Глава 20 - Торжество в зале
Тронный зал крепости гномов сиял, словно сама земля решила отпраздновать победу вместе с нами. Свет шёл не только от десятков факелов и лампад — казалось, камень сам подрагивает от тепла и широкой гномьей радости, и потому золотит людей и стены изнутри. Высокие своды из тёмного базальта терялись в мягком полумраке, а бронзовые держатели на пилонах были отполированы так, что в них отражались языки пламени, словно маленькие огненные духи плясали внутри металла.
Запахи укутывали, как меховая накидка: мёд и жаркое, корица и перец, дым трескучих поленьев в огромном камине, под которым лежали ровно сложенные угли — красные, как созревшие ягоды. На столах — длинных, дубовых, отполированных тысячами локтей и чаш — громоздились блюда: целые окорока, кряжистые глиняные формы с корнеплодами, сочащиеся маслом пироги, посыпанные крупной солью. Вино — густое, почти чёрное — с ленивой тяжестью налипало на стенки кувшинов. Эль был светлее, янтарный, с пеной, похожей на взбитый снег.
Я поймала себя на том, что просто сижу и смотрю, как свет двигается по лицам — пятнами, как от колышущейся воды. Этот зал видел слишком многое, чтобы поражаться новым победам; и всё же сегодня он будто улыбался.
Король Драгодур сидел во главе центрального стола — тяжёлая спинка его трона была изукрашена переплётом узоров, но сам он, вопреки пышности, казался простым и земным: широкие ладони на подлокотниках, борода, перехваченная золотыми кольцами, внимательные глаза. Шёлк его мантии переливался густым бордовым, по краю мех — серый, как скала на рассвете. Он был больше камнем, чем многие камни, и всё же вокруг него было ощущение тепла и явного, не скрываемого удовлетворения: выстояли, переломили, оборвали чью-то злобную ниточку.
Когда гости расселись, загул и смех стушевались, как море перед ударом волны. Драгодур поднял кубок — не очень высокий, утяжелённый, с гравировкой гор и кузнечных молотов — и заговорил. Голос у него ровный, низкий, с хрипотцой — словно от него откалывается каменная крошка.
— Сегодня мы славим тех, кто избавил наши земли от кровавого проклятия, — сказал он без надрыва, но так, что слова дошли до каждой щели между плитами. — Громбард. Лиаден. Дориан. И тебя, юный Эль.
Меня будто обдало тёплой волной. Сразу десятки взглядов прилипли к лицу, к рукам, к моему горлу — как к тому месту, где у меня прячется голос. Кто-то смотрел мягко, благодарно. Кто-то — тщательно, прицельно, будто пытался понять, из чего я сделана, какие трещины во мне можно расширить. И я подумала, что, наверное, так смотрят на новый меч: красивый, блестящий, но пока неясно, сломается он или нет.
— Без вас убийца и дальше бы сеял ужас в наших шахтах и улицах, — продолжил Драгодур. — Честь и благодарность вам.
Кубки взметнулись, звякнули. Гул одобрения прошёлся по залу, как каменная лавина — не шумная, но мощная. Огонь в камине вдруг лизнул выше, и я, сама не понимая зачем, тоже подняла кружку.
— За тех, кто вернулся, — сказал кто-то позади. — И за тех, кто не вернулся, — отозвался другой, и в комнате стало чуть тише.
Я сидела между Громбардом и Лиаденом. Громбард — широкий в плечах, с косичками в бороде, в этот вечер позволил себе вести — он то рассказывал соседям, как «тот подлец бросил нож, а юнец Эль поймал», то смеялся так, что казалось, стол дрогнет. А Лиаден — спокойный, тонкий, глаза как тёмное стекло, в каждом движении — плавность. И взгляд у него был цепкий, как у охотника, который давно выбрал цель, но не торопится.
— Никогда не думал, — сказал Громбард, наклоняясь ко мне почти вплотную, — что доживу до дня, когда можно будет хоть немного расслабиться. — Он усмехнулся, но в усмешке скрипнули песчинки. — Хотя, конечно, слово «расслабиться» у гномов означает «выпить чуть меньше, чем умереть».
— Ненадолго? — спросила я, хотя уже знала ответ.
— Ненадолго, — мрачно кивнул он. — Этот гад, когда кровью харкал, всё же выдавил: «Я — не один». Значит, где-то ещё есть такие же.
Я тихо выдохнула и посмотрела в огонь. Если долго смотреть в огонь, можно увидеть всё, что хочешь. Иногда — и то, чего совсем не хочется.
— Мы всё равно их найдём, — сказала я, стараясь, чтобы в голосе не дрогнула ни одна нота.
— Конечно, найдём, — буркнул он. — Но пусть сначала кости перестанут ныть. И пусть у твоего друга-эстета, — он кивнул в сторону Лиадена, — пройдёт привычка разговаривать загадками, которых никто, кроме него, не любит.
— Я люблю, — спокойно отозвался Лиаден, не глядя на нас, — когда меня недооценивают. Это экономит время.
— А я люблю, — вмешался Дориан с другой стороны, откинувшись на спинку с явным удовольствием, — когда у кого-то из нас всё ещё есть чувство юмора. И когда вино хорошо настоялось. Эй, юнец, — он поднял бровь на меня, — ты вообще пьёшь?
— Пью, — сказала я, поднимая свою кружку. — Но не за гонки.
— А за что? — он чуть наклонил голову.
Я хотела сказать «за тишину», но это прозвучало бы слишком громко. Поэтому ограничилась нейтральным «за добрый вечер», выпила глоток и почувствовала, как тепло медленно раскручивается в груди, как колесо.
Музыканты, устроившиеся у дальней стены, заиграли марш — бодрый, с чётким сбивом барабана, от которого хотелось стучать каблуком в пол. Гномы поднялись, начали плясать широкими шагами, взмахивая руками; тяжёлые сапоги ритмично ударяли о камень. Несколько раз кто-то из танцующих едва не сносил край стола, но ловкие руки тут же придерживали блюда; шутки летали по залу, как искры.
Я смотрела — и ловила себя на том, что улыбаюсь. Честно. По-настоящему. Это редкое чувство — позволить себе просто быть, просто сидеть, просто слышать, как у кого-то рядом от радости срывается голос, и знать, что у тебя, в этот миг, всё в порядке. Не навсегда — ну и что. Сейчас — в порядке.
— Эль, — Лиаден вдруг заговорил, но тихо, будто не хотел, чтобы нас услышали соседние уши. — Позволь один вопрос.
— Ты же знаешь, — огрызнулась я без злости, — ты всё равно его задашь.
— Ты дерёшься как воин. — Он чуть повернул кубок, наблюдая, как вино с ленивой тяжестью растекается по стенкам. — Но руки у тебя… не как у воина.
Я опустила взгляд на свои пальцы. Тонкие, длинные. Шрамы есть — как и на всех, кто держал нож не для яблок. Но в целом — ладони не натруженные, не те, что у человека, который всю жизнь носит меч. Я их берегла. Приходилось беречь.
— Мы уже обсуждали это, — сказала я ровно.
— Обсуждали, — согласился он. — Но не получили ответа.
— Бывает, — вставил Дориан и улыбнулся краешком губ. — У каждого в кармане есть пара лишних тайн. Главное — чтобы они не были с двойным дном.
— У меня карманов нет, — я пожала плечами. — Не тот покрой.
— Не смешно, — отозвался Лиаден.
— Мне смешно, — вмешался Громбард, с шумом ставя на стол очередной опустевший кувшин. — Я вообще считаю, что пока у нас есть вино и солёные пироги, можно не лезть в чужие карманы. Пусть каждый носит свои дырки там, где удобно.
— Великая философия, — проворчал кто-то поодаль.
— Великая, — согласился Громбард и расплылся в улыбке. — Вы умники любите надевать на мысли длинные рубахи, а я предпочитаю ходить в простой рубахе, зато тёплой.
К нам подошёл паж — совсем мальчишка, с широкими от волнения глазами. Он стеснялся смотреть в лицо королю, но, кажется, очень хотел, чтобы заметили именно его.
— Ваше величество… — начал он, склонив голову, но Драгодур легонько махнул рукой.
— Позже, Грис. Сегодня — праздник. Пусть праздник будет громче любых новостей. — И тише добавил: — Если только они не о беде.
— Нет-нет, — закивал мальчишка. — Никакой беды. Просто… прибыла делегация из северных мастерских с подарком для кузни. Но они подождут. Простите.
— Мы все подождём, — сказал король и отпустил его кивком.
Паж исчез в толпе, растворился среди юбок и плащей, а я вдруг поймала себя на мысли, что у каждого здесь есть своя маленькая роль в этой большой пьесе — у музыканта, что ловит нового танцора взглядом и меняет ритм; у стряпухи, которая успевает вовремя подсунуть ещё пирог; у солдата, который кладёт ладонь на рукоять не из-за угрозы, а потому что это привычно, как дыхание.
Слева кто-то громко спорил о вкусе вина — один клялся, что в него подмешали гибискус, другой говорил, что это «рубины на языке», то есть — особая выдержка. По правую руку двое гномов хвастались шрамами: коротко, по делу, без бахвальства — у них, в отличие от людей, шрам — это не «посмотрите, как я пострадал», а «посмотрите, как я справился».
— Эль, — Громбард снова ткнул меня в плечо. — Ешь. Иначе вино победит раньше, чем мы станцуем «ломку мостов».
— Что за «ломка мостов»? — я приподняла бровь.
— Танец, — Лиаден скосил на меня глаза. — Очень утомительный, очень шумный и очень гордый. После него никто не помнит, кого обнимал, зато все помнят, что утром болят ноги.
— Прекрасный танец, — протянула я, — по-моему, всё в нужной последовательности.
— В нужной, — подтвердил Дориан. — Особенно если ночью ты не на карауле.
— Сегодня никто из вас не на карауле, — отрезал Громбард. — Придёт время — будете караулить хоть весь зал, а пока ешьте. Это приказ старшего по столу.
— У вас есть такая должность? — спросила я.
— У нас всё есть, — гордо сказал он. — Даже лишняя ложка для тех, кто опрокинул свою в кувшин.
— Кто-то опрокинул? — оживился Дориан.
— Я, — спокойно ответил Лиаден. — Хотел проверить, насколько глубока чаша. Оказалось — глубже, чем я рассчитывал.
— Удивительно, — невозмутимо произнёс Дориан. — Для тебя всё глубже, чем ты рассчитываешь.
Мы все трое улыбнулись. И в этот момент я позволила себе забыть, что мир не любит, когда его забывают. Позволила — и, может быть, даже выдохнула лишний вдох.
Музыка сменилась, стала плавнее — не марш, а старинная песнь о горне и реке. Голоса подхватили: кто умел — чисто, кто не умел — с сердцем. И вдруг зал загудел одним общим звуком, и я почувствовала, как вибрирует камень. Этот звук — как тёплая рука на затылке: «здесь, сейчас, не думай о завтра».
— Эль, — тихо сказал Лиаден, — я заметил, ты смотришь на людей. Не на блюда. Что тебя интересует?
— Лица, — ответила я честно. — И то, как они меняются, когда люди счастливы.
— Зачем? — его фиолетовые глаза были тёмные, внимательные.
— Чтобы потом вспомнить это, когда будет страшно, — сказала я. — И знать, за что сражаюсь.
Он кивнул. Впервые за вечер — просто кивнул, без улыбки, без замечания. И это кивок был как печать.
К нам подошёл большой, краснощёкий гном, с глазами цвета старого янтаря. Он держал в руках небольшой ящик, украшенный резьбой и железными накладками.
— Ваше величество, — он поклонился королю. — С кузни — дар. Кое-что, что выдержит любой жар.
— Любой? — приподнял бровь Драгодур.
— Любой, — гордо сказал гном. — Мы называли это «держатель огня». — Он поставил ящик на край стола; замки щёлкнули, крышка приподнялась, и оттуда дохнуло сухим теплом, будто из печи. Внутри лежал круглый камень с узором, как у переплетённых корней дерева, и тонкие, словно проволока, серебряные полосы по краю.
— Красиво, — сказал король, и это означало «отлично». — Пусть будет в кузне. Сегодня — к столу, завтра — к делу.
Гном поклонился и отступил, ящик закрыли, и всё снова пошло своим чередом. Но этот «держатель огня» почему-то заставил меня вспомнить что-то далёкое и детское — как у нас дома, в Лесах Светлых эльфов, было зеркало, в которое нельзя смотреть при свечах. И как мать сказала мне: «Некоторые вещи любят тишину». И я подумала, что, возможно, этот камень — тоже из таких: любит тишину, а мы его — на пир.
— Эль? — позвал Дориан. — Ты ушёл куда-то в мысли. Возвращайся. Тут пирожки.
— Возвращаюсь, — улыбнулась я, откусывая мягкую, пахнущую перцем корочку.
В этот момент ко мне подсел молодой стражник — такой взъерошенный и гордый собой, что хотелось улыбнуться. Он держал кружку двумя руками и, кажется, верил, что держит меч.
— Юнец, — сказал он, чуть хрипловато, — видел, как ты кинул нож. Никогда такого не видел. Ты где учился?
Я пожала плечами.
— На улице, — сказала я. — И у тех, кто бросал лучше меня.
— Я тоже хочу научиться, — он расправил плечи. — Чтобы, если что, — и жестом показал, как «если что».
— Учись держать руку ровно, — посоветовала я. — И никогда не бросай, если не знаешь, что будет дальше.
— А ты знаешь? — он удивился.
— Нет, — честно сказала я. — Но если бросаю, то принимаю всё, что приходит после.
— Мудро, — одобрительно буркнул проходивший мимо гном-ветеран, с лица которого шли два глубоких шрама, как реки на карте. — Если бы все так думали, в наших коридорах было бы меньше лишних дыр.
— Мы и так их чиним, — отозвался Громбард. — Камень терпеливый. Люди — нет.
— Эй, — поднял палец Дориан. — Не все мы — люди.
— Это точно, — сказал Громбард и вильнул бородой. — Кое-кто — и вовсе загадка в штанах.
— Это ты сейчас про кого? — уточнил Лиаден абсолютно серьёзно.
— Про юнца, — без стеснения ответил он и хлопнул меня по плечу. — Сидит, молчит, улыбается, как будто в голове у него меньше голосов, чем на самом деле.
Я невольно улыбнулась шире. Он, конечно, не представлял, сколько у меня «голосов»: страх, осторожность, память о матери, тихая, как вода под льдом, злость на тех, кто украл у меня дом, и ещё — тоненькая нитка, натянутая между мной и тем, кем я должна стать. Всегда натянутая, всегда звенящая где-то под кожей.
— Ладно, юнец, — сказал Дориан, — скажи честно: ты правда любишь это вино? Мне кажется, оно слишком густое. Как лечебный сироп.
— А ты любишь сироп? — парировала я.
— Если в нём есть спирт, — спокойно сказал он.
— Значит, любишь, — заключил Громбард философски. — А то вы, эльфы, всё тонко, всё в оттенках. Иногда надо просто напиться, громко спеть и спать в сапогах.
— Гномьи духовные практики, — отозвался Лиаден. — Подозрительно напоминают дурные привычки.
— Нет, — возразил Громбард, — это просто привычки. Дурными они кажутся тем, кто ни разу не пробовал.
— Попробую, если в следующий раз ты попробуешь эльфийское сухое вино, — предложил Лиаден.
— Сухое? — искренне удивился гном. — Зачем пить, если во рту будет сухо? Вы странные.
И мы все опять рассмеялись. Как будто, смеясь, проверяли — всё ли ещё держится мир, или уже начал трескаться.
Далеко у двери мелькнула пара плащей — кто-то входил, кто-то выходил. Дежурные стражи переминались с ноги на ногу, но не потому, что нервничали, — просто у них тоже были ноги, которым хотелось в пляс, а нельзя. На балкончике у правой стены висели цветастые ленты — кто-то из мастеровых, видимо, притащил из швейных и украсил зал по-своему. Эти ленты перекрещивались, и когда сквозняк прошёлся по залу, они затрепетали, будто крылья насекомых.
Я поймала на себе взгляд старого гнома с серьгой в ухе — он был из тех, у кого морщины расходятся веером от глаз, как лучи. Он кивнул — коротко, уважительно. И я ответила ему тем же. В такие моменты — когда тебя признают те, кто видел больше, чем ты когда-либо увидишь, — становится чуть легче дышать.
— Эль, — вкрадчиво уточнил Лиаден, — а ты заметил, как король спокойно отнёсся к подарку для кузни? Не распаковал, не показал всем, не позвал песнопевцев…
— Потому что подарок — для дела, — вмешался Громбард. — А не для вытягивания шеи у любопытных. Есть вещи, которые любят работу, а не взгляды.
— Согласен, — сказал Дориан и приставил ладонь козырьком, глядя на головной стол. — И всё же, — он улыбнулся, — мне нравится, что сегодня в зале у нас не запах крови и железа, а мёд, перец и дым. И даже... — он втянул воздух, — сушёные яблоки? Есть сушёные яблоки?
— Справа у третьей корзины, — автоматом скомандовал Громбард. — Только не трогай верхнюю горсть — там глаз кладовщика.
— Как вкусно, — сказал Дориан, уже жуёт. — И как опасно.
Песня близко к нам сменилась на более лёгкую, и кто-то заиграл на костяной свирели мелодию, которую я знала — «Горный мост». Её обычно играли, когда хотели, чтобы люди поднялись из-за столов без лишней суеты. И точно: сначала один, потом другой, потом сразу трое — и вот уже половина зала стоит, кто-то танцует, кто-то просто стоит и смеётся. Я наклонилась к Лиадену.
— Пойдёшь?
— Нет, — ответил он с ленивой честностью. — Я лучше посмотрю, как ты не упадёшь.
— Как я что?
— Ты же маленький, — он прищурился. — Я оценю твою устойчивость.
— Я устойчив, — сказала я, и вовремя: Громбард уже тащил меня под локоть.
— Вставай, юнец! Сейчас покажем этим длинноногим, что такое «ломка мостов»!
— Я думал, это утомительный танец, — напомнила я.
— Утомительный — не значит плохой, — уверенно отрезал он.
И мы пошли — нет, нас понесло — по каменному полу, где не было ни щепки, ни разлитой капли (чудо гномьей дисциплины). Музыка поддалась, барабан отмерил шаги, и я ощущала, как вино разливается по крови мягким теплом — не мешает, а наоборот, будто смазывает сочленения. Громбард держал ритм грудью, плечами, даже бородой; я подстроилась — пружинисто, чуть мягче, чем гномы, но достаточно крепко, чтобы не выбивать рисунок. Дориан пару раз прошёл мимо нас, хмыкнул: «Недурно, юнец», — и исчез в круге танцующих. Лиаден, конечно, остался у стола и, конечно, с интересом глазами измерял расстояния и траектории — так он делал всегда, даже когда просто ел.
Мы плясали не так уж долго — и я была благодарна, что не дольше. Вернувшись к столу, я села и ощутила, как тепло поднимается от ступней такими ленивыми волнами, как от тёплого озера. На языке остался вкус эля, соли, перца и чего-то ещё — тянущего, медового, сладкого. Я потянулась за кувшином с вином.
— Осторожно, — сказал Громбард. — Это очень крепкое.
— Я справлюсь, — отозвалась я почти автоматически.
— Конечно, справишься, — поддакнул Дориан, — а утром будешь жаловаться, что советы старших — это давление на личность.
— Я не жалуюсь, — сказала я. — Я просто делаю выводы.
— Записывай: «Советы старших про вино игнорировать не стоит», — с серьёзным видом произнёс Лиаден. — А теперь выпей на глоток меньше, чем хочешь.
— Артель мудрецов, — фыркнул Громбард. — Я, между прочим, тоже так говорю. И никто меня не слушает.
Я улыбнулась, взяла кружку, почувствовала привычный холод металла и наклонила её — совсем немного. Тёмно-рубиновая жидкость пошла к краю густой лентой. Запах — ягоды, дым, мёд, и ещё — в основе — терпкость выдержки, как кожаная нить, связывающая всё вместе.
Где-то у дальней стены кто-то громко рассмеялся. Совсем рядом чья-то рука нечаянно задела кубок, и он звякнул. Музыка к этому времени вновь стала живее, флейта спешила, будто торопилась сказать то, что не успела в прошлый раз, и люди — гномы, эльфы, люди — подхватывали её, кто шагом, кто только кивком в такт.
Все это было правильно. Все это было как надо. Я сделала первый глоток вина — неглубокий, попробовать вкус. Вино обожгло язык, как солнце в полдень листву, и ушло вниз тёплой, тяжёлой струёй. Я почувствовала, как жар застрял под ключицами и там, в глубине, начал разворачиваться медленным кругом.
— Ну? — спросил Дориан. — Не сироп?
— Не сироп, — согласилась я. — Это… как будто лес в конце лета. Чуть дым, чуть ягоды, и тепло от камней.
— Слишком поэтично, — хмыкнул Громбард. — Но согласен.
— Вы оба странные, — заключил Лиаден. — Я бы сказал иначе: «выдержанное, ровное, длинное послевкусие, лёгкая вяжущая нота».
— Скука, — отпил Громбард. — Люди пить хотят, а ты им про ноты.
Я засмеялась снова — и поймала себя на том, что смех стал немного легче, чем в начале вечера. Как будто с меня сняли невидимый ремень. Как будто… как будто могу позволить себе однажды — в другой жизни — быть тем, кем меня сейчас считают. Мальчишкой, у которого всё впереди, и у которого достаточно времени, чтобы растратить его на улыбки и танцы. Это была опасная мысль. Она почти пахла свободой.
Краем глаза я заметила, как на балконе над нами сменились стражи, и один из новых — широкоплечий гном с белой прядью в бороде — задержал взгляд на центральном столе. Не тревога — проверка. Хорошо. Значит, система живёт, даже когда празднует.
— Эль, — Лиаден мягко толкнул мой локоть. — Ты опять смотришь на людей, а не на еду. Что-то увидел?
Я покачала головой.
— Я просто привык считать. Лица, жесты, расстояния. Успокаивает.
— Меня успокаивает, — сказал Дориан, — когда вокруг шумно. Тогда трудно услышать собственные сомнения.
— Тогда тебе сегодня повезло, — заметил Громбард. — Сегодня сомнения можно утопить без следа.
Я сделала ещё глоток. Вино показалось глубже. Я не спешила. Позволила вкусу распуститься — ягоды, мёд, терпкость, лёгкая вяжущая струна. Ничего странного. Просто хорошее вино. Просто вечер, когда можно дышать.
И, возможно, именно потому, что я так крепко держалась за это «можно», я не сразу поймала то тончайшее дрожание воздуха, которое обозначает — что-то меняется. Совсем чуть-чуть: как если бы кто-то тихо прикрыл окно, и ленты у стены стали колыхаться реже. Как если бы лампады на цепях раскачались на половину пальца меньше. Пустяки. Ничто. Но моё тело — не моё тело, а то, которое привыкло выживать — отметило это. И поставило галочку.
— Ещё пирог? — предложил Громбард, придвигая ко мне блюдо.
— Чуть позже, — ответила я.
Мне хотелось ещё посмотреть. Чуть-чуть. Не отпуская «всё правильно», но и не соскальзывая в тревогу. Посмотреть — значит, запомнить. А помнить — значит жить.
Музыкант на свирели взял ноту тоньше, чем прежде, и я улыбнулась: под вечер у него всегда так — он выводит мелодию разомкнутой, будто не хочет ставить точку. И в этот момент, когда музыка потянулась, как кошка, я поймала на себе очень короткий, но очень настоящий взгляд. Не дружелюбный, не благодарный — оценивающий. Взвешивающий.
Я посмотрела туда, откуда он пришёл, но увидела только силуэты, полутень и блеск металла на чьём-то кубке. Пустяки. Ничто. И всё же — я поставила вторую галочку.
— Эль, — Лиаден, не поворачивая головы, спросил едва слышно: — хочешь, я схожу к дальнему столу и принесу тебе «воздушное» вино? Меньше крепости, больше запаха.
— А ты умеешь делать вид, что просто заботишься, — усмехнулась я.
— Я действительно заботюсь, — сказал он. — И мне нравится выглядеть подозрительным.
— Пьяным я не бываю, — вмешался Дориан, — я бываю временно расширенным. Эль, помощь нужна?
— Никакой, — ответила я. — Всё хорошо.
И это была правда — на этот миг. Совершенная, хрупкая правда — как тонкое стекло на тёплой ладони.
Король Драгодур поднялся ещё раз — не чтобы говорить, а чтобы пройти вдоль стола. Он не любил кричать через зал — он любил идти, смотреть в глаза, класть руку на плечо. Ему отвечали поклонами, улыбками, кто-то вставал, кто-то — только приподнимал кубок.