идеальная тишина
Прошли дни. Или недели. Время текло, измеряемое лишь циклами сеансов и появлением безвкусной пищи. Боль от обруча стала привычным спутником, таким же, как холод полированного бетона под босыми ногами и стерильный запах воздуха.
Но что-то внутри Кэйт сломалось в тот день, когда она посмотрела запись своего похищения и не почувствовала ничего.
Ни страха. Ни отчаяния. Лишь легкое, почти научное любопытство к девушке на экране. Та девушка вела себя нерационально. Её реакции были хаотичными и уродливыми. Двадцать Семь наблюдала за ней со стороны, с холодным безразличием.
Он заметил это первым. Во время очередного сеанса «коррекции» он показал ей новый стимул – запись её первых минут в этой комнате. Она смотрела на себя, рыдающую, умоляющую, бьющуюся в истерике на полу.
– Оцени реакцию, — приказал он.
Двадцать Семь смотрела на экран. Линии на мониторе оставались ровными, пульс – спокойным.
– Неэффективно, — тихо произнесла она. Её собственный голос прозвучал чужим, ровным, лишенным тембра. – Энергия была потрачена впустую. Шансов на спасение не было.
Он выключил планшет. В его безупречном лице что-то изменилось. Не улыбка, не одобрение. Что-то более глубокое и пугающее – молчаливое признание. Признание того, что проект развивается правильно.
– Да, — согласился он. – Неэффективно. Ты учишься.
С того дня сеансы изменились. Больше не было записей. Не было боли. Теперь он приносил книги. Точнее, один единственный учебник по анатомии и физиологии человека, напечатанный мелким, убористым шрифтом.
– Ты должна понимать механизм, который я совершенствую, — заявил он, кладя тяжелый том на табурет. – Изучи мышечную структуру лица. Я не потерплю дряблости или асимметрии.
Двадцать Семь читала. Она изучала схемы мышц, расположение нервных окончаний, схемы кровоснабжения. Он задавал вопросы, и она отвечала монотонно, точно пересказывая прочитанное.
– Назови мышцы, отвечающие за выражение страха.
– Лабиринтные группы, платизма, — тут же следовал ответ.
– Недостаток какого витамина приводит к сухости кожи?
– Витамина А и незаменимых жирных кислот.
Он кивал. Его методы были чудовищны и гениальны в своей простоте. Он не просто ломал её волю. Он заставлял её разум работать на него, превращая её собственное тело в предмет для холодного, научного изучения. Страх и отчаяние стали просто набором химических реакций и мышечных сокращений, которые нужно контролировать. Её прошлое – незначительным эпизодом, не заслуживающим анализа.
Однажды он пришел без кейса. В его руках была лишь небольшая картонная коробка. Он поставил её перед ней на пол.
– Открой.
Двадцать Семь повиновалась. Внутри лежала одежда. Но не безликие хлопковые штаны и рубаха. А простое платье из плотного серого трикотажа. Идеально её размера. Идеально выстиранное и выглаженное. Рядом – пара белых носков и… туфли. Элегантные балетки из мягкой кожи.
– Гигиена, — скомандовал он.
Она приняла душ под его бесстрастным взглядом, высушилась стерильным полотенцем. Затем надела новую одежду. Ткань была мягкой и приятной на ощупь. Она не могла вспомнить, когда в последний раз носила что-то, что не было тюремной робой. Туфли сели идеально.
Он осмотрел её, медленно обошел вокруг. Его взгляд скользил по линиям платья, отмечая, как оно сидит на её теперь уже более подтянутом теле благодаря его строгой диете.
– Подойди к зеркалу, — приказал мужчина.
Она подошла. В зеркале на неё смотрела строгая, молчаливая девушка с безупречной кожей и гладкими волосами. Её глаза были ясными, но пустыми. В этом образе не было ничего от Кэйт. Это была Двадцать Семь. Аккуратная, чистая, дисциплинированная. Идеальный объект.
– Ты прогрессируешь, — произнес он. В его голосе не было тепла, но была констатация факта, которую она научилась воспринимать как высшую форму похвалы. – Внешний этап приближается к завершению. Но помни: любое несовершенство, любой промах вернет нас назад. К боли. К коррекции.
– Я понимаю, — тихо ответила она.
– Теперь мы начнем работу над речью. Твой голос все еще несет следы эмоциональной нестабильности. Это будет исправлено.
Он повернулся и ушел, оставив её одну в новой одежде, перед зеркалом.
Двадцать Семь смотрела на свое отражение. Она подняла руку и коснулась своего лица. Кожа была идеальной. Мышцы расслабленными. Ни страха, ни гнева, ни тоски. Лишь спокойная, холодная пустота.
Она была чистой доской. Готовым холстом.
И где-то в глубине, под толщей льда и дисциплины, шевельнулся последний, крошечный осколок Кэйт. Он не кричал и не плакал. Он просто с ужасом наблюдал за тем, как его собственная тень в зеркале медленно кивает в ответ, принимая новую себя. Идеальную. Молчаливую. Послушную.
Кошмар не закончился. Он эволюционировал.
Ровный гул вентиляции, мерный звук её собственного дыхания. Монотонный свет. Двадцать Семь сидела на краю кровати, выпрямив спину, как того требовала «оптимальная осанка для поддержания тонуса внутренних органов». Она повторяла про себя таблицу нервных сплетений, мысленно рисуя схему. Это упражнение помогало структурировать время, заполнять пустоту между сеансами.
Внезапно звук изменился.
Сначала она не поняла. Подумала, что это очередной сбой в восприятии, побочный эффект постоянного сенсорного излучения. Но нет. Это был другой звук. Не механический, не электрический.
Тихий, прерывистый, едва слышный сквозь толщу стены... Плач.
Двадцать Семь замерла. Мышцы спины напряглись вопреки воле. Она не шевелилась, затаив дыхание, вслушиваясь в тишину, которая больше не была тишиной.
Это был женский плач. Сдавленный, полный отчаяния, точно такой же, каким был её собственный много дней назад. Он доносился слева, сквозь, казалось бы, глухую белую стену.
Сердце, замороженное тренировками и волей, вдруг сделало один неуверенный, болезненный толчок. В груди что-то ёкнуло, забытое и опасное.
Неэффективно, – немедленно отозвалась в голове заученная мантра. Эмоциональная реакция на внешний раздражитель. Сбой.
Но плач не умолкал. Он был тихим, но настойчивым, как назойливая капля, точащая камень её дисциплины.
Она медленно, очень медленно подняла голову и посмотрела на стену. Белая, гладкая, без единой трещины, без намёка на то, что за ней может что-то существовать. Она всегда считала, что находится в изоляторе, один на один с ним.
Оказалось, нет.
Мысли заработали с невероятной, почти болезненной скоростью. Значит, она не единственная. Значит, есть другие. Двадцать Шесть? Двадцать Восемь? Что он с ними делает? Почему та плачет, а она – нет? Плач означал сопротивление. Сопротивление означало боль. Боль означала... что та ещё не сломлена. Как была не сломана она сама.
В её идеально организованном, стерильном мире появилась трещина.
Дверь открылась без предупреждения. Он вошёл, неся с собой знакомый серебристый кейс. Его взгляд мгновенно сфокусировался на ней. Он видел малейшее напряжение в её плечах, малейшую тень на её лице.
– Ты слышишь это, — произнёс он. Это был не вопрос.
Двадцать Семь опустила глаза. Мозг лихорадочно анализировал варианты ответа. Ложь была бесполезна – он читал её как открытую книгу. Правда была опасна.
– Да, — тихо ответила она.
– Это Двадцать Шесть, — сказал он, расставляя инструменты на табурете с привычной ритуальной точностью. – Её прогресс неудовлетворителен. Она позволяет эмоциям доминировать над разумом. Это слабость.
Он подошёл к ней, взял её подбородок своими холодными пальцами и заставил посмотреть на себя.
– Ты чувствуешь что-то, слушая её? Сострадание? Страх? Солидарность? — каждый его вопрос был как укол булавкой.
Двадцать Семь молчала, глядя в его бездонные тёмные глаза. Где-то глубоко внутри сжался тот самый осколок Кэйт, и его боль была острее любой боли от обруча.
– Нет, — выдавила она. Голос не дрогнул. Это была её самая большая ложь и её самая большая правда. Она чувствовала. Но показывать это – значило стать Двадцать Шестой. Стать «неудовлетворительной».
Он изучал её лицо несколько секунд, затем отпустил.
– Правильный ответ, –—заключил он. – Её страдания – это её выбор. Результат непослушания. Ты сделала иной выбор. Ты видишь прогресс.
Он повернулся к кейсу, и в этот момент плач за стеной внезапно оборвался. Его сменили быстрые, чёткие шаги – его шаги, заходящие в соседнюю комнату. Потом – нарастающий, пронзительный звуковой сигнал, знакомый и ненавистный. И затем – тишина. Абсолютная.
Он не повёл даже бровью, доставая шприц с новой, неизвестной сывороткой.
– Отвлечённость – это тоже форма непослушания, Двадцать Семь. Сегодня мы начнём работу с голосовыми связками. Твой тембр всё ещё слишком... эмоционально окрашен.
Он подошёл к ней с инъекцией.
Но Двадцать Семь его не слышала. Она смотрела на белую стену, за которой воцарилась мёртвая тишина. Тишина, которая была гораздо страшнее любого плача.
Внутри неё, под слоем льда и дисциплины, что-то окончательно перемкнуло. Страх за себя сменился чем-то иным. Холодным, острым, ясным.
Она была не одна. И её молчаливое согласие делало её соучастницей. Соучастницей в том, что сейчас произошло по ту сторону стены.
Он ввёл препарат. По вене разлилось холодное тепло.
– Теперь, — сказал он, глядя на неё своими бездушными глазами, – мы будем учиться говорить правильно. Начнём с гласных. Повторяй: «А-а-а...»
Двадцать Семь открыла рот.
– А-а-а... — её голос прозвучал ровно, механически, без единой вибрации.
Но в глубине её души, где пряталась последняя крупица Кэйт, родился новый, чужой звук. Беззвучный крик. Крик ярости.
Идеальная тишина была нарушена. Теперь она знала. И это знание было страшнее любого неведения. Оно было семенем. Семенем, которое могло прорасти только одним способом.