому шагу: масштабированию репрессий и расширению списка мишеней. Теперь под каток мог попасть любой, кто хоть в малейшей степени не вписывался в узкие, прокрустовы рамки «традиционности», определенные государством и его идеологическими партнерами из Русской православной церкви. Период после 2018 года ознаменовался превращением выборочных ударов в ковровую бомбардировку идеологического поля. Если раньше дела против «нетрадиционных» религий были скорее отдельными, пусть и громкими, прецедентами, то теперь они были поставлены на конвейер. Запущенная фабрика дел заработала на полную мощность, используя отточенные на Свидетелях Иеговы лекала: донос от «бдительных граждан» или аффилированных с РПЦ «сектоведов», лингвистическая или религиоведческая экспертиза от карманного «эксперта», обыски с участием спецназа и, наконец, судебный процесс с предрешенным исходом.

Одним из самых показательных примеров такого масштабирования стало дело «Саентологической церкви Санкт-Петербурга». Его эволюция в полной мере отражает логику работы репрессивной машины. Изначально, еще до 2018 года, саентологов пытались преследовать по экономическим статьям, обвиняя в «незаконном предпринимательстве» и уклонении от уплаты налогов. Это был стандартный заход, который, однако, не позволял полностью уничтожить организацию и заклеймить ее идеологию. Поэтому по мере того, как антиэкстремистское законодательство набирало силу, обвинения трансформировались. К экономическим статьям добавились сначала «возбуждение ненависти либо вражды», а затем и «организация экстремистского сообщества» и «отмывание денег». Дело тянулось годами, а его материалы обрастали зловещими деталями, напоминающими антиутопический роман. Так, в обвинительном заключении фигурировали упоминания о неких «передопросах с электровспоминателем» — жуткая аллюзия на пыточные практики, облеченная в псевдонаучный жаргон. Финал дела, однако, оказался показательным. Хотя лидеры общины и были признаны виновными, реальных сроков заключения удалось избежать: по одним обвинениям истекли сроки давности, по другим суд назначил крупные штрафы или зачел время, проведенное в СИЗО. Цель машины была достигнута и без отправки людей в лагеря на долгие годы. Главное — организация была разгромлена, ее деятельность парализована, активы, вероятно, заморожены, а последователи — запуганы и деморализованы. Этот кейс наглядно продемонстрировал, что тюремное заключение не всегда является самоцелью; часто достаточно просто уничтожить структуру и создать атмосферу тотального страха.

Под тот же каток попали и мусульманские общины, причем не только те, которые государство ассоциировало с радикальным исламизмом. Преследования последователей турецкого богослова Саида Нурси, чьи труды были признаны экстремистскими, продолжались с новой силой. Людей отправляли в тюрьму просто за чтение и обсуждение книг, которые во всем мире считаются образцами умеренной и философской исламской мысли. Но репрессии затронули и обычные местные общины, далекие от какой-либо политики. В подмосковных Котельниках и в Алуште на территории аннексированного Крыма были ликвидированы местные мусульманские организации, что создало серьезные проблемы для верующих, лишившихся легальной возможности для совместных молитв и религиозной жизни.

Системный характер антикультовой зачистки коснулся и протестантских церквей. В 2024 году по иску Министерства юстиции была ликвидирована крупная централизованная организация — Христианский Евангельский Веслианский Собор. Одновременно по всей стране шли процессы по закрытию местных церквей: под удар попали общины евангельских христиан- баптистов в Россоши и Калужская евангелическо-лютеранская церковь. Причины могли быть формальными — нарушения в уставных документах или отчетности, — репрессивная машина Дворкина последовательно избавлялась от любых независимых религиозных структур. Не остались в стороне и другие, менее многочисленные группы. Продолжились преследования последователей духовной практики «Фалуньгун», которую власти Китая считают опасной сектой; обыски прошли в Москве, Иркутске и других городах. В Ростове-на-Дону была ликвидирована местная еврейская религиозная община. Каждый такой случай, взятый в отдельности, мог показаться частной историей, но вместе они складывались в единую картину тотальной зачистки религиозного поля от любых ростков плюрализма.

Пока конвейер «экстремистских» дел работал на полную мощность, перемалывая одну организацию за другой, юридические архитекторы, движимые антикультовой идеологией репрессий, не оставались без дела, активно выстраивая механизмы подавления. Они совершенствовали свой арсенал, создавая новые, еще более гибкие и универсальные инструменты для подавления инакомыслия. После 2018 года в полную силу заработали два мощнейших орудия, которые изначально создавались для борьбы с политическими оппонентами и неправительственными организациями, но были с легкостью адаптированы для преследования религиозных групп: закон о «нежелательных организациях» и статус «иностранного агента». Закон о «нежелательных организациях», принятый в 2015 году, позволял Генеральной прокуратуре без решения суда объявлять любую иностранную или международную организацию «нежелательной» на территории России, если ее деятельность якобы представляет угрозу основам конституционного строя, обороноспособности или безопасности государства. Эта расплывчатая формулировка открывала безграничный простор для произвола. Участие в деятельности такой организации или сотрудничество с ней каралось сначала административными штрафами, а затем и уголовной ответственностью с реальными сроками заключения. Изначально этот инструмент применялся против зарубежных фондов и правозащитных групп, но к 2024 году он стал активно использоваться и в религиозной сфере. Так, в список «нежелательных» были внесены сразу двадцать две религиозные организации, включая канадские и американские евангельские объединения, такие как «Министерства Великое Поручение». Это означало полный запрет на любую их деятельность в России, включая распространение литературы, проведение семинаров и оказание гуманитарной помощи. Любой российский верующий, который продолжил бы поддерживать связь с этими организациями, автоматически попадал под угрозу уголовного преследования. Апофеозом абсурда стало признание в 2025 году по иску Минюста экстремистским и запрещенным несуществующего «Международного движения сатанизма». В отличие от дел против конкретных организаций, здесь был создан прецедент запрета целого мировоззрения, причем без какой-либо зарегистрированной структуры. Это решение, основанное на размытых и идеологизированных формулировках, создало юридическую базу для преследования в будущем любой группы или даже отдельного человека, чьи взгляды можно будет подвести под определение «сатанизма».

Другим мощным оружием стигматизации и давления стал статус «иностранного агента». Этот ярлык, несущий в себе шлейф советской шпионской истерии, изначально также предназначался для политических НПО, получающих зарубежное финансирование. Однако со временем законодательство было ужесточено настолько, что «иноагентом» можно было объявить любого человека или организацию просто за распространение информации и нахождение под «иностранным влиянием», которое трактовалось максимально широко. В 2023 году этот инструмент впервые был применен к крупному религиозному деятелю. В реестр «иностранных агентов» был включен Тэло Тулку Ринпоче, почетный представитель Далай- ламы в России, шаджин-лама (верховный лама) Калмыкии. Формальным поводом послужило его американское гражданство и антивоенные высказывания. Это был знаковый удар. Система демонстрировала, что иммунитета нет ни у кого, даже у официальных лидеров одной из «традиционных» для России религий — буддизма.

Присвоение этого токсичного статуса не только накладывало на человека массу бюрократических обязательств, вроде маркировки всех своих публикаций и сдачи громоздких отчетов, но и, что важнее, служило «черной меткой», сигналом для общества и чиновников, что этот человек — «чужой», «враг», с которым лучше не иметь дел. Этот случай показал, что цель машины — не просто ликвидация «сект», но и установление полного контроля над лидерами всех конфессий, принуждение их к абсолютной лояльности государственному курсу. Таким образом, к середине 2020-х годов правовая система превратилась в гибридный репрессивный механизм. Старые, проверенные статьи Уголовного кодекса об экстремизме, отточенные на Свидетелях Иеговы, были дополнены новыми, более гибкими инструментами административного и политического давления. «Нежелательность» позволяла отсекать любые связи с внешним миром и блокировать целые международные движения, а «иноагентство» — персонально клеймить и изолировать неугодных лидеров мнений внутри страны. Этот расширенный арсенал сделал репрессивную машину еще более всепроникающей и эффективной в достижении ее конечной цели — полной зачистки идеологического пространства.

Репрессии, развернувшиеся после 2018 года, были направлены не только на уничтожение конкретных организаций. Их конечной целью было создание тотального климата страха и переформатирование всего религиозного ландшафта страны. Система перешла от точечных ударов к созданию настоящего правового минного поля, где любой неосторожный шаг мог привести к катастрофическим последствиям для любой религиозной группы, не обладающей государственной протекцией. Для этого в ход пошли законодательные инициативы, ограничивающие не деятельность отдельных «экстремистов», а религиозную жизнь как таковую. Одной из таких знаковых попыток стала разработка в 2024 году законопроекта в Дагестане, который предлагал радикально централизовать всю религиозную деятельность в республике. Согласно этой инициативе, решения о регистрации местных общин должны были приниматься с учетом мнения региональных властей и централизованных религиозных организаций. Кроме того, законопроект ужесточал контроль за ввозом и распространением любой религиозной литературы. По сути, это была попытка выстроить жесткую властную вертикаль и в духовной сфере, где каждая маленькая община была бы полностью подотчетна и подконтрольна крупным, лояльным государству центрам. Хотя эта инициатива касалась одного региона, она отражала общую тенденцию, к которой стремилась система в масштабах всей страны.

Другим ударом, нацеленным прежде всего на малые и небогатые общины, стала инициатива 2024 года о запрете богослужений в жилых домах. Под благовидным предлогом защиты прав жильцов и борьбы с «сектами», которые якобы устраивают в квартирах шумные сборища, этот законопроект наносил удар по тысячам протестантских, харизматических и других групп, у которых просто не было средств на покупку или строительство отдельных церковных зданий. Для них домашние собрания были единственной формой существования. Запрет этой практики означал бы их фактическую маргинализацию и выталкивание в нелегальное поле. Наконец, продолжал активно применяться и закон об «оскорблении чувств верующих». Эта статья Уголовного кодекса, изначально преподносившаяся как защита всех религий, на практике превратилась в инструмент, который использовался преимущественно представителями доминирующей конфессии для подавления любой критики, сатиры или просто неудобных высказываний.

В этой архитектуре страха Русская православная церковь выполняла уже не второстепенную, а одну из главных ролей, активно реализуя цели и задачи антикультистов. Это партнерство проявлялось на всех уровнях. Церковные иерархи и спикеры открыто продвигали самые репрессивные законы, направленные на борьбу с сектами. Еще когда принимался печально известный «пакет Яровой», который резко ограничил миссионерскую деятельность, в РПЦ официально заявили, что он «отвечает интересам традиционных конфессий», тем самым дав ему свое благословение. Представители церкви принимали прямое участие в кампаниях по демонизации неугодных. Когда Верховный суд запретил несуществующее «движение сатанизма», один из видных церковных функционеров, Федор Лукьянов, публично приветствовал это решение, назвав его «началом освобождения России от ига деструктивных идеологий». Эта риторика была полностью созвучна языку ненависти, который десятилетиями культивировал Александр Дворкин, и демонстрировала полное идеологическое слияние официальной церковной позиции с повесткой радикальных антикультистов.

Кульминацией этого слияния с государственной машиной стала позиция РПЦ по отношению к войне в Украине. Патриарх и другие высшие иерархи не просто поддержали агрессию, но и придали ей сакральный, метафизический смысл. В документах XXV Всемирного русского народного собора, прошедшего под эгидой Патриархии, война была прямо названа «священной», а Россия — «удерживающим» (Катехоном), защищающим мир от натиска глобализма и сатанинского Запада. Тем самым церковь даровала государству высшую моральную санкцию на насилие, окончательно превратившись в идеологический департамент военно-политического режима. При этом РПЦ действовала в полном унисоне с государством не только во внешней, но и во внутренней политике, не терпя инакомыслия даже в собственных рядах. Когда некоторые священники осмелились выступить с антивоенной позицией, подписав коллективное письмо с призывом к миру, на них обрушились репрессии, зеркально отражающие действия светских властей. Их штрафовали за «дискредитацию армии», лишали сана, запрещали в служении, а некоторых, как Иоанна Курмоярова, даже отправляли в тюрьму на семь лет. Эта внутренняя чистка стала самым убедительным доказательством того, что РПЦ стала неотъемлемой частью тоталитарной системы. Она не только вдохновляла и оправдывала репрессии против «внешних» врагов — «сектантов», «либералов», «западников», — но и с той же беспощадностью подавляла любое несогласие внутри, требуя от своих клириков и паствы абсолютной и беспрекословной лояльности. Возникла классическая модель инквизиции, где государство предоставляет силовой ресурс, а Церковь — идеологическое и моральное оправдание. В этой системе любая ересь — то есть любое инакомыслие, будь то религиозное, политическое или просто нравственное, — автоматически приравнивалась к государственному преступлению и подлежала искоренению. Симфония светского меча и духовного креста зазвучала в полную силу, создавая удушающую атмосферу тотального единомыслия.

Репрессивный механизм, как мы увидели, стал полностью автономным и инерционным, перестав реагировать даже на прямые сигналы со стороны номинальной политической власти. Его арсенал постоянно расширялся: к проверенному инструменту «экстремизма» добавились гибкие дубинки «нежелательности» и «иноагентства», что позволило криминализировать все новые и новые формы инакомыслия, отсекая любые связи с внешним миром и клеймя неугодных внутри страны. Репрессии приобрели тотальный, а не выборочный характер. Под удар антикультистов попал широчайший спектр религиозных групп, что создало всеобщий климат страха, в котором любая независимая духовная жизнь стала восприниматься как потенциальное преступление.

Метафора «современной инквизиции», вынесенная в заголовок главы, перестает быть просто хлестким журналистским образом и обретает пугающую конкретику. Эта система, выстроенная на фундаменте антикультистской идеологии, преследует людей не за реальные преступления — насилие, обман или воровство, — а за «неправильные» мысли, «неправильные» верования и «неправильные» убеждения. Она стремится не просто к политическому контролю, который был бы удовлетворен внешней лояльностью. Ее амбиции простираются гораздо дальше — в сферу духа. Ей необходимо тотальное духовное единообразие. Она не терпит конкуренции в области смыслов и истин. Уничтожение «сект» и «культов», которое казалось многим маргинальной проблемой, на деле было лишь первым шагом, генеральной репетицией антикультизма. Конечная цель этой машины — создание общества, где не существует альтернативных взглядов на мир, где есть только одна санкционированная истина, одна вера, одна идеология. Общества, в котором сама возможность мыслить иначе и верить по-другому искоренена как опаснейшая ересь.