Тишина и отражение
Время в белой комнате текло иначе. Оно не делилось на день и ночь, на часы и минуты. Оно измерялось циклами: приходом Еды, Сеансами, и бесконечными промежутками пустоты между ними.
Еда появлялась в щели у двери — беззвучно, как будто её материализовала сама комната. Это была пресная, лишенная запаха питательная смесь в такой же белой миске и стакан воды. Есть приходилось руками. Первые несколько «трапез» Кэйт отказывалась от пищи, отталкивая миску. Голодная дрожь и слабость стали её наказанием. В следующий раз он вошел, увидел нетронутую еду, и ничего не сказал. Просто взял её за волосы и силой влил в горло холодную, вязкую массу. Урок был усвоен. Теперь она съедала всё до крошки, чувствуя, как унижение смешивается с животным инстинктом выживания.
Сеансы стали её новым кошмаром. Он являлся всегда неожиданно, и каждый раз с новым инструментом, новой бутылочкой, новым кремом. Он мог часами работать над её кожей, волосами, ногтями. Он выщипывал брови, придавая им безупречную, неестественно четкую линию. Втирал в кожу головы масла с резким запахом, обещавшие «идеальную структуру волоса». Его прикосновения были всегда профессиональными, точными и абсолютно лишенными какого-либо намёка на человечность. Он мог больно зажать её подбородок, если она дёргалась, но это было не проявление злости, а лишь коррекция непослушного материала.
– Двадцать Семь, не морщи лоб. Это вызывает преждевременные складки.
–Двадцать Семь, дыши ровно. Несогласованное дыхание нарушает кровообращение.
–Двадцать Семь, расслабь лицевые мышцы. Сопротивление бесполезно.
Он говорил с ней только так — отдавая приказы или констатируя факты. Её старый мир, её имя, её жизнь — всё это растворилось в стерильной белизне стен. Она начала бояться не только его прихода, но и его ухода. Оставшись одна, она оставалась наедине с собой — с Двадцать Семь. И этот новый человек в её теле был пугающе покорным.
Однажды он принес с собой большое зеркало в тонкой металлической раме. Поставил его напротив кровати.
– Смотри, — приказал он. - Изучай. Видишь недостатки? Я их исправлю.
Впервые за долгое время Кэйт увидела себя. Лицо было идеально чистым, кожа — упругой и матовой, будто фарфоровой. Волосы, некогда вьющиеся и непослушные, теперь лежали гладкими, тяжелыми прядями. Но глаза... Глаза были чужими. Глубокими, пустыми колодцами, в которых затаился животный ужас. В них не осталось ничего от той девушки, которая боялась опоздать на пары и смеялась над глупыми шутками одногруппников. Это было лицо красивой, отполированной куклы. Его творения.
Он стоял сзади, положив руки ей на плечи, и смотрел на её отражение своим холодным, оценивающим взглядом.
– Прогресс есть, — произнес он, и в его голосе прозвучало что-то, почти похожее на удовлетворение. - Но предстоит еще много работы. Каркас прочный, но сырой. Нуждается в шлифовке.
Его пальцы слегка сжали её плечи. Она замерла, ожидая боли, но он лишь провел пальцем по линии её ключицы.
- Скоро мы перейдем к следующему этапу. К внутренней дисциплине. Идеальная оболочка требует идеального содержимого.
Он ушел, оставив её наедине с зеркалом. Кэйт (она всё еще мысленно называла себя Кэйт, это было её маленьким, тайным бунтом) смотрела на свое отражение и не могла отвести взгляд. Она пыталась вызвать в себе гнев, отчаяние, ярость. Но внутри была лишь всепоглощающая, леденящая апатия. Её учили быть тихой. И её тело училось этому быстрее разума.
Она поднесла руку к лицу, касаясь кожи. Она была гладкой, как шёлк, и холодной, как мрамор. Она пыталась ущипнуть себя, чтобы почувствовать хоть что-то, но пальцы не слушались. Они просто скользили по безупречной поверхности.
Внезапно дверь открылась снова. Он стоял на пороге, держа в руках не кейс, а тонкий металлический обруч с проводами и датчиками.
- Я передумал. Ждать нет смысла. Первый урок внутренней дисциплины начнется сейчас.
Его глаза блестели холодным, научным интересом. Кэйт отпрянула к кровати, впервые за долгие дни почувствовав всплеск настоящего, первобытного страха. Физическая боль была понятна. Но то, что он принес сейчас, пахло чем-то совершенно новым и незнакомым.
- Нет... — прошептала она, нарушив его главное правило — правило тишины.
Он не рассердился. Он улыбнулся. Это была самая страшная его улыбка — улыбка человека, который наконец-то добрался до самого интересного места в инструкции.
- О, Двадцать Семь, — произнес он мягко, почти с нежностью. - Тебе не должно нравиться то, что будет дальше. Но ты научишься благодарить меня за это. Я сделаю тебя совершенной. Изнутри наружу.
Он сделал шаг внутрь, и дверь медленно закрылась за ним, отрезая последний призрачный след надежды. Урок начинался.
Металлический обруч в его руках мерцал при холодном свете лампы. Он напоминал корону из какого-то футуристического кошмара, усеянную крошечными светодиодами и датчиками, похожими на хищные металлические глаза.
– Сиди, — его голос не повысился, но в нем прозвучала сталь, не терпящая даже мысли о неповиновении. – Не заставляй меня применять седативы. Это нарушит чистоту эксперимента.
Кэйт застыла на краю кровати, её дыхание стало частым и поверхностным. Инстинкт кричал ей бежать, вырваться, но холодная цепь на лодыжке и безнадежность положения сковывали сильнее любых наручников. Она могла лишь смотреть, как он приближается, его безупречное лицо выражало лишь сосредоточенность ученого, готовящего подопытное животное.
Он поднес обруч к её вискам. Его пальцы, холодные и безжалостно точные, отодвинули её волосы. Прикосновение заставило её вздрогнуть.
– Первый урок – контроль над автономными реакциями. Сердцебиение, дыхание, потоотделение, — он говорил ровно, фиксируя обруч у неё на голове. Устройство село идеально, будто было сделано специально для неё. – Твое тело принадлежит мне. И оно будет реагировать так, как я скажу. Страх, паника, отвращение – это сбои в программе. Сбои будут исправлены.
Он отошел к своему кейсу и извлек оттуда планшет. Экран ожил, и на нем появились линии – ритмичные, прыгающие. Энцефалограмма. Пульс. Кожно-гальваническая реакция. Её физиология была теперь для него открытой книгой.
– Смотри на экран, Двадцать Семь. Смотри на свою панику. Она уродлива и неэффективна.
Кэйт не хотела смотреть, но её взгляд притянула собственная жизнь, выраженная в цифрах и графиках. Она видела, как учащенно бьется её сердце, как зашкаливает активность в зонах страха её мозга. Это было унизительно – видеть свой ужас выставленным напоказ, как неисправность в механизме.
– А теперь – успокойся, — скомандовал он.
Ничего не произошло. Графики продолжали лихорадочно метаться.
– Я сказал, успокойся, — его голос оставался ровным, но на экране вдруг появилась красная зона, и тихий, монотонный звуковой сигнал начал нарастать в частоте, становясь всё более пронзительным и болезненным.
Острая, жгучая боль пронзила её виски. Это было не похоже на удар. Это было ощущение, будто мозг пронзили раскаленными иглами. Кэйт вскрикнула и схватилась за голову, но обруч сидел прочно.
– Боль – это стимул к коррекции, – раздался его голос поверх её тихого стона. – Непослушание причиняет боль. Послушание приносит покой. Выбор за тобой, Двадцать Семь. Расслабься.
Она пыталась дышать, пыталась заставить свое тело успокоиться, но страх был сильнее. Красная зона на экране пульсировала, и пронзительный звук снова впился ей в мозг, на этот раз сильнее. Слезы выступили на глазах непроизвольно. Мир сузился до этой боли и до его бесстрастного лица.
– Пожалуйста... — простонала она.
– Не умоляй. Контролируй, — отрезал он. – Ты – это твой разум. Прикажи телу подчиниться.
Отчаянная попытка выжить. Кэйт зажмурилась, пытаясь представить что-то, что не было этой комнатой, им, болью. Лучи солнца в парке... Смех подруг... Глупая шутка того парня... Она изо всех сил цеплялась за эти образы, пытаясь загнать панику обратно, в глубь себя.
И вдруг – звуковой сигнал сменился на низкий, ровный гул. Боль отступила. Она открыла глаза, и увидела, что линии на экране стали ровнее, пульс замедлился.
Он слегка кивнул, и в его взгляде мелькнуло что-то похожее на одобрение.
– Хорошо. Первый шаг сделан. Ты научилась гасить внешний симптом. Теперь – следующий этап. Искоренение источника.
Он коснулся экрана, и на нем появилось видео. Нечеткое, снятое с дрожью. Темный парк. Девушка, бегущая по дорожке... Она сама. За ней – он. А потом – её же лицо, искаженное страхом, её собственный сдавленный крик, который она тогда издала.
– Стимул. Реакция. Стимул должен быть нейтрализован, — произнес он, и снова включил звуковой сигнал.
Боль вернулась, но на этот раз она была неотделима от того жуткого видео. Её собственный страх атаковал её с двух сторон – изнутри и снаружи. Она снова закричала, пытаясь отвести взгляд, но обруч мягко, но неумолимо повернул её голову обратно к экрану.
– Смотри. Прими это. Это всего лишь память. Сбойная программа. Ты больше не та девушка.
Часы слились в один кошмарный поток боли, унижения и принудительного самоанализа. Он заставлял её смотреть на самые жуткие моменты снова и снова, подавляя её реакцию болью, пока её собственное воспоминание не начало вызывать не страх, а лишь ожидание этой боли. Это была самая изощренная пытка – пытка её собственной памятью, её собственной идентичностью.
Наконец он выключил планшет. В комнате воцарилась тишина, оглушительная после этого ада. Кэйт сидела, сгорбившись, дрожа всем телом. Обруч был снят, но на висках остались красные метки, а в голове – глухой, ноющий гул.
Он собрал свои инструменты, его движения были плавными и довольными.
– Приемлемо, — заключил он. – Мы будем повторять сеансы, пока реакция не будет полностью нейтрализована. Пока ты не сможешь смотреть на это без единой лишней вспышки на энцефалограмме. Пока твое прошлое не перестанет для тебя существовать.
Он повернулся и ушел. Дверь закрылась.
Кэйт медленно повалилась на бок на жесткий матрас. Она не плакала. Она была пуста. Он выжег из неё всё – даже способность к страданию. Она лежала и смотрела в белый потолок, и в голове у неё, словно эхо, звучала лишь одна фраза, его фраза: «Ты больше не та девушка».
Она была Двадцать Семь. И её переделывали, вырезая из неё всё лишнее, всё живое. Оставляя лишь идеальную, молчаливую, фарфоровую оболочку.