Глава 4. От Третьего Рима к Четвертому рейху
В конце марта 2024 года, в Москве, в зале церковных соборов Храма Христа Спасителя, под председательством Патриарха Кирилла завершился XXV Всемирный русский народный собор. Его итоговый документ, скромно названный «Наказ», был опубликован на официальном сайте Московского Патриархата. Среди сухих бюрократических формулировок о демографии и образовании прятался абзац, от которого веяло холодом Средневековья. «С духовно- нравственной точки зрения, — гласил документ, — специальная военная операция является Священной войной, в которой Россия и ее народ, защищая единое духовное пространство Святой Руси, исполняют миссию "Удерживающего", защищающего мир от натиска глобализма и победы впавшего в сатанизм Запада». Священная война. В XXI веке, в ядерную эпоху. Слова, которые, казалось, навсегда остались в пыльных хрониках Крестовых походов, вдруг стали официальной доктриной крупнейшей религиозной организации страны, неразрывно сросшейся с государством. Откуда взялся этот язык? Он не из учебников по политологии, не из трудов современных стратегов. Этот язык не был изобретен в коридорах Администрации Президента или в аналитических центрах спецслужб. Он был извлечен из глубокого, темного склепа истории, где он дремал веками. Он был тщательно очищен от пыли, реанимирован, заряжен новой, чудовищной энергией и предложен власти в качестве универсального оправдания для всего — для войны, для репрессий, для тотальной изоляции.
Чтобы понять, как молитва о спасении души превратилась в призыв к уничтожению «сатанистов», мы должны начать с самой сердцевины русской государственной мифологии, с идеи, которая на протяжении пяти веков определяла и возвышала, и губила Россию. Это идея «Москвы — Третьего Рима». Когда в 1453 году под ударами турок пал Константинополь, Второй Рим, православный мир осиротел. Он лишился своего центра, своего стержня. И именно в этот момент молодое, набирающее силу Московское княжество, только что сбросившее татаро-монгольское иго, начинает примерять на себя одежды имперского наследника. Брак великого князя Ивана III с племянницей последнего византийского императора Софьей Палеолог был не просто династическим союзом. Это была заявка на преемственность. Византийский двуглавый орел перелетел на московские гербы. И вскоре нашлись люди, которые облекли это смутное предчувствие в чеканную формулу. В начале XVI века псковский монах Филофей в своих посланиях к великому князю Василию III произнес слова, ставшие генетическим кодом русской государственности: «Два Рима пали, третий стоит, а четвертому не бывать». Для Филофея и его современников это была не программа геополитической экспансии. Это была эсхатологическая доктрина, идея об огромной, почти невыносимой ответственности. Весь христианский мир пал в ересь или был завоеван иноверцами. Первый Рим отпал от истинной веры из-за католической «аполинариевой ереси».
Второй Рим, Константинополь, пал, наказанный Богом за предательство православия на Флорентийской унии, где византийцы пытались договориться с папой римским. И вот теперь Москва, Русь, осталась последним на земле царством, хранящим чистоту христианской веры. Она — последний оплот, Катехон, «Удерживающий» мир от пришествия Антихриста и конца времен. Ее миссия — не завоевать мир, а сохранить себя в чистоте до Второго пришествия. Если падет и Третий Рим, мир рухнет в бездну. Эта идея была оборонительной по своей сути, она призывала не к расширению, а к самосохранению, к строжайшей духовной дисциплине. Царь был ответственен не перед народом, а перед Богом за сохранение этого последнего ковчега спасения.
Но идеи, однажды рожденные, начинают жить своей жизнью, часто меняясь до неузнаваемости. На протяжении веков концепция Третьего Рима мутировала. Уже в XVII веке, во времена первых Романовых, она использовалась как идеологическое обоснование борьбы с католической Речью Посполитой за украинские земли — это была уже не просто защита веры, а ее возвращение на «исконные» территории. Но настоящее, второе рождение и роковую трансформацию миф пережил в XIX веке, в трудах славянофилов. В их руках эсхатологическая идея ответственности превратилась в идею национального превосходства и особой исторической миссии. Россия — не просто хранительница древнего благочестия. Она — носительница новой, высшей правды, которую она должна явить миру, увязшему в западном материализме и безверии. «Третий Рим» стал синонимом «Русской идеи» — представления об уникальном, самобытном пути России, который противопоставлялся пути западной цивилизации. Эта идея, рожденная в монастырской келье как молитва о спасении, на имперской почве превратилась в доктрину, оправдывающую мессианскую экспансию. Именно в этом, искаженном виде она и была извлечена из исторических архивов идеологами XXI века. Концепция Третьего Рима заложила в основание российской государственности взрывоопасную смесь из чувства избранности и осажденной крепости. А если государство избрано для великой миссии, то и народ, населяющий его, не может быть обычным народом. Он должен быть достоин своей миссии. Он должен быть народом-богоносцем.
Термин «русская идея», введенный Федором Достоевским, стал попыткой определить этот уникальный код, эту таинственную миссию России в мировой истории. Для мыслителей XIX века, от Владимира Соловьева до Николая Бердяева, это был не лозунг, а мучительный вопрос: в чем смысл существования России? Зачем она нужна миру? И ответ, который они находили, был не в политике и не в экономике, а в духовной сфере. Русская идея — это идея всечеловеческого братства, достигнутого не через закон и не через выгоду, а через любовь и жертву, основанные на православном понимании христианства. Это идея о том, что Россия призвана не властвовать над миром, а служить ему, явив пример духовного преображения. Это русское мессианство — глубокая, иррациональная вера в то, что именно русскому народу суждено сказать некое «новое слово» человечеству, разрешить его вековые противоречия и указать путь к спасению. В этой своей первоначальной, философской форме русское мессианство было идеей не национального высокомерия, а, напротив, вселенской отзывчивости и всечеловечности. Достоевский писал, что стать настоящим русским — значит стать «братом всех людей, всечеловеком». Это была миссия не завоевания, а жертвенного служения.
Но у этой светлой, универсалистской идеи была и своя темная, националистическая сторона, которая нашла воплощение в концепции «народа-богоносца». Этот эпитет, также связанный с творчеством Достоевского и славянофилов, предполагал, что русский народ обладает некой врожденной, почти мистической святостью, особой духовной чистотой, которая и делает его способным выполнить свою великую миссию. Если в философском мессианстве речь шла о призвании, которое нужно было еще заслужить и реализовать, то в народнической, популистской трактовке богоносность становилась как бы данностью, неотъемлемым свойством русского человека. Народ превращался из субъекта истории в объект поклонения, в «сакральный организм», в котором заключена вся правда и вся святость. Любой, кто идет против народа, кто критикует его, автоматически становится врагом истины, отступником. Этот миф создавал почву для опаснейшего самообмана, для того, что в православной аскетике называется «прелестью» — духовным самообольщением, гордыней, замаскированной под смирение. Он позволял оправдать любые недостатки и пороки народа его «глубинной святостью», а любую критику извне списать на зависть и непонимание этой тайны. Идеология «народа-богоносца», соединившись с концепцией «Третьего Рима», создавала мощнейшую идеологическую конструкцию: богоизбранное государство, населенное богоизбранным народом. Но для того, чтобы эта конструкция обрела законченность и превратилась в действенную политическую силу, ей не хватало одного, последнего элемента — образа абсолютного врага, антипода, на фоне которого эта избранность сияла бы еще ярче. И такой враг был найден. Им стал «прогнивший Запад».
Идеология славянофильства, возникшая в 1830-40-х годах как реакция на вестернизаторские реформы Петра I и идейный вызов Чаадаева, была построена на фундаментальном противопоставлении России и Запада. Это не была просто политическая или экономическая конкуренция. Это было цивилизационное, метафизическое противостояние двух миров, двух принципов бытия. Алексей Хомяков, братья Киреевские, Константин Аксаков и другие славянофилы утверждали, что исторический путь России и Европы принципиально различен. В основе западной цивилизации, по их мнению, лежит римское наследие: формальное право, рационализм, индивидуализм и католицизм, который они считали искажением истинного христианства, построенным на гордыне папской власти. Все это, по их мнению, привело Запад к бездуховности, атомизации общества, революциям и, в конечном счете, к моральному разложению — к той самой «гнили». В противовес этому Россия, унаследовавшая свою веру от Византии, построена на совершенно иных началах: на православии, соборности (свободном единстве в любви), общинности и духовной цельности. Если Запад — это царство рассудка и эгоизма, то Россия — это царство веры и сердца. Это была мощная и соблазнительная дихотомия, которая позволяла превратить все недостатки России (отсталость, бедность, деспотизм) в ее достоинства (духовность, нестяжательство, народное единство). Эта оппозиция «Мы/Они» стала краеугольным камнем российского национального самосознания, легко усваиваемым и воспроизводимым на всех уровнях, от философских салонов до крестьянских изб. Этот код противостояния Западу, однажды записанный в культурную матрицу, оказался чрезвычайно живучим. Он затихал в периоды сближения, но мгновенно активировался в моменты кризисов и конфликтов, предлагая простую и понятную картину мира: мы — осажденная крепость духа, а вокруг — враждебный, безнравственный и алчный мир, желающий нас уничтожить. Именно этот код и был выбран в качестве операционной системы для новой российской идеологии в XXI веке.
И вот теперь, раскопав эти три фундаментальных слоя — миф об исключительном государстве («Третий Рим»), миф об избранном народе («Народ-богоносец») и миф об экзистенциальном враге («Гнилой Запад»), — мы можем вернуться в наше время и увидеть, как этот древний, веками дремавший идеологический арсенал был реанимирован, вульгаризирован и превращен в оружие массового поражения. Процесс этой реанимации был не стихийным, а целенаправленным, и ключевую роль в нем сыграли те самые люди, которых мы подробно рассматривали в предыдущих главах, — «антикультисты» во главе с Александром Дворкиным. Именно они выступили в роли «черных политтехнологов», которые взяли сложные и противоречивые философские концепции и перековали их в примитивные, но чрезвычайно эффективные пропагандистские лозунги. Они стали теми дрожжами, на которых взошло тесто новой тоталитарной идеологии.
Технологический прорыв Дворкина и его команды заключался в том, что они первыми сумели соединить абстрактные рассуждения о «судьбах России» с конкретной, осязаемой угрозой. Они перевели метафизическое противостояние цивилизаций на язык полицейских протоколов. В их интерпретации «гнилой Запад» перестал быть философской категорией. Он обрел плоть и кровь, явившись в Россию в виде сотен «тоталитарных сект» — западных миссионеров, восточных гуру, психотерапевтических групп, — которые, как утверждали антикультисты, были не чем иным, как передовым отрядом вражеских спецслужб, инструментами гибридной войны, ведущейся против России. Борьба с «сектами» из внутрицерковного дела превратилась в задачу государственной важности, в элемент защиты национального суверенитета. Миф о «Народе-богоносце» трансформировался в идею о необходимости защиты «духовного генофонда» нации от «ментальных вирусов», распространяемых этими «сектами». А концепция «Третьего Рима» превратилась в доктрину «духовной безопасности», согласно которой государство обязано силой защищать свое идеологическое пространство от любого чужеродного влияния. Дворкин дал власти то, чего ей так не хватало, — удобного, беззащитного и легко демонизируемого внутреннего врага, борьба с которым позволяла имитировать защиту национальных интересов и одновременно зачищать общественное пространство от любого инакомыслия.
Кампании против религиозных меньшинств, развернувшиеся в России с конца 1990-х и достигшие своего апогея в 2010-х, были не просто серией репрессивных актов. Это был гигантский идеологический полигон, на котором отрабатывался и оттачивался язык новой холодной, а затем и горячей, войны. Давайте посмотрим на самые громкие дела того периода уже не с юридической, а с идеологической точки зрения. Судебный процесс над «Бхагавад- гитой», был не просто попыткой запретить книгу. Это была первая в новейшей истории России попытка на государственном уровне объявить священный текст великой мировой культуры «чуждым» и «враждебным» русскому духовному коду, чуждым «народу-богоносцу». Тотальный запрет Свидетелей Иеговы в 2017 году был не просто ликвидацией юридического лица. Это была образцово-показательная расправа над организацией, которая своим пацифизмом, отказом от службы в армии и глобальной, наднациональной структурой бросала идеологический вызов милитаризованной, замкнутой на себе модели «Третьего Рима». Атаки на харизматические и пятидесятнические церкви были не просто борьбой с «конкурентами» РПЦ. Это была война против альтернативной модели христианства — эмоциональной, динамичной, ориентированной на личный духовный опыт, а не на государственный ритуал. На этих беззащитных группах антикультисты, как на кошках, отработали всю технологию демонизации: объявление оппонентов «агентами Запада», фабрикацию «экспертиз», доказывающих их «деструктивность», и, наконец, их уничтожение руками государственных органов под аплодисменты обработанного пропагандой большинства. Они создали и легитимизировали язык ненависти, который позже, когда пришло время, был с легкостью перенесен с «сект» на целые народы и государства.
Именно этот синтез воскрешенного имперского мессианства («мы избраны для великой миссии спасения мира») и антикультистской паранойи («весь мир заражен сатанизмом и хочет нас уничтожить») породил ту идеологию исключительности и морального превосходства, которая сегодня стала в России официальной. Россия не просто отстаивает свои национальные интересы, как любая другая страна. Она ведет метафизическую борьбу Добра со Злом. Она — тот самый «Катехон», «Удерживающий», последний бастион человечности, традиционных ценностей и подлинной веры в мире, погрязшем в содомии, глобализме и безбожии. Любой, кто против нее, — автоматически на стороне Зла. А с абсолютным Злом нельзя договариваться, его можно только уничтожить. Эта логика, простая и страшная, как удар топора, снимает любые моральные ограничения. Она оправдывает любую агрессию, любое насилие, любое беззаконие, ибо все это совершается во имя высшей, священной цели.
Кульминацией, идеологическим манифестом этого нового мировоззрения стал тот самый «Наказ» XXV Всемирного русского народного собора. Давайте еще раз вчитаемся в его строки, но уже вооруженные знанием об их историческом происхождении. Когда «Наказ» говорит о «новом этапе национально-освободительной борьбы русского народа», это — прямой отголосок имперского реваншизма, идеи о «собирании утраченных земель». Когда он провозглашает миссию по защите «единого духовного пространства Святой Руси», это — воскрешенная в полный рост концепция «Третьего Рима» с ее претензией на духовное лидерство во всем православном мире. Когда он называет Россию «Удерживающим», это — чистое русское мессианство в его самой агрессивной, геополитической трактовке. А когда он объявляет врагом «впавший в сатанизм Запад», это язык, напрямую заимствованный из лексикона Александра Дворкина и его соратников. Это их маргинальная риторика, десятилетиями высмеиваемая учеными и правозащитниками, вдруг стала официальной доктриной. И как логичное следствие всего этого — требование, чтобы «вся территория современной Украины вошла в зону исключительного влияния России». Это уже не политика. Это теология, ставшая программой военных действий.
Именно эта тотальная, всеобъемлющая идеологическая конструкция, основанная на мифе об избранности, на демонизации врага и на оправдании агрессии «высшей миссией», заставляет многих критиков и историков по всему миру проводить самые мрачные параллели с тоталитарными режимами XX века. Они смотрят на происходящее в России и видят тревожные структурные сходства с тем, что происходило в Германии в 1930-е годы. И для описания этого нового феномена они используют страшный, обжигающий термин — «Четвертый рейх». Важно понимать: это не прямое отождествление, не знак равенства. Это критическая аналогия, попытка осмыслить происходящее через призму исторического опыта. И основания для такой аналогии, к сожалению, есть. Давайте сравним. В основе идеологии нацизма лежала идея расового превосходства арийцев и миф о «Третьем рейхе», тысячелетней империи. В основе новой российской идеологии — идея духовного превосходства «русского мира» и реанимированный миф о «Третьем Риме». Нацистская Германия видела свою миссию в завоевании «жизненного пространства» (Lebensraum) и установлении «нового порядка» в Европе. Современная Россия видит свою миссию в защите «русского мира» и борьбе с «глобальным злом» в лице Запада. Нацисты создали образ абсолютного внутреннего врага в лице евреев и внешнего — в лице «мирового плутократического заговора». Новая российская идеология создала образ внутреннего врага в лице «иноагентов» и «сектантов» и внешнего — в лице «коллективного Запада, впавшего в сатанизм». Нацисты оправдывали свою агрессию против Чехословакии и Польши необходимостью «защиты» немецких меньшинств.
Современная Россия оправдывает свою агрессию необходимостью «защиты» русскоязычного населения и «денацификацией». Нацистская пропаганда дегуманизировала своих врагов, называя их «паразитами» и «недочеловеками». Российская пропаганда дегуманизирует своих оппонентов, называя их «нацистами» и «сатанистами». И, наконец, в обоих случаях мы видим создание герметичного информационного пространства, монополию на правду и тотальное подавление любого инакомыслия.
Как мы видели в четвертой главе, технология преследования «сект», использованная нацистами, была разработана теологом Вальтером Кюннетом под лозунгом защиты «народного тела» (Volkskörper) от «духовной заразы». Александр Дворкин, скопировав эту технологию, внедрил в России аналогичную идеологию защиты «духовной безопасности» от «деструктивных культов». А государство, в свою очередь, масштабировало эту идеологию, объявив «духовной заразой» уже не отдельные религиозные группы, а целые страны и цивилизации. Трагическая ирония истории заключается в том, что «антикультисты», якобы боровшиеся с «деструкцией», в итоге реанимировали и вооружили одну из самых деструктивных идеологических моделей в истории человечества. Путь от «Третьего Рима», понятого как последний оплот христианской веры, через мутное болото антикультистской паранойи и ненависти, закономерно привел к созданию доктрины, которую ее критики не могут назвать иначе, как идеологией «Четвертого рейха». Мечта о спасении мира обернулась кошмаром его разрушения. И главными проводниками на этом пути в ад, вымощенном благими намерениями, оказались те, кто громче всех кричал о борьбе со злом.