Глава 5. Тихие миры
Селеста
Солнце сегодня какое-то настырное. Оно пробивается сквозь свинцовые стекла моего окна и ложится на пергамент теплым, пыльным пятном. Я должна переписывать генеалогическое древо. Снова. Отец сказал, что до ужина я должна дойти до прадеда по материнской линии. Перо в моей руке кажется таким тяжелым.
Но я не могу сосредоточиться. В уголке окна, прямо между прутьями решетки, свила гнездо пара синичек. Они такие маленькие, суетливые. То одна прилетит с травинкой, то другая. Я откладываю перо, подхожу ближе и прижимаю лоб к холодному стеклу, стараясь не спугнуть их. Я дала им имена: Звездочка и Перышко. Мама, наверное, смеялась бы надо мной. Говорила бы, что у принцесс не должно быть таких глупых мыслей.
У меня почти нет воспоминаний о ней. Только смутный образ ласковых рук и тихой колыбельной. Иногда мне кажется, что это просто сон, который я придумала себе для утешения. Отец никогда не говорит о ней. А если и говорит, то только с горечью. Я стараюсь не думать о том, что он винит меня в ее смерти. От этих мыслей становится так больно, что хочется свернуться калачиком и никогда не вставать.
Вдруг я замечаю, что одна из птичек – кажется, Звездочка – ведет себя странно. Она беспокойно прыгает по краю гнезда, а потом улетает и возвращается без ничего. Кажется, она не может найти подходящего прутика, чтобы укрепить гнездо. Без него его может разорить ветер.
Без раздумий я отламываю маленький, тонкий прутик от сухой веточки, что валяется у меня на подоконнике среди засохших цветов (мне их иногда приносят, но они быстро вянут в этой комнате). Осторожно, чтобы стража за дверью ничего не услышала, я открываю форточку – крошечную створку, которую не заделали решеткой, наверное, считая ее слишком маленькой для побега. Протягиваю руку и аккуратно кладу прутик на край подоконника, прямо рядом с гнездом.
Сердце колотится как сумасшедшее. Это такое крошечное, глупое непослушание. Но оно делает меня счастливой. Я прячусь за занавеской и наблюдаю. Звездочка подлетает, хватает прутик своим клювиком и начинает ловко вплетать его в стенку гнезда. У меня наворачиваются слезы. Я помогла. Хотя бы кому-то я смогла помочь.
Элоди застает меня именно так – стоящей у окна со следами слез на щеках. Она не говорит ничего, только качает головой с тихой улыбкой и приносит мне чашку теплого травяного чая.
— Пей, дитя мое, — шепчет она. — Твое доброе сердце – твоя сила, а не слабость. Запомни это.
После ее ухода я возвращаюсь к своему древу. Но теперь я вывожу буквы не с тоской, а с легкой улыбкой. На полях, рядом с именем одного сурового прадеда, я рисую крошечную, едва заметную синичку. Это мой маленький секрет. Моя тихая победа.
Позже, во время прогулки в саду (под бдительным оком двух стражников), я замечает на дорожке сбитого с ног муравья. Он барахтается, не может перевернуться. Стражи смотрят вперед, обсуждая что-то свое. Я быстро наклоняюсь, аккуратно подцепляю муравья травинкой и переношу его под куст роз. Он сразу же убегает.
Вечером, когда ко мне приходит девушка, чтобы расчесать мои волосы перед сном, я замечаю, что у нее красные, уставшие глаза.
— Что случилось? — осторожно спрашиваю я.
— Да так, ничего, ваше высочество, — бормочет она, опуская взгляд.
— Ты можешь мне рассказать, — настаиваю я мягко. — Иногда простое слово может сделать день светлее.
Она колеблется, а потом рассказывает, что у ее младшего брата жар, а знахарь требует за свое зелье слишком много денег. Я не могу дать ей денег – у меня их просто нет, мне ничего не принадлежит. Но я слушаю. Внимательно. И в конце говорю: «Я буду думать о нем. И надеяться, что ему станет лучше». И это не пустые слова. Я действительно буду. Всю ночь.
Когда я остаюсь одна, я подхожу к окну. Ночь тихая. Где-то там, за лесом, есть другой мир. Мир, в котором люди помогают друг другу без страха, в котором можно бегать по полям и смеяться громко-громко, не боясь отцовского гнева.
Я не злюсь на отца. Мне его жаль. Он заточил себя в своей жестокости так же, как и меня в этой башне. В его сердце, наверное, тоже когда-то была доброта. Но он похоронил ее так глубоко, что уже не может найти.
Я гашу свечу и ложусь в постель. Я – слабая тень. У меня нет ни силы, ни духа, чтобы бороться. Но у меня есть это – тихая, упрямая доброта. И пока она жива во мне, я не исчезну совсем. Мысль о синичках и спасенном муравье согревает меня, и я проваливаюсь в сон быстрее, чем обычно.
Но этот сон не похож на другие. Он не начинается, он просто... есть. Я не вижу картинок, не слышу звуков. Я просто лежу в теплой, мягкой темноте, которая обволакивает меня, как пуховик. Никаких мыслей, никаких тревог. Только чувство невесомости и полного, абсолютного покоя. Это небытие длится бесконечно. Мне кажется, я провела в нем целую вечность. Это не страшно. Это блаженно. Я – частица тишины, и тишина – это я.
Потом где-то далеко-далеко появляется луч света. Он не режет глаза, а мягко зовет за собой. Я иду на его свет, и постепенно из темноты проявляются очертания моей комнаты.
Я открываю глаза. В голове – густой туман. Веки тяжелые, будто на них положили свинцовые гирьки. Солнечный свет, льющийся в окно, кажется неестественно ярким, почти ослепительным. Я медленно приподнимаюсь на локте, и комната плывет перед глазами.
Дверь открывается, и входит Элоди. В руках у нее дымящаяся чашка. За ней – две горничные, которые без лишних слов направляются к окну, чтобы раздвинуть тяжелые шторы окончательно.
— Доброе утро, моя пташка, — голос Элоди звучит как-то слишком громко, и в нем слышится тревога, которую она старается скрыть. — Я принесла тебе чаю. С медом. Ты любишь.
Я моргаю, пытаясь прогнать остатки сна. Голова кружится.
— Элоди?.. — мой голос хриплый, несвежий. — Который час? Я... я похоже проспала завтрак!
Я говорю это в панике, автоматически. Опоздать на завтрак – значит снова вызвать гнев отца. Я смотрю в окно. Солнце стоит уже высоко. Слишком высоко для утра.
Элоди подходит ближе, ее лицо становится серьезным. Она ставит чашку на прикроватный столик и садится на край кровати, беря мою руку в свои теплые, шершавые ладони.
— Завтрак, дитя мое, — говорит она тихо, глядя мне прямо в глаза, — был вчера.
Я не понимаю. Смотрю на нее, стараясь осмыслить эти слова. Вчера? Но я же только что легла спать!
— Что?.. — это все, что я могу выжать из себя.
— Ты проспала не завтрак, Селеста, — Элоди гладит мою руку. — Ты проспала целые сутки. И предыдущие завтрак, обед и ужин. И сегодняшний завтрак тоже. Жизнь моя, ты опоздала на пять таких завтраков, и столько же обедов, и ужинов.
Она качает головой, и в ее глазах читается неподдельное беспокойство.
— Не нравится мне это все. Король уже спрашивал о тебе. Я сказала, что ты нездорова. Но это... это не похоже на обычный сон.
Я продолжаю смотреть на нее с наивным, детским непониманием. Целые сутки? Как это возможно? Я чувствую себя немного разбитой, но не больной. Сон был таким спокойным... таким глубоким.
— Но я... я просто спала, — тихо говорю я, сама не веря своим словам. — Мне снилось что-то... светлое. Тихое. Оно длилось так долго...
— Сутки, детка. День и ночь. Мы заходили, ты не просыпалась. Дышала ровно, но разбудить тебя было невозможно. Как будто тебя унесло в другую страну.
Она наливает чай в чашку и подает мне. Я беру ее дрожащими руками. Аромат меда и трав кажется странно острым и ярким. Я делаю маленький глоток. Сладость обжигает язык.
Мысли путаются. Целые сутки. Мир продолжал жить без меня. Солнце вставало и садилось, а я просто лежала здесь, в своей мягкой темноте. Мне страшно от этой мысли. Но в то же время... в том сне не было ни страха, ни боли, ни одиночества. Было только покой.
— Отец... он очень зол? — спрашиваю я шепотом.
— Он озабочен, — поправляет меня Элоди. — И велел прислать ко дворцовому лекарю, если ты не очнешься к полудню. Но ты очнулась. Все хорошо.
Но по ее лицу я вижу, что все не хорошо. Такое не случалось со мной никогда. И в ее глазах читается тот же вопрос, что вертится и у меня в голове: что это было? Просто невероятная усталость? Или что-то большее?
Я отпиваю еще глоток чая и смотрю в окно на синичек. Они как ни в чем не бывало суетятся в своем гнезде. Для них не прошло ни дня. А для меня провалилась целая вечность. И этот провал пугает меня гораздо больше, чем гнев отца. Потому что он был таким... притягательным. Словно сама тишина звала меня остаться в ней подольше.