VII
Почему Кэйа не чувствует сочувствия? Его учили этому, правда, с самых пелёнок. Как и ненависти. Потихоньку взращивали, воспитывали идеальным мстителем, но в какой-то момент что-то явно пошло не так. Он всматривался в лица Крепуса и маленького Дилюка — точно его копия; в заботливые глаза Аделинды и педантизм Эльзера, в звонких песноплетов-бардов и шумных детей ровесников. Кэйа всё выискивал в них зло.
Конечно, не нашёл. Его жалкие попытки — акт самооправдания. То ужасное, в чём он ранее был уверен, не в окружающих людях, а запечатано в собственном отражении.
Интересно, он похож внешне на своего отца? В зыбких воспоминаниях Кэйа помнит его властные жесты, по-опасному хитрый прищур глаз и широкий разворот плеч, которые, тогда ребёнку казалось, смогли бы осилить любого врага. Ведь — так и должно быть, верно? — его отец воспринимался героем, защитником перед мнимой жестокостью целого мира. От него постоянно пахло табаком. Кэйа любил утыкаться носом в его меховую накидку, когда его брали на сильные руки во время беспощадных морозов.
Жаль, он не смог подарить свою любовь. Наверное, он похоронил её вместе со своей женой, а может ещё когда первый удар Богов настиг Каэнри'ах, и его человеческое сердце не смогло выдержать такое горе.
Может, Кэйа перенял черты матери и стал скорбной причиной?
Кто знает. Вдруг отец был таким всегда? Холодный, немногословный, воспринимающий собственного сына боевой единицей, и, следовательно, воспитывал в безграничной строгости и запретах. С наседающим спокойствием рассказывал о ублюдских Архонтах и их беспомощных детях.
Спокойствие это, естественно, было показное. Оно скрывало за собой глубокую ненависть, которая увековечилась фанатичным идеалом.
Кэйе было семь, когда его впервые наказали.
«Мне нравятся тейватские дети, они искренние. Если смешно — смеются, если больно — плачут. Почему мы не такие, отец? И мы испытываем чувства. Но ты всегда говорил выстраивать личины, а не самих себя. Мы становимся теми, кого в сказках Тейвата называют злодеями. Я так не хочу.»
Его бесцеремонно схватили за руку, и Кэйа впервые испугался той жгучей решительности отца. Провели сквозь тёмные, отлитые золотом и древними надписями, коридоры, по витым лестницам, уходящим вверх — хотя ему казалось, с каждым шагом они спускались вглубь, — и бросили недалеко от шайки изуродованных монстров. Одни из них замертво лежали в собственной луже крови, другие с жадностью пожирали останки себе подобных. Глаз Кэйи отдавал ужасной болью во все нервные окончания, пока отец нависал над ним коршуном и непринужденно рассказывал о том, что твари — вообще-то люди, которые кровь от крови одно целое с ними, сохранившими человеческий облик; что эти твари последние минуты сознательного существования так же испытывали радость и горе, и планы строили, и детьми были чьими-то, как и родителями; что о этих тварях в прошлом слагали легенды, и весь Тейват восхищался настоящей волей и тягой к знаниям Человека, задушившего на поверхности волей Семерых.
«Не закрывай глаза на правду, Кайя. В ином случае, ослепнешь.»
Кошмары по ночам преследовали долго (они и не прекращались). С тех пор отец каждые выходные проводил занимательные экскурсии по Бездне и знакомил с её недружелюбными обитателями. Добровольно-принудительно, влиял по иному — психологической давкой на сознание. В разы хуже физических пыток.
Одно чудовище в такой день чуть не выгрызло горло Кэйи, если бы не рассекающий клинок Скирк.
«Она была управляющей моим имением за пределами столицы. Я помню её имя.»
Чудовище ли...?
Так что же значат для вас, бессовестные властители мира, жизни сотни — нет, — тысячи? Одним днём у них не было сомнений, что судьба подконтрольна. Народу без Богов правила игры были писаны только на официальных бумагах, что за мгновение предались огню. Другим днём уверенность в эту истину резко обрубили, как котёнка тыкая мордочкой в его конфузную ошибку.
Была отдана слишком большая цена. Истребление нации положило лишь начало катаклизмам. Вот ирония. С причиной у них сил и милосердия хватило разобраться, а последствия расхлёбывайте сами. Копите гнев, обращённый в монстров народ к Богам и все остальные к этому самому народу.
С каждым таким походом Кэйа напитывался ужасом и состраданием, однако непорочное детское сердце не смогло принять ненависть; всё отчаянно не понимало, как отец способен хранить тихую жажду ещё больших смертей. Разве мир за них не достаточно настрадался?
Кэйа боялся его отчуждённого равнодушия ко всему, что не касается плана мести, хоть свыкся с мыслью, что сыном не воспринимался, возможно, никогда. Но...
Но кроме друг друга у них никого не было в этой бескрайней бездне завывающего одиночества. Они были семьей, пусть по-идиотски неправильной, но семьей. Насколько бесчувственной должна быть душа у родителя, который бросает на произвол судьбы своё дитя?
Оно, возможно, было к лучшему.
— Господин Кэйа?
— Сэр!
Чёрт его дёрнул остановиться возле статуи Барботоса рядом с винокурней. Один взгляд на изваяние Архонта уводит мысли в том направлении, в котором думать не хочется.
Кэйа оборачивается и застаёт знакомого винодела в сопровождении рыцарей — те ответственные сопровождающие груза с бочками вина.
— Здравствуй, Коннор.
Рыцари отдают честь, и взгляд Капитана заметно теплеет.
— Патрулируете? — бесхитростно спрашивает мужчина, на что Кэйа сдержанно улыбается, не желая воспринимать его елейный тон.
На самом деле, ничего неприятного в Конноре нет. Он вежливый, действительно умный винодел, который не хвастает своим талантом — в отличие от многих в их ремесле. Все секретные рецепты вин «Рассвета» ему знакомы и бережно хранимы долгие года. А беседы с ним вести за бокалом красного сухого всё равно, что отпустить душу перед пастором. Незаменимый профессионал и эрудированная личность.
Одно большое «но»: он работал ещё на мастера Крепуса, был ему дорогим другом и провожал в последний путь. И был свидетелем того вечера, когда Кэйа удостоился получить Глаз Бога.
Почти вся винокурня наблюдала за сценой, в которой Дилюк забылся в своей ярости. Страх душил каждого, из-за чего они лишь могли беспомощно наблюдать. Только Коннор смог разнять их, окатив пару раз — или много? — водой. Он сжимал плечи Кэйи в плохо скрываемой истерике и просил не терять сознание, пока Аделинда бежала за лекарями.
Крио энергия, вмиг ослепившая неподготовленный взор, окутала ласковой вьюгой, оберегая от ожогов, и ядовито шипела на противника — Пиро своего хозяина не пожалела, наказывая уродливыми шрамами руки. Дилюк долго сидел в прострации, тупо осматривая раны, пока до него пыталась докричаться главная горничная.
Кэйа, глотая слезы и, очевидно, гордость, мысленно молил обратить на себя взгляд. Лучше сосредоточение в нём ненависти, чем ничего. Если такова цена за правду, то он предпочёл бы молчать до конца жизни.
Пока большую часть работников «Рассвета» отстраняли под предлогом сокращения, другая часть клятвами божились, что произошедшее за стены дома не выйдет, Коннор на пару с Эльзером не распинались в объяснениях. Они взяли на себя управление, когда кое-кто находился в пограничном состоянии. В этом жесте прослеживался явный отпечаток ответственности Крепуса, и Кэйа не нашёл моральных сил на частные встречи с ними. Воспоминания о той ночи ломают все замки. Кэйю видели слабым, подавленным в собственных чувствах, видели, как он расшибал колени о пол, бессильно ползая за уходящим из винокурни братом, и раненым зверем выл о любви и прощении.
Если бы отец узнал о этом унижении, то убил бы.
Вопросов никто с тех пор не задавал, коллективно решили похоронить произошедшее в разговорах. Но Кэйа всегда замечал этот полный жалости взгляд.
Поэтому ему в некоторой степени неприятно говорить.
— Как раз направляюсь в винокурню, — он старается не замечать удивление, — вы не против, если я составлю вам компанию?
— Моя душа будет ещё спокойней за сохранность ценного груза, — Коннор, поправив шляпу, кивает, и они отправляются в путь.
— Если вы везёте вино из одуванчиков, то на вашем месте я был бы настороже.
— Отчего же?
— Как же так, Мистер Коннор, — слышится позади веселый голос одного из рыцарей, — Капитан его преданный фанат!
— Ценитель, — поправляет Кэйа.
— О! Недавно я и Мастер Дилюк попробовали поэкспериментировать с новым сортом, и, знаете, вывели отличительно шершавую текстуру. Сладковатое в атаке, вино обволакивает терпкими красными фруктами в середине, завершается сливочно-пряными оттенками в финале. Я бы хотел провести с вами дегустацию.
— Спасибо, я выделю свободный день для нашей встречи.
— Я предположил, что мы могли бы немного украсть вашего времени сегодня.
— Ох, нет, — он сочувствующие поджимает губы, про себя начиная раздражаться, — мой визит к Мастеру Дилюку носит исключительно рабочий характер.
— Вот как... — внезапно теряется Коннор, скрывая волнение за будничным жестом — задумчиво гладит густые усы и на что-то себе самому кивает, — в том смысле, я так и подумал, да!
Кэйа решает не заострять на этом внимание, переключаясь на разговоры своих сослуживцев.
Путь был коротким, но насыщенным на приятные беседы — капитан отвлекался как мог. Почти успешно до тех пор, пока не оказался перед массивными дверьми. Кажется, он придает много значения своим переживаниям. Они мимолетны при каждой встрече с Дилюком, но таковые они исключительно в его повседневной жизни, в которую винокурня больше не входит.
Скорее всего Дилюк в своей мрачной манере будет допытывать о связи с заглянувшим фатуи, о Альбедо, о чужих сговорах под предлогом безопасности города. Или он захочет обсудить возвращение Магистра с долгого похода, высказывая нежелание быть связанным с секретами Капитана.
В любом случае, Кэйа ожидает мало приятного.
Аделинда встречает его на пороге поклоном головы и тёплым «с возвращением, Господин». Кажется, она дважды допускает одну ошибку — с тех пор, как он перестал принадлежать к семье Рангвиндров, он больше не господин. Сколько раз это следует повторить?
Возле накрытого ароматными блюдами стола находится сам хозяин, расслабленно держа руки в карманах домашних штанов. На его лице не читается ничего.
— Не зная тебя, подумал бы, что меня пригласили на свидание.
Иногда Кэйа говорит быстрее, чем успевает подумать. Дилюк и бровью не ведет.
— Приятного аппетита.
Они ужинают в давящей тишине. На периферии мелькают горничные, ненароком наблюдающие за происходящим. Эльзер с напускным интересом рассматривает картины, переходя из угла в угол. Коннор в первый раз забегает пожелать крепкого сна, а во второй под предлогом забытых отчетов. Аделинда стоит неподалеку наседкой, готовая в любую минуту среагировать на...
Они все ждут... второй внеплановой драки?
А может ли сам Кэйа гарантировать, что её не произойдет?
— Меня все же одолевает интерес, — говорит непривычно холодно, и все свидетели вмиг находят себе дела поважнее.
— Аделинда, будь добра, разлей Сэру Кэйе самого крепкого вина.
Дилюк звучит нехарактерно мягко, когда произносит её имя.
— Что за щедрость? Не то, чтобы я был против.
— И мне, пожалуй, тоже.
— Ты должен был бороться со злом, а не примкнуть к нему.
Рангвиндр поднимает невозможно злые алые глаза, в которых читается желание заткнуть раздражающее ехидство. Но потом его губы вытягиваются в ухмылке.
Кэйе она не нравится от слова совсем. Он замирает, когда Дилюк откладывает столовые приборы и медленной поступью подходит, вставая за спину. Руки в кожаных перчатках — Архонты, кожаных, — тяжело опускаются на плечи, ненавязчиво касаясь шеи, и принимаются расслабляющие их разминать.
— Ты что-то слишком напряжен, — бестией наклоняется ближе, опаляя тяжелым дыханием кожу, — не находишь?
— Возможно.
— А теперь скажи: не против ли ты оставить планы на ночь, снять с себя этот мешающий полушубок, возможно немного выпить, — он сокращает расстояние до непозволительной интимной близости и почти шепчет, — и разыграть со мной партию в шахматы?
— В шахматы.
— Верно.
— Ты пригласил меня сыграть в шахматы.
— М-м-м, возможно.
— Хорошо, Дилюк. Мы поиграем.