Глава 7. Прах и пепел
Пыль медленно опускалась на каменные плиты внутреннего двора. Полуденное солнце било в глаза, но он не щурился. Стоял прямо, как выточенный из дерева идол, с лицом, где не осталось ни страха, ни сомнений.
— Чхве Джусон! — голос наставника дрожал, хоть и пытался казаться твёрдым. — Ты должен подчиниться приказу. Это воля двора.
Юноша склонил голову, но не в знак покорности — скорее, как тигр, что готовится к прыжку.
— Воля двора может быть ошибочной. Я подчиняюсь лишь справедливости.
Во дворе повисла тишина. Даже ветер, что до этого теребил флаги, затих.
---
С тех пор, как его назначили младшим военным инспектором на северной границе, Джусон редко бывал в столице. Ему не нравилось придворное многословие, мягкие руки в шелковых рукавах и игры, в которых проигрывали не честь, а человеческие жизни.
Он вырос в доме, где пахло рисовой соломой, а отец учил его не мечу — слову. Но когда пришла война, слов оказалось мало. Джусон взял оружие — и уже не выпускал его.
---
На закате он стоял у холма, откуда виден был весь лагерь: шатры, дым костров, лошади, крики новобранцев. Его взгляд был сосредоточен, но где-то в глубине глаз пряталась усталость, которую не скроешь даже под доспехами.
— Господин Чхве, — подошёл адъютант, молодой, запыхавшийся, — гонец от совета старейшин. Срочно.
— Пусть ждёт. Пусть все ждут.
Он поднял голову к небу.
«Кому-то ещё я нужен. Там, где меня никто не помнит».
Он не знал, чьи слова это были. Возможно, свои собственные. Или чьи-то из снов.
Дом его был скромным — старые кедровые балки, бумажные перегородки, за которыми пахло сушёными травами. В саду росло только сливы — и то по упрямству прошлого хозяина, не из-за любви к цветению.
Джусон вернулся в столицу ненадолго — под предлогом участия в военном совете, но на самом деле хотел побыть один. Тишина этого дома — его единственная слабость.
Он снял верхнее одеяние, аккуратно повесив его у двери. Доспехи он давно научился носить, как одежду — и так же легко их снимать, как забывать о страхе.
На кухне его ждала простая еда — рис, кимчи, жареный тофу. Он ел молча, неторопливо, точно отдавая дань телу, не вкусам. Глаза его были направлены в окно, где ветер шевелил занавеску.
После еды он заварил чай. Старый глиняный чайник, отполированный временем, хранил тепло лучше, чем броня. Он пил из небольшой чаши, сидя у открытого входа в сад, наблюдая за тем, как тень от ветвей ложится на каменные плиты.
— Отец, — произнёс он негромко. — Ты говорил: "Мир начинается в человеке, а не в победе". Но если человек пуст — что тогда?
Ответа не было. Только лёгкий шелест, будто кто-то всё же услышал.
---
У него была привычка — каждый вечер писать. Не донесения, не рапорты. Письма. Но не отсылал их. Листы складывал, перевязывал бечёвкой и прятал в деревянную шкатулку. Иногда писал матери, хотя её давно не было. Иногда — себе самому, в будущем. А однажды... он написал кому-то без имени. Тому, кого никогда не встречал.
"Ты знаешь меня. Я не знаю, кто ты. Но когда ты придёшь — я узнаю. Может быть, во сне. Может, на поле битвы. Может, среди ветра. Только помолчи немного, и я услышу твой шаг."
Он не знал, зачем это написал. Но не сжёг.