Первый мазок
Вода на полу холодно просочилась сквозь тонкую ткань штанов, заставив Кэйт вздрогнуть. Этот мелкий, ничтожный дискомфорт вернул ее к реальности, горькой и невыносимой. Слезы текли по щекам сами собой, соленые и бесполезные. Она сжала тряпку в кулаке, и порывистое движение заставило цепь на лодыжке звякнуть о ножку кровати. Этот звук, металлический и окончательный, стал приговором. Он не был грубым или ржавым. Он был точным, инженерным, как все в этой комнате. И от этого становилось еще страшнее. «Убери это». Его слова прозвучали у Моро в голове, ледяные и не терпящие возражения. Невыполнение приказа, судя по его реакции, было чревато болью. Или чем-то похуже. Инстинкт самосохранения, заглушаемый паникой всего несколько минут назад, начал медленно и неуверенно просыпаться. Она не могла бороться. Не могла убежать. Но она могла, по крайней мере, избегать боли. Пока.
С подавленным рыданием Кэйт наклонилась и начала стирать воду с идеально гладкого пола. Каждое движение давалось с трудом. Руки дрожали, в висках стучало, а в горле стоял ком. Она выжала тряпку в раковине, снова и снова проводя по полу, пока от лужи не осталось лишь темное, влажное пятно. Она доползла до кровати и упала на матрас, зарывшись лицом в жесткую поверхность. «Забудь о своей прошлой жизни. Ее больше нет». Эти слова жгли сознание. Учеба, подружки, планы на выпускной, смешной парень с соседнего факультета, с которым они должны были пойти на кофе на следующей неделе… Все это было как будто не с ней. Как будто она смотрела кино про другого человека. Теплого, живого, свободного.
Воздух в комнате был неподвижным и мертвым. Не было слышно ни звуков с улицы, ни гула труб, ни шагов соседей за стеной. Лишь тихое, едва уловимое гудение вентиляции где-то в глубине стен. Это была не комната. Это был бокс. Саркофаг. Кэйт не знала, сколько прошло времени – час или пять. Сон был невозможен, можно было лишь впадать в короткие, прерывистые забытья, из которых ее выдергивал малейший скрежет собственных мыслей.
Щелчок замка заставил ее вздрогнуть и сесть на кровати, сердце бешено заколотилось, готовое выпрыгнуть из груди.
Дверь отъехала. Он стоял на пороге, но не заходил. В одной руке он держал прозрачный пластиковый контейнер с чем-то белым внутри, в другой – небольшой серебристый чемоданчик, похожий на инструментальный кейс для тонкой работы. Его взгляд скользнул по полу, к едва заметному влажному пятну, затем перешел на нее. Он ничего не сказал про это. Его лицо было снова бесстрастной, совершенной маской.
– Встань. Подойди к раковине, — скомандовал он. Его голос был ровным, лишенным эмоций, как голос хирурга, инструктирующего медсестру. Кэйт замерла. Ноги не слушались.
– Я не буду повторять.
В его глазах мелькнула та самая опасная искра раздражения. Этого было достаточно. Дрожа, Моро поднялась с кровати и сделала два разрешенных шага к раковине. Цепь натянулась, не давая подойти ближе. Он вошел и поставил кейс на табурет, который она раньше не замечала. Он появился, пока она спала? Или просто не обращал на него внимания? Он открыл контейнер. Внутри лежала белая, пастообразная масса.
– Умойся. Тщательно. Я не терплю грязи, — он произнес это так, будто говорил о самом очевидном в мире правиле.
Кэйт машинально повиновалась, включила воду, намочила лицо. Вода была ледяной. Мыла не было. Она просто терла кожу ладонями, чувствуя, как под ними проступает жар страха.
– Достаточно.
Она выпрямилась, сгоняя воду с лица мокрыми руками. Он подошел вплотную, нарушая любое личное пространство, которого у нее и так не осталось. От него пахло озоном и все тем же холодным, металлическим ароматом, который теперь будет вечно ассоциироваться с ужасом.
Он зачерпнул немного пасты из контейнера пальцами. Движения его были точными и экономичными.
– Закрой глаза. Не двигайся.
Она зажмурилась, ожидая боли, удара, чего угодно. Но его пальцы, холодные и удивительно гладкие, просто начали втирать пасту ей в лицо. Он делал это методично, без тени лишнего чувства, как мастер грунтует холст. Паста пахла мятой и чем-то химически чистым.
– Это очищающая и уплотняющая маска. Твоей коже не хватает дисциплины. Поры расширены, текстура неоднородна. Это исправляется, — он говорил ровным, лекционным тоном. – Кожа - это первый и самый важный барьер. Он должен быть идеальным.
Кэйт стояла, как вкопанная, пытаясь отключиться, уйти в себя. Но его прикосновения были слишком навязчивыми, слишком реальными. Это не было насилием в привычном смысле. Это было что-то более жуткое, более глубокое. Он обращался с ней не как с человеком, а как с объектом, требующим доводки. Она стояла с закрытыми глазами, чувствуя, как маска застывает на ее лице, стягивая кожу. Это было похоже на панцирь. Метафора была слишком очевидной и слишком пугающей.
Через несколько минут, которые показались вечностью, он разрешил ей смыть. Вода стала мутной от белой массы.
Когда она вытерла лицо, он снова подошел. Теперь в его руках был другой инструмент – не шприц, а что-то вроде длинной стеклянной палочки с тонким металлическим наконечником. Внутри палочки переливалась голубоватая жидкость.
– Теперь дезинфекция и тонизирование. Не шевелись.
Он провел наконечником по ее коже. За прибором тянулся легкий холодок, а кожа там, где он прошелся, немела и слегка розовела. Он обрабатывал лоб, скулы, линии челюсти. Его концентрация была абсолютной.
Внезапно его пальцы мягко, но неумолимо оттянули нижнее веко ее левого глаза.
– Смотри вверх.
Прежде чем Кэйт успела понять и испугаться, она почувствовала легкий щелчок и мгновенное жжение, как от слезы в непогоду. Он закапал что-то ей в глаз.
– Расширенные капилляры. Неэстетично.
Он проделал то же самое со вторым глазом. Зрение на секунду поплыло, потом стало неестественно четким и сухим.
Он отступил, изучая результат своего труда. Его взгляд был критичным, внимательным к деталям.
– Приемлемо, — произнес он наконец, и это прозвучало как высшая похвала. – Для первого сеанса достаточно.
Он собрал свои инструменты, протер их стерильной салфеткой и положил в кейс. Движения были выверенными, почти ритуальными.
Тебя будут кормить два раза в день. Рацион сбалансирован для поддержания оптимального физического состояния. Воду пьешь, когда захочешь. Гигиена – строго по расписанию. Несоблюдение будет наказано.
Он повернулся к выходу.
– Жду… — его голос дрогнул? Нет, показалось.
– Что? — прошептала Кэйт, не в силах сдержаться.
Он остановился в дверном проеме, но не оборачиваясь.
– Как тебя зовут?
Молчание повисло в стерильном воздухе. Казалось, сам вопрос был для него досадной формальностью, необходимостью дать название новому экспонату в каталоге
– Кэйт, — выдавила она.
– С этого момента твое имя – Двадцать Семь, — объявил он. Голос был ровным, бесстрастным. - Ты будешь отзываться на этот номер. Это твоя новая идентичность. Она чище и упорядоченнее старой.
И вышел. Дверь закрылась.
Кэйт медленно опустилась на пол, обхватив колени руками. Ее лицо, обработанное, стянутое и холодное, казалось чужим. Слезы, которые она ждала, не приходили. Внутри была лишь пустота, густая и бездонная.
Он не избил ее. Не надругался. Он… привел в порядок. Сделал первый мазок на своем «холсте».
И она поняла с леденящей душой ясностью: ее тюремщик не был просто маньяком. Он был художником. И ее страдания были для него не целью, а всего лишь побочным продуктом, пылью, которую нужно стряхнуть с кисти, на пути к созданию совершенства, которого требовала его больная, безупречная душа.
Где-то в горле снова встал ком. Но на этот раз это был не ком страха. Это был ком тихого, беззвучного ужаса, который был куда страшнее любой паники.
Она была Двадцать Семь. И ее кошмар только начинался.