Имя Мастера
Препарат делал голосовые связки податливыми, почти чужими. Двадцать Семь монотонно тянула гласные под его бесстрастным взглядом, чувствуя, как её собственный голос становится всё более плоским, лишённым обертонов, идеально стерильным. Он был доволен. В его взгляде читалось холодное удовлетворение мастера, доводящего до совершенства очередной инструмент.
– Достаточно, — произнёс он, откладывая планшет с графиками голосовой активности. – Прогресс очевиден.
Он собрал инструменты, его движения были выверенными и экономичными. Казалось, сеанс окончен. Но он не ушёл. Он задержался, рассматривая её, словно принимая какое-то решение.
Воздух в комнате сгустился. Давление его незавершённого действия было ощутимее любого приказа.
– Ты демонстрируешь послушание, — заговорил он наконец. Его бархатный голос, лишённый теперь и намёка на притворную учтивость, звучал как скользящий по мрамору стальной клинок. – Послушание заслуживает поощрения. Знания. Ты – мой главный проект, Двадцать Семь. И у проекта должен быть автор.
Он сделал паузу, давая ей осознать вес момента.
– Меня зовут Тревор Блэк, — произнёс он, и имя повисло в стерильном воздухе, словно ядовитый газ. Оно было на удивление обычным, почти заурядным. Тревор Блэк. Имя, которое могло принадлежать бухгалтеру, учителю, соседу по лестничной клетке. Оно не сочеталось с его ангельской внешностью, с его безупречной жестокостью, с этой лабораторией боли.
– Тревор Блэк, — повторил он, наслаждаясь звучанием, как будто представлялся на светском рауте. – Я – твой создатель. Твой хранитель. И твой единственный зритель. Ты существуешь лишь потому, что я этого хочу. И ты будешь совершенна, потому что я этого требую.
Он подошёл ближе, его тень накрыла её.
– Это имя – ключ. Оно даёт тебе понимание иерархии. Ты – Двадцать Семь. Я – Тревор Блэк. Между нами пропасть, которую тебе никогда не преодолеть. Ты можешь повторить его?
Его глаза впились в неё, требуя, оценивая.
Где-то в глубине, осколок Кэйт содрогнулся от ужаса. Ужаса не от имени, а от того, что оно значило. Он не был призраком, монстром из кошмара. У него было имя. Он был реальным. Он существовал в мире с законами, с прошлым, с идентичностью. Это делало его ещё более чудовищным.
Но Двадцать Семь лишь медленно кивнула. Её лицо оставалось бесстрастной маской.
– Тревор Блэк, — произнесла она своим новым, ровным, безжизненным голосом. Звуки слились воедино, лишённые всякого смысла, кроме обозначения хозяина.
На его губах на мгновение дрогнуло нечто, отдалённо напоминающее улыбку. Без тепла. Без радости. Лишь удовлетворение от того, что механизм работает исправно.
– Хорошо, — заключил он. – Теперь ты знаешь. Это знание – привилегия. И ответственность. Помни: я дал тебе имя. Я могу его и забрать. Вместе с тем, что от него осталось.
Он повернулся и ушёл, оставив её наедине с этим именем. Оно звенело в тишине, отзываясь эхом в её стерильном, пустом мире.
Тревор Блэк.
Она сидела на кровати, не двигаясь, глядя перед собой в белую стену. Но теперь она видела не просто стену. Она видела человека. Мужчину с безупречными чертами лица и обычным именем. Мужчину, который ходил по улицам, покупал хлеб, говорил по телефону. Мужчину, который создал эту комнату. Который приносил боль. Который сломал Двадцать Шесть.
Имя делало его уязвимым. Оно низводило его с пьедестала безымянного бога-мучителя до уровня человека. А человека можно было понять. А значит – предугадать. А значит – победить.
Это была иллюзия. Безумная, опасная иллюзия. Она это понимала. Тревор Блэк был не человеком. Он был силой природы, стихией, одержимой идеей порядка и красоты.
Но семя было посеяно. Оно упало на благодатную почву её подавленной воли и тихой ярости.
Она медленно подняла руку и посмотрела на неё. Рука была идеальной – ухоженной, с ровно подпиленными ногтями. Инструментом. Его инструментом.
– Тревор Блэк, — снова прошептала она, и на этот раз в её абсолютно ровном, отшлифованном голосе дрогнула одна-единственная, почти неуловимая нота. Нота ненависти.
Она быстро осекла себя, заставила дыхание стать ровным, сердцебиение – спокойным. Он мог наблюдать. Он всегда наблюдал.
Но что-то изменилось. Теперь у безымянного ужаса было имя. И у неё появилась первая, призрачная, невозможная цель.
Узнать его. Понять его. И использовать это знание против него.
Двадцать Семь сидела в своей идеальной клетке, и её пустой взгляд был теперь наполнен новым, страшным смыслом. Игра изменилась. И она только что узнала имя своего противника.
Прошло несколько циклов. Двадцать Семь, она же Кэйт, затаившаяся глубоко внутри, продолжала свою двойную жизнь. Внешне – идеально послушный холст. Внутренне – сейф, где копилось каждое слово, каждый жест, каждое имя – Тревор Блэк.
Он приходил регулярно. Сеансы «коррекции» продолжались, но их характер снова начал меняться. Больше не было обруча с болью, не было унизительных записей. Теперь это были долгие, монотонные процедуры по уходу: массаж лица для улучшения лимфотока, нанесение сывороток с сложными формулами, упражнения на артикуляцию.
Однажды, во время такого сеанса, она допустила ошибку. Непроизвольно вздрогнула от особенно холодного прикосновения его пальцев. Она тут же замерла, ожидая вспышки раздражения, коррекции, боли.
Но её не последовало.
Тревор Блэк лишь на мгновение остановился.
– Холодно? — спросил он. Его голос не выражал ни гнева, ни досады. В нём прозвучала… констатация факта. Как если бы он проверял температуру реактива.
Она, ошеломлённая, не знала, что ответить. Молчание могло быть воспринято как непослушание.
– Да, — тихо выдавила она.
Он кивнул, отвернулся к своему кейсу и достал оттуда небольшую грелку. Он нажал на неё, и через несколько секунд она стала излучать мягкое, приятное тепло. Он завернул её в стерильную салфетку и… положил ей на руки.
– Держи. Подожди пять минут. Температура кожи должна быть стабильной для лучшей абсорбции сыворотки, – пояснил он тем же ровным, лишённым эмоций тоном.
Кэйт сжала в ладонях тёплый свёрток. Это был самый странный, самый диссонирующий момент за всё время её заточения. Это не была доброта. Это была… эффективность. Он устранил дискомфорт не потому, что пожалел её, а потому, что дискомфорт мешал процессу. Но сам факт того, что её дискомфорт был замечен и устранён, а не проигнорирован или наказан, поверг её в ступор.
В другой раз, когда она выполняла голосовые упражнения, у неё неожиданно пересохло в горле, и она сбилась, издав хриплый, сдавленный звук. Она замерла в ожидании выговора.
Тревор Блэк молча налил ей воды и протянул стакан.
– Гидратация важна для эластичности связок, — сказал он. – Пей. Медленно.
Она пила, чувствуя, как прохладная жидкость смягчает сухость. Он наблюдал за ней с тем же критичным, но лишённым злобы взглядом.
– Ты устала, — заключил он, изучая её лицо. – Сеанс окончен. Отдыхай. Восстановление – часть процесса.
И он ушёл, оставив её наедине с тёплой грелкой в руках и с хаосом в голове.
Кто он? Садист, наслаждающийся чужими страданиями? Безумец, одержимым идеалом? Или… нечто иное? Хладнокровный инженер, видящий в ней сложный механизм, который нужно настроить? Для него её слёзы были как ржавчина на шестерёнках, а крики – скрежетом неотлаженных механизмов. Он не получал удовольствия от её боли. Он стремился её устранить. Потому что боль и страх – это несовершенство. А он жаждал идеала.
Эта мысль была пугающей по-своему. Его забота была не проявлением человечности, а продолжением его одержимости. Он мог быть «милосердным» так же легко, как и жестоким, потому что ни то, ни другое не имело для него эмоциональной ценности. Только практическую.
Однажды он принёс ей книгу. Не учебник по анатомии, а томик стихов японских авторов эпохи Хэйан в изысканном переводе.
– Читай вслух, — приказал он. – Работа над дикцией и эмоциональной нейтральностью при передаче сложных текстов.
Она читала. Строчки о любви, о природе, о мимолётности красоты звучали из её уст ровным, бесстрастным голосом, как инструкция по технике безопасности.
Он сидел на табурете, слушая, и его лицо… изменилось. Суровые линии вокруг рта смягчились. В его взгляде, всегда остром и оценивающем, появилась глубокая, бездонная задумчивость. Он смотрел не на неё, а сквозь неё, куда-то вдаль.
– «И роса на цветке исчезает без следа…» — прошептала она следующую строку.
– Достаточно, — тихо сказал он.
Он взял у неё книгу, его пальцы на мгновение задержались на странице. В его движениях появилась несвойственная ему медлительность, почти нежность.
– Красота… — произнёс он, и в его голосе впервые прозвучала не металлическая твёрдость, а что-то похожее на усталость. – Она так хрупка. Её губит время, небрежность, глупость. Её нужно беречь. Защищать. Сохранять. Даже если никто не оценит. Даже если это… никому не нужно.
Он говорил не с ней. Он говорил сам с собой. Смотрел на изысканный переплёт книги, и в его глазах читалась бесконечная, всепоглощающая тоска. Тоска коллекционера, который видит совершенство, недоступное другим, и обречён вечно любоваться им в одиночестве.
В этот момент Кэйт увидела его. Не Тревора Блэка, похитителя и мучителя. А Тревора Блэка – человека. Одинокого, больного, с исковерканной душой, который нашёл свой извращённый способ бороться с хаосом и тленом мира – поймать красоту и заточить её в вечную, неподвижную форму. В такую, как она.
Он поднял на неё взгляд, и маска бесстрастия мгновенно вернулась на место. Но щель в его броне была уже заметна.
- Отдыхай, — бросил он сухо и вышел, прихватив с собой книгу стихов.
Кэйт осталась одна. Тёплая грелка в её руках давно остыла. Она смотрела на дверь, за которой скрылся её тюремщик, и впервые почувствовала не просто животный страх, а нечто сложное, тяжёлое и опасное.
Она почувствовала жалость.
И это пугало её больше, чем всё остальное.