Сердце в золотой клетке

                                        Селеста
Просыпаюсь я от того, что в щель между ставнями пробивается узкий, настойчивый луч солнца. Он падает прямо мне на лицо, и я зажмуриваюсь. Сегодня что-то не так. Вернее, все слишком правильно. В голове – непривычная ясность, тело легкое, послушное. Вчерашний провал в сон кажется далеким, размытым кошмаром. Я даже потягиваюсь, как котенок, и замираю, прислушиваясь. За дверью не слышно шагов. Я проснулась раньше горничных. Это маленькая, но победа.

Лежу и смотрю на потолок, на играющие там солнечные зайчики. Сегодня будет хороший день. Должен быть. Я решила.

Скрип засова возвращает в реальность. Дверь открывается, и входят Хейзел и Ив. На их лицах – привычная маска безразличия, но, кажется, сегодня в их движениях чуть больше осторожности.

— Доброе утро, ваше высочество, — говорит Хейзел, и ее голос кажется менее монотонным, чем обычно.

— Доброе утро, — отвечаю я, и сама удивляюсь тому, как звучно это звучит.

Они помогают мне подняться. Ритуал начинается. Сегодня мое платье – из плотного розового бархата, расшитое серебряными нитями. Оно невероятно тяжелое. Хейзел начинает шнуровать корсет.

— Помедленнее, сегодня, пожалуйста, — прошу я, и в голосе нет прежней мольбы, а есть просто просьба.

Она кивает, и ее пальцы двигаются чуть осторожнее. Потом они усаживают меня перед туалетным столиком. Ив начинает расчесывать мои волосы. Длинные, прямые, цвета спелой пшеницы. Она разделяет их на пряди и начинает заплетать в сложную конструкцию, укладывая на затылке и закалывая серебряными шпильками. Лицо мое в зеркале кажется чужим – щеки порозовели, глаза блестят. Я почти красива. Эта мысль заставляет меня смущенно улыбнуться.

— Вам сегодня к лицу, ваше высочество, — вдруг говорит Ив, и я ловлю ее быстрый взгляд в зеркале. Это простая вежливость, но она греет меня изнутри.

Наконец, я готова. Иду по коридорам, и кажется, что стены сегодня не так давят. Вхожу в столовую. Отец уже на месте. Он не смотрит на меня, изучая какой-то документ. Я подхожу и делаю свой самый изящный реверанс.

— Доброе утро, отец.

Он медленно поднимает глаза. Они скользят по мне с ног до головы, оценивающе, холодно. Он откладывает пергамент.
— «Доброе»? — его голос тихий, и от этого каждое слово кажется особенно тяжелым. — Для кого как. Для тех, чей сон не похож на летаргический, оно, возможно, и доброе.

Мое хорошее настроение тает, как утренний туман. Я опускаю глаза, чувствуя, как по щекам разливается жар.
— Я... я чувствую себя хорошо. Просто очень крепко уснула.

— Крепко? — он хмыкает, и этот звук полон презрения. — Люди, Селеста, так не спят. Разве что мертвые. Или те, кто занимается по ночам чем-то... недостойным. — Он делает паузу, давая мне прочувствовать весь унизительный смысл его слов. — Твоя комната не камера пыток, чтобы из нее выходили без сил. Что ты там делаешь? Читаешь запрещенные книги? Тайком встречаешься с кем-то? Говори!

Его голос крепчает, становится громким и резким. Я сжимаю руки в кулаки, чтобы они не дрожали.
— Нет! Отец, я клянусь! Я читаю, вышиваю... иногда смотрю на луну... — мой голос срывается на шепот.

— Я знал о твоей слабости! — он внезапно бьет кулаком по столу. Звенит посуда. Я вздрагиваю, и слезы сами собой наворачиваются на глаза. — Знал, что ты – хрупкое создание, вроде матери! Но чтобы до такой степени... — он встает, и его тень накрывает меня. — Мне что, еще и тебя сейчас хоронить? Одну за другой? Сначала мать, теперь дочь? Ты хочешь свести меня в могилу вместе с собой?

Слова «хоронить» и «мать» вонзаются в меня острее любого кинжала. Во рту пересыхает. Мне кажется, я сейчас упаду в обморок. Но я стою, парализованная страхом.

— Нет... простите... все хорошо, я чувствую себя хорошо... — лепечу я, сама не веря своим словам.

— Молчи! — его крик оглушает меня. — С сегодняшнего дня ты не остаешься одна. Ты проводишь все время с Элоди. И ты будешь гулять. Каждый день. До изнеможения. Если этот... припадок... повторится, утром к тебе прибудет лекарь. Понятно?

Я могу только кивать, не в силах вымолвить ни слова. Он смотрит на меня с таким отвращением, будто я не его дочь, а что-то неприятное, что принес ветер, и, развернувшись, уходит, хлопнув дверью.

---

Элоди приходит ко мне с лицом, полным тревоги. Она не говорит ничего, просто помогает мне снять тяжелое бархатное платье. Ее пальцы дрожат.

— Не слушай его, дитя мое, — шепчет она, застегивая на мне легкое платье из голубого шелка. — Он говорит от страха. Он боится потерять тебя, как потерял ее. И не знает, как это выразить, кроме как злостью.

— А что со мной, Элоди? — спрашиваю я, глядя на ее отражение в зеркале. — Это болезнь? Я умираю?

— Не говори так! — она резко обнимает меня. — Ты просто устала. Устала душой. Иногда тело так протестует.

Мы выходим в сад. Два стражника следуют за нами. Я знаю, что через час их сменят другие. Отец боится, что они станут мне симпатизировать, видя мою слабость, и ослабят бдительность.

Сад сегодня кажется насмешкой. Розы цветут таким ярким алым цветом, что больно смотреть. Пчелы жужжат, птицы поют. Идиллия, в которой я – чужой элемент. Мы медленно идем по дорожке. Элоди берет меня под руку.

— Я помню твою мать, — вдруг говорит она, глядя куда-то вдаль. — Она тоже любила этот сад. И тоже иногда могла проспать полдня, если ночью не спалось. Она была мечтательницей. Может, и ты вся в нее.

Пока она говорит, мой взгляд падает на куст жасмина. На нижней ветке висит кокон, и из него пытается выбраться бабочка. Она бьется, делает паузу, снова бьется. Я отпускаю руку Элоди, подхожу и осторожно, кончиком тоненькой веточки, надрываю прочную шелковую нить кокона. Бабочка выбирается, неуверенно садится на мою протянутую руку и медленно, медленно расправляет свои хрупкие, переливающиеся всеми цветами радуги крылышки. Они еще влажные и кажутся такими нежными.

— Видишь? — голос Элоди звучит сзади. — Иногда всему живому нужна всего лишь маленькая помощь, чтобы расправить крылья и полететь.

Потом она ведет меня к скамейке в тени старого дуба. Она тяжело вздыхает и достает из складок своего фартука книгу. Переплет не яркий, а темный, из потертой кожи.

— Это не сказка, детка, — предупреждает она. — Это история одной девушки. Ее звали Лира. И она любила звезды так сильно, что разговаривала с ними по ночам.

Она начинает читать. Голос ее мягкий, глубокий. История о девушке, которая чувствовала себя чужой в своем мире, которая искала ответы на вопросы в ночном небе. Она была так прекрасна и так печальна, что я полностью забываю о себе. Я слушаю о тоске по чему-то большему, о любви, которая оказалась сильнее расстояний, но не сильнее человеческой подлости. Лира улетела на крыльях, сплетенных из лунного света, но не смогла вернуться, оставшись навеки прекрасным созвездием на небе.

Солнце пригревает, шелестят листья, голос Элоди течет, как ручей. И я снова начинаю чувствовать это. Сначала как легкую дремоту. Потом тяжесть наливает веки свинцом. Звуки становятся приглушенными, будто я опускаюсь под воду.

«Нет! — кричит во мне внутренний голос. — Только не сейчас! Не после такой истории!»

Я пытаюсь пошевелить рукой, дотронуться до Элоди, но рука не слушается. Я пытаюсь крикнуть, но из горла вырывается лишь слабый стон. Я делаю отчаянную, последнюю попытку выпрыгнуть из накатывающей волны, но это бесполезно. Это как пытаться остановить прилив.

И я падаю. Но на этот раз не в мягкую темноту. Я проваливаюсь в ослепительную, безжалостную паутину света. Она обжигает глаза, не оставляя теней. Я падаю сквозь нее, и нет ни верха, ни низа. Только белизна. Я пытаюсь отключить эмоции, стать просто наблюдателем, как делала это в детстве, когда было очень страшно. Но этот свет проникает внутрь, он выжигает все мысли, все чувства. Я снова и снова проживаю один и тот же миг – начало падения, ощущение невесомости, и затем – полное растворение в этой бездушной, бесконечной белизне. Это не сон. Это исчезновение.

---

Когда я открываю глаза, в них бьется яркий свет свечей. Но это не тот свет. Это теплый, дрожащий свет комнаты. И он окружен лицами. Множеством испуганных лиц.

У кровати стоит суровый мужчина с седой, клиновидной бородкой – дворцовый лекарь. Рядом юный помощник, который смотрит на меня с таким ужасом, будто видит призрака. Элоди стоит на коленях у кровати, ее лицо мокрое от слез. За ней – Хейзел, Ив и молоденькая Рейчел, все бледные, как полотно. В дверях, не пересекая порог, стоит мой отец. Его лицо – маска из камня, но в глазах, таких же серых, как у меня, я читаю не гнев, а нечто новое – леденящий душу страх.

— Господи, слава богу, очнулась! — рыдает Элоди, хватая мою холодную руку.

Лекарь наклоняется, прикладывает ко лбу холодную металлическую пластину, потом заставляет меня открыть рот, смотрит на язык.
— Как вы себя чувствуете, ваше высочество? Что вы помните?

— Я... я слушала сказку... — мой голос – хриплый шепот. — И... заснула.

Лекарь выпрямляется и обращается к отцу.
— Ваше величество, признаки жизни стабильны, но пульс нитевидный, реакции замедлены. Это... это не летаргия в привычном понимании. Это необъяснимо. Может быть, редкая наследственная болезнь, переданная по материнской линии. А может... что-то иное, за пределами нашего понимания. Ей нужен абсолютный покой. Никаких волнений. И постоянное наблюдение. Если эти эпизоды... — он замолкает, бросая взгляд на меня, — ...если они участятся, прогноз... может быть самым неблагоприятным.

Он не говорит «смерть», но это слово висит в воздухе, тяжелое и неоспоримое.

Постепенно все расходятся. Последней задерживается Рейчел, чтобы поправить одеяло. Ее руки дрожат.

— Рейчел, — хватаю я ее за рукав. Мои пальцы слабы. — Который час?
— Время к ужину близится, ваше высочество, — ее голос безжизненный, она смотрит куда-то мимо меня.
— Сколько... сколько я проспала на этот раз? — спрашиваю я, уже зная ответ, но отчаянно надеясь ошибиться.

Она на секунду встречается со мной взглядом, и в ее глазах я вижу тот же ужас, что и у помощника лекаря.
— Почти двое суток, ваше высочество, — говорит она и, выдернув рукав, быстро выскальзывает за дверь.

Я остаюсь одна. Тишина давит на уши. Двое суток. Я провалилась еще глубже. Что будет в следующий раз? Трое? Неделю? Навсегда?

Я лежу и смотрю в темноту, на потолок, где пляшут тени от единственной свечи. Я не чувствую страха смерти. Я чувствую страх того сна. Этой белой, бесконечной пустоты, в которой нет ничего. Ни любви, ни печали, ни памяти. Только белизна, которая стирает тебя без следа. И понимаю, что самое страшное в мире – не боль и не гнев. А полное, абсолютное забвение. И я, кажется, медленно, но верно, погружаюсь прямо в его сердце.