Сети Культа

Стоило только войти в храм, как звуки, наполняющие улицы Сельбруна, практически смолкли. Здесь было тихо и прохладно, отовсюду струился мягкий свет свечей. По огромному круглому залу, разделенному на тринадцать зон, распространялся приятный аромат благовоний. Двенадцать секций со своим свечным алтарем, — по такой схеме выстраивали все, кроме последней, — венчала статуя бога. Начиная от входа, скульптуры располагались в порядке смены месяцев.

Первая секция принадлежала Гаму, богу войны и покровителю Гуэра. Скульпторы всегда изображали его длинноволосым бородатым мужчиной с мощным мускулистым телом, держащим в руках щит и меч. Правая рука была простерта вперед, это символизировало готовность к бою и давало возможность любому желающему прикоснуться к Гаму, чтобы попросить сил и мужества. У ног бога войны стояла агрессивно ощерившаяся рысь.

Следующую секцию венчала статуя Венселя — покровителя Сойнира и бога исцеления. На плече божества, изображенного мудрым старцем с грубыми чертами лица, полускрытыми большим капюшоном, устроилась длиннохвостая ящерица. Обе руки Венселя покровительственно вытягивались вперед, даря просящим утешение и выздоровление.

Киллиан несчастным взглядом уставился на эту статую и замедлил шаг, что не ускользнуло от внимания Бенедикта.

— Решил вознести молитву Венселю и обойтись без настойки жреца Морна? — тихо спросил он ученика. Киллиан неопределенно покачал головой и зашагал дальше. Он не удостоил своим вниманием ни статую покровительницы Фертема Влору — богиню плодородия, сидящую на поляне в окружении кроликов, — ни статую мечущего молнии Салласа в шлеме с бычьими рогами, покровителя Дешана и бога стихий. Киллиан остановился у следующей секции, которую украшала статуя пожилой, но не потерявшей своей красоты женщины в длинном струящемся платье, на плече которой сидела каменная сова. Одна рука статуи держала застывшие в равновесии весы, а вторая тянулась вперед, к людям.

Киллиан стал напротив статуи, дыхание участилось, на лбу вновь появилсь испарина, глаза преисполнились болезненного блеска. Бенедикт настороженно посмотрел на него, опасаясь, что ученик вот-вот лишится чувств. Что за перемена произошла с ним при виде Храма Тринадцати? Религиозного трепета он в Киллиане не замечал.

— Ниласа...

От этого тихого надтреснутого полушепота у Бенедикта сжалось сердце. Киллиан попытался улыбнуться, но у него вышла мучительная гримаса без намека на веселье. Взгляд испуганно бегал по храму, то и дело обращаясь к протянутой руке Ниласы; ладонь непроизвольно сжималась в кулак в явном желании сдержать порыв прикоснуться к богине.

Бенедикт напряженно вздохнул, призывая себя к терпению, однако успехом его попытки не увенчались.

— Слушай, я так не могу, — сказал он. — Таким я тебя не видел даже после казни Ганса Меррокеля. Прости, но ты не показался мне глубоко верующим человеком, который теряет дар речи перед статуями богов, а сейчас ты производишь именно такое впечатление. В чем дело?

Киллиан набрал в грудь воздуха для ответа, но тут же зашелся в приступе надсадного сухого кашля. Бенедикт переждал, пока ученик придет в себя, и на этот раз не стал давать комментариев по поводу его состояния.

Оправившись, Киллиан вновь посмотрел на статую Ниласы. Взгляд на этот раз был более решительным, однако на лице все еще проглядывала печать неизвестной серой тоски.

— В Талверте никогда не было Храмов Тринадцати и в близлежащих деревнях тоже, — начал он. Говорил нехотя и через силу, явно ведомый лишь долгом объяснить свое поведение наставнику. — Но мои родители были верующими людьми, и до моего рождения нередко совершали поездки в Сельбрун, в этот самый храм. Для них имело огромное значение прикоснуться к статуям богов и получить их поддержку.

Бенедикт поджал губы, отчаянно пытаясь представить себе родителей ученика: простых, сердобольных, верующих людей. Однако вызываемые в воображении образы отчего-то терялись и не желали обретать реальные черты.

— Летом, когда я родился, повитуха сразу сказала матушке, что я слаб и вряд ли протяну долго. Она была уверена, что зиму мне точно не пережить. Мои родители сделали один единственный вывод: помощи нужно просить у богов. Повитуха строго-настрого запретила им везти меня в Сельбрун, говорила, что это меня убьет... — Голос Киллиана оборвался.

Бенедикт сочувственно поморщился.

— Но они, надо думать, все равно поехали?

— Да, — кивнул Киллиан, не отрывая взгляда от статуи. — В поездке я и впрямь почти умер. По крайней мере, матушка так говорила. В храм они с отцом вносили уже едва живого ребенка. Не знаю, что такое со мной было, но, судя по рассказам, нечто паршивое. Родители истово молились за меня у статуи Венселя, упрашивали служителей делать то же самое, проходили круг за кругом со мной на руках по этому самому залу в надежде меня излечить.

Рука Бенедикта непроизвольно сжалась в кулак от злости. Он с трудом заставил себя смолчать.

— Дальнейшей части рассказа... я и сам не знаю, верить, или нет, — с запинкой продолжил Киллиан. — Мать рассказывала, что после очередного круга прошений она начала понимать, что это может не сработать.

— Только тогда? — не удержался Бенедикт, тут же пожалев о сказанном. Такой скепсис мог быть принят очень агрессивно.

Бенедикт не отрицал веру как таковую, однако считал людей, полагавшихся только на божественное вмешательство, глупыми фанатиками. Чудеса случались совсем нечасто, а жаждал их едва ли не каждый человек на Арреде. Верить, что чудо достанется именно тебе, по меньшей мере, самонадеянно. Родителям Киллиана следовало предпринять поездку в Сельбрун, но не для посещения храма, а для поиска хорошего столичного лекаря, однако озвучивать этого Бенедикт не стал — не знал, как ученик на это отреагирует.

Киллиан посмотрел на него с пониманием, и все же в глазах мелькнул укор.

— Мы жили в деревне, Бенедикт, — спокойно объяснил он. — В таких дырах, как Талверт, люди не знают других способов излечения сложных болезней. Они молят о помощи богов, потому что хотят верить в их отклик. Хотят, чтобы кто-то заботился об их судьбе и доказывал это чудесами. Я знаю, что это глупо. Тем не менее, похоже, способ сработал.

Бенедикт недоверчиво приподнял бровь. Киллиан кивнул.

— Если верить рассказу матери, на последнем круге по залу я вдруг протянул руки к статуе Ниласы и ухватился за нее, что было сил. Сил в теле умирающего младенца, сами понимаете, немного, но мать сказала, что она не смогла со мной сладить, потому что я мертвой хваткой впился в палец этой статуи. Мне и самому с трудом в это верится, но я стою здесь, перед вами, а должен был умереть, не прожив и года. — Он осторожно вздохнул, стараясь не закашляться. — Правда, божественная помощь имеет цену. Жизнь за жизнь. Вскоре после нашего возвращения в Талверт мой отец умер: тяжело заболел зимой и не сумел выкарабкаться. А еще чуть позже, в тот же год в нашей с матерью жизни появились Оливер и Марвин. Продолжение истории вы знаете.

Бенедикт опустил взгляд и некоторое время молчал. Отчего-то он ощущал вину перед Киллианом после этого рассказа, будто он сам заставил его пройти через описанные им тяготы.

— Ты винишь себя за смерть отца? — с трудом спросил Бенедикт. — Считаешь, что сам накликал ее?

— Нет, — качнул головой Киллиан, а затем нахмурился и исправился: — Не знаю. Мне кажется, моя мать всю жизнь в это верила. Открыто она меня не обвиняла, лишь сетовала на то, что теперь, без отца, поездки в храм стали невозможны. — Он отвел взгляд. — Иногда я задумываюсь: будь у матушки возможность выторговать жизнь отца обратно в обмен на мою, она бы это сделала? Порой мне кажется, что да.

Бенедикт поджал губы, не в силах найти подходящих слов, чтобы приободрить ученика. Он понятия не имел, что принято говорить в таких случаях. Он давно отвык от столь откровенных разговоров о прошлом, его жизнь последние двадцать четыре года сплошь состояла из встреч и бесед совершенно другого характера.

— Вы верите в богов, Бенедикт? — с невеселой усмешкой вдруг спросил Киллиан, чем застал наставника врасплох. Бенедикт хотел отшутиться и отметить, что из уважения к богам этот вопрос стоило отложить до трактира, но слова встали поперек горла. Он знал, что должен ученику откровенность взамен.

— Сказать по правде, я не знаю, — сказал он и почувствовал, как с плеч падает тяжелый груз: он впервые в жизни отвечал на этот вопрос честно.

— Вот и я не знаю, — устало сказал Киллиан, вновь переводя глаза на статую Ниласы. — Мать столько раз рассказывала мне о моем чудесном исцелении, что в какой-то момент я просто принял это как факт. Наверное, в какой-то мере это тешило мое самолюбие: приятно знать, что богам настолько на тебя не плевать. И мне долго хотелось найти этому какое-то подтверждение. Уж сам не знаю, какое. — Он устало потер лоб и поморщился, когда рука коснулась липкого пота. — Перед тем, как вступить в Культ, я впервые пришел в этот храм сам. Подошел к статуе Ниласы, хотел протянуть к ней руку, но не смог.

— Отчего же? — удивился Бенедикт.

— Стыдно, — нехотя бросил Киллиан. — Тогда стало стыдно просить помощи, потому что я посмел разозлиться на богов за пожар, за смерть матери, за братьев и за свои ожоги. Сейчас — стыдно... из-за того, кто я.

Такого ответа от жреца Культа было трудно ожидать. Бенедикт непонимающе покачал головой. Он был уверен, что ошибся и неправильно понял ход мысли ученика.

— Что ты имеешь в виду?

— Я о Культе, Бенедикт, — серьезно сказал Киллиан, взглянув на наставника испытующим взглядом. — Работая в Олсаде, я частенько задумывался о том, во что же мы верим. Мы ведь толком не поклоняемся богам, не ищем среди них покровителя, не уповаем на их волю. Посещения Храмов Тринадцати в наши обязанности не входит, на первом месте у нас охота на данталли, которых мы, по сути, мним истинными хозяевами Арреды. Понимаете, к чему я клоню? Выходит, что Культ считает богов свергнутыми, уступившими место демонам-кукольникам. То есть, мы как бы поклоняемся данталли, возводим их в ранг богов, но при этом ловим и уничтожаем их. Что же это за вера такая?

Выслушав ученика, Бенедикт приподнял бровь и неспешно продолжил шествие по залу храма. Следующая секция принадлежала богине удачи Тарт — юной длинноволосой крылатой деве с синицей на левом плече. Рука Тарт также простиралась вперед, к верующим. Круг храма продолжала покровительница домашнего очага Эри — дородная женщина, наблюдавшая за тем, как ее священные животные бобры строят плотину.

— Думаете, что меня пора выгнать из Культа? — нетерпеливо спросил Киллиан. Мельком он посмотрел на статую видного молодого мужчины, облаченного в длинную мантию. Это был бог солнца Мала, покровитель Солейля — единственное божество, почитаемое в далекой Малагории.

— Нет, — спокойно ответил Бенедикт. — Ты мыслишь логично. Но мы не считаем данталли богами. Мы полагаем их теми, кто был в силах свергнуть истинных хозяев Арреды. Захватчиками. Демонами. Не богами.

— Но мы ведь верим, что именно они сейчас стоят у власти на Арреде. Стало быть, мы признаем их господство? — вновь осмелел Киллиан.

Бенедикт вздохнул.

— Когда Культ только формировался, такое поверье существовало. Но сейчас ты прекрасно знаешь, что всех монархов и их ближнее окружение проверяют на цвет крови. Дорваться до власти данталли не могут.

— Ормонту и демонам, участвовавшим в битве при Шорре позволили, — возразил Киллиан. Бенедикт поморщился.

— Упущения... случаются. Именно из-за них введена казнь за пособничество: без людского потворства данталли не проникали бы в правящие круги. Но сейчас речь не об этом. Сейчас — о нашей вере. Мы действительно считаем данталли сильными и опасными врагами. Свергли они богов или нет — они чудовища. Я видел, что они творят с людьми, и мне этого достаточно. Но если возвращаться к поверьям, Красный Культ, очищающий Арреду от демонов-захватчиков, можно громко назвать освободительной армией, благословленной богами. Кстати, многие из нас действительно верят, что пытаются отвоевать мир для его создателей.

— А вы? — поинтересовался Киллиан, кидая беглый взгляд на минуемую статую бога-ремесленника Харетта, позади которого стояла каменная лошадь.

— В людей, — ответил Бенедикт. — Оговорюсь: среди них тоже встречаются негодяи, которые заслуживают казни, но в большинстве своем мир полнится хорошими людьми, которые нуждаются в защите от монстров. Именно за них — за таких, каким был когда-то я сам, за таких, как твои родители, — я воюю. Все эти божественные россказни, который каждый жрец готов менять в угоду собственным убеждениям, меня не волнуют. Моя война идет здесь и сейчас. За моей спиной — люди, а не боги.

Киллиан заинтересованно взглянул на него. Позади Бенедикта лукаво мелькнула статуя бога-проказника Криппа, босоногого юноши в потрепанной одежде с крысой на плече. Это было единственное божество, руки которого не протягивались вперед к верующим, они были раскинуты в стороны, а заговорщицки-озорное лицо было обращено вверх.

— А ведь во время казней на помостах вы говорите совсем другое. Я слышал, что боги фигурировали едва ли не в каждой вашей речи, — заметил Киллиан. В это время они шли мимо секции Толиады, богини страсти и искушения. Скульпторы изображали ее в виде привлекательной длинноволосой женщины в откровенном, подчеркивающем точеную фигуру наряде. По завлекающе протянутой к людям руке богини взбиралась каменная змея.

Бенедикт бросил на статую Толиады безразличный взгляд и миновал ее секцию. Не удостоился его внимания и покровитель снов Заретт — древний старец, сидящий на спине огромного медведя.

— Киллиан, пожалуйста, не путай откровенные разговоры с речами на помостах. Ты проводил казнь, ты помнишь, как это бывает, когда необходимо убедить в чем-то кучу народа, которая при первом же неверном слове может кинуться на тебя. Толпе я никогда не скажу ничего из того, что рассказал тебе. Коллективный разум таких сборищ почти не способен мыслить, его хватает только на восприятие простых громких речей и на проявление агрессии. Поэтому с помостов я могу вещать что угодно, но в большинстве случаев это не будет иметь никакого отношения к тому, что я на самом деле думаю. Я говорю то, что подействует на людей. И так, как подействует. Правды в этом мало.

Киллиан смущенно потупился. Бенедикт видел, что ученика так и подмывает возмутиться, однако он ведь и сам пользовался этими методами. Там, в Олсаде, он использовал смерть Дарбера Ваймса и реакцию его скорбящей семьи, чтобы обрушить гнев толпы на Ганса Меррокеля. И дело было не в собственном чувстве потери — Киллиан просто знал, что это сработает.

— Если я в какое божество и верю по-настоящему, то только в это, — многозначительно произнес Бенедикт, указывая рукой на темную секцию прямо перед собой. Здесь, в углублении, находилось святилище Рорх, подобное тем, что строили аггрефьеры. — Я не знаю, что будет после смерти. Не знаю, ждет меня перерождение после Суда Богов, или забвение, но я верю, что Смерть существует. Если за чью руку в этом храме я и взялся бы, то только за руку Рорх.

Киллиан попытался что-то сказать, но закашлялся так сильно, что боль заставила его согнуться. Дождавшись, пока он придет в себя, Бенедикт махнул рукой на двери храма и кивнул.

— Идем. Думаю, теперь пора позавтракать. Хочешь ты есть или нет, твоему организму нужны силы, чтобы бороться с болезнью.

— Это просто кашель. Я в порядке, — прохрипел Киллиан.

— Значит так, я проголодался, и ты идешь со мной. Это понятно? — закатил глаза Бенедикт. Киллиан понуро кивнул. — Вот и прекрасно.

С этими словами Бенедикт направился к выходу из Храма Тринадцати, увлекая ученика за собой. Отчего-то ему захотелось как можно скорее увести Киллиана прочь от статуи Рорх.