Близка?
Я шла в кабинет Киллиана, меня, кстати, впустили.
Я открываю дверь.
— Тот, кто мне был близок, давно гниёт в могиле! — послышался крик Киллиана. — И если ты ещё раз осмелишься предстать передо мной, окажешься там же!
Рядом стояла девушка, лет двадцати пяти. Похоже, я застала ссору.
— Эм... Киллиан, хотела поговорить... — прошептала я, и все уставились на меня. Киллиан с удивлением, девушка с недоумением. — Меня впустили, я не знала, что мешаю.
— Килл, что это значит?! Килл! Почему ей можно, а мне нельзя?! Кто она?! — послышался крик девушки.
Сердце заело. Я не знаю — из-за криков, или... конец близок? Наверное, сразу два в одном.
— Карин, покинь кабинет. Нам надо поговорить. — сказал Киллиан тихо, но холодно и чётко.
Девушка, видимо, Карин, взмахнула волосами и ушла прочь, хлопнув дверью.
Я осталась стоять у двери, пытаясь понять, что делать дальше. Киллиан стоял у окна, спиной ко мне, а тишина после её ухода была настолько тяжёлой, что казалось, её можно было разрезать взглядом.
— Я хотела поговорить насчёт нас... — тихо сказала я, почти шёпотом.
— Что ты несёшь, мышка? — холодно прервал он. — Нет никаких «нас». Я тебя ненавижу. А ты, наверное, уже успела влюбиться в меня? Поверила мне? — его голос был ровным, ледяным, без малейшей тени тепла. Он повернулся ко мне, и в этом взгляде не было ни любви, ни ласки. — Такой, как я, не умеет любить. И не умеет быть мягким. Теперь — проваливай.
— Киллиан... — выдохнула я, чувствуя, как во рту поднимается горечь, будто сама кислота жгла горло. Становилось тошно — не от страха, от его слов.
— Наверняка, я тебе сердце разбил своим отказом? — усмехнулся он, но в его голосе не было ни капли смеха. — Хах, мышка... Но моё сердце принадлежит... никому. И если твоё разобьётся — не надейся на моё. Я не стану твоим блядским спасательным кругом.
Он говорил ровно, будто каждое слово было лезвием.
Я не видела его таким раньше. Никогда.
Будто в нём что-то вспыхнуло — не пламя, а яд, горящий изнутри.
— Килли, послушай! — выкрикнула я, не успев даже осознать, откуда вырвалось это имя.
Слово, будто чужое, само соскользнуло с губ — тёплое, живое, неправильное.
Но в его глазах вспыхнуло не узнавание, а буря.
Не просто гнев — ярость, дикое, первобытное что-то.
В следующую секунду он оказался рядом, слишком близко.
Его рука легла мне на шею, холодная, сильная — мир будто схлопнулся.
Я почувствовала, как дыхание сбивается,
как сердце бьётся где-то в горле.
— Не смей... — прошипел он, и каждое слово звучало, как удар. — Не смей меня так называть.
Ни-ко-гда.
Он резко отпустил меня, будто обжёгся.
Воздух со свистом вернулся в лёгкие, но вместе с ним — боль.
Он шагнул назад, тяжело дыша, словно боролся сам с собой.
— Проваливай. — голос сорвался, стал грубым, хриплым.
— Проваливай, чёрт возьми! — крикнул он, ударив кулаком по стене так, что в воздухе посыпалась пыль.
Я стояла неподвижно, не чувствуя ни ног, ни пальцев.
Только гул в ушах и тяжёлое дыхание — его, моё, перемешанные.
И, прежде чем выйти, я успела заметить:
в его взгляде на долю секунды блеснуло что-то, похожее на сожаление.
Но, может, это просто игра света.
Киллиан Лэйм
Я был зол. До предела. Ярость жгла каждую клетку, скручивала мышцы, делала голос хриплым, дыхание прерывистым.
Каждое слово, которое я сказал ей только что, казалось, еще сильнее разгорало пламя внутри. Я ненавидел её.
За Лэй. За то, что она никогда не вернется. За то, что эта девочка с синими глазами — с самой сутью того, что я потерял.
Но вместе с яростью, сквозь весь этот жар, пробралось что-то другое.
Что-то родное, что я не ожидал услышать и почувствовать.
Словно где-то в глубине сердца раздался знакомый, почти забытый звук — шепот Лэй, маленькой, живой, смех её смешался с её же образом в этих глазах.
И это... выбивало почву из-под ног.
Я ненавидел её, и одновременно тянуло к ней, словно магнит, опасный и запретный.
Чувство родного жгло меня сильнее любой ярости.
Я знал, что должен убить её по договору, за Лэй, за всё, что было отнято...
Но впервые за долгое время внутри что-то дрогнуло.
И это «что-то» — чужое и родное одновременно — заставляло меня ненавидеть её ещё сильнее, потому что оно разбивало мой контроль, подрывая всю систему, на которой держалась моя ярость.
Я остался один.
С дверью, которая отделяла меня от неё, и с этим странным, мучительным, непонятным чувством, которое звало, жгло и делало невозможным
Селеста Рэйвен
Я выбежала из огромного здания, и дождь смывал с меня всё — шум улиц, взгляды прохожих, остатки рассудка. Ливень бил по плечам, по волосам, смешиваясь с моими слезами.
Я шла и шла, а сердце будто рвалось из груди, и впервые в жизни я ощутила это — предчувствие конца, ощущение перед смертью, которое оказалось одновременно острым и тяжёлым.
Я рухнула на холодную лавку, и мир сжался до звука собственного дыхания и ритма сердца.
Слёзы лились безостановочно, а боль в груди и в душе была такой настоящей, что казалось, она сможет разорвать меня на части.
И тогда появился он — Ной, мой лучший друг, тот, кто всегда был рядом, кто держал меня, когда мир рушился.
Его взгляд встретился с моим, полный тревоги и заботы.
— Села, что случилось? — спросил он, осторожно опуская руку мне на плечо.
— Я... я поверила ему... — голос дрожал, слова срывались с губ. — Поверила... а он... — я не могла закончить, потому что боль была слишком острой, чтобы произнести её вслух.
Дождь, слёзы, холодная лавка — всё слилось в одно.
Он опустился на корточки передо мной, мокрый от дождя, будто сам стал частью этой промозглой, бесконечной ливневой тьмы. Осторожно, будто боялся, что я рассыплюсь от прикосновения, он обнял меня за плечи. Его пальцы дрожали, но в этом дрожании было больше боли, чем холода.
— Села... расскажи всё. Пожалуйста, — прошептал он. Его голос был низким, надломленным, как будто каждое слово давалось с трудом.
Я сглотнула, чувствуя, как горло сжимает. Слёзы снова потекли — не от жалости, не от страха, просто от того, что это правда.
— Я... я умираю, Ной, — прошептала я. — Моё сердце... скоро остановится.
Он застыл.
Мир будто выдохнул вместе с ним — дождь на секунду стал тише, люди прошли мимо, и только его глаза остались.
Он не моргал, не дышал, просто смотрел. А потом его плечи дрогнули, руки затряслись сильнее.
Он поднял на меня взгляд — в нём было всё: отчаяние, страх, боль, злость на несправедливость, что снова забирает кого-то дорогого.
— Что ты такое говоришь, Села?.. — его голос сорвался, стал каким‑то глухим, будто он не мог поверить в услышанное. — Не смешно. Не смей так... — он попытался улыбнуться, но губы дрожали.
Я покачала головой, глядя в лужу под ногами, где отражались огни и дождь, — всё расплывалось, как и я сама.
— Я впервые что‑то почувствовала... — слова рвались, задыхались в горле. — А он сказал, что ему плевать на меня. Что ему плевать, разобьётся ли у меня сердце.
Ной сжал мои плечи крепче, почти болезненно, будто хотел удержать меня в этом мире силой. Его дыхание стало неровным, а в глазах металась буря.
— Только ты, Ной, ценишь меня... — я устало улыбнулась, почти шепотом. — Настоящий друг.
На слове «друг» он едва заметно дрогнул. Его пальцы чуть ослабли, дыхание сбилось. Но я не увидела этого — просто склонилась к его плечу, находя в нём единственное место, где не было боли.
— Я ещё никому не говорила о диагнозе, — прошептала я, всхлипывая. Голос сорвался, будто каждое слово царапало изнутри. — Мне так сложно молчать, Ной... словно я прячу за губами собственный крик.
Он опустил взгляд, взял меня за руки. Его ладони были тёплые, живые — такие контрастные с холодом дождя.
— Села, — тихо сказал он, — я всегда тебя поддержу. И не только как друг.
Я подняла на него глаза, растерянные, заплаканные.
— Что?..
Он поспешно отвёл взгляд, выдохнул, будто испугался самого себя.
— Кхм... я имею в виду, как брат, — неловко усмехнулся, но в его голосе звучала боль, от которой мне стало ещё тяжелее.
Киллиан Лэйм
Телефон прорезал тишину кабинета — старейшина. Я взглянул на экран и сжал трубку крепче, ощущая, как холод пробирает к костям.
— Киллиан, как продвигается операция? — голос на линии был ровный, без эмоций, но с едва заметным нетерпением.
Я сделал глубокий вдох, сдерживая всё, что клокотало внутри: злость, ярость, и странное чувство родного, которое мешало думать трезво.
— Дела идут, — сказал я ровно. — Но я не буду влюблять её в себя.
На линии повисла пауза, слышался лёгкий хмык старейшины.
— Ты должен, Килл. Контракт требует, чтобы она полюбила тебя. Иначе... — голос оборвался, но смысл был ясен.
Я сжал зубы, ощущая, как внутренняя буря разгорается, и сердце вдруг сжалось.
— Я знаю, что требует контракт, — выдавил я сквозь стиснутые зубы. — Но я... не хочу.
— Ты должен. Без «хочу», — последовал строгий, непреклонный тон. — Сделай это, Киллиан.
Я отключил телефон и уставился в стену. Внутри всё кипело: ненависть к ней, долг перед старейшинами, воспоминания о Лэй... и странное чувство, которое нельзя признать. Влюблять её я обязан. Но хочу ли я? Нет. И именно это сводило меня с ума.
На следующий день я стоял у её подъезда, сжимая в руках букет. Не просто так, не как жест извинения — это был инструмент миссии, часть плана, который должен был сломать её барьеры и приблизить к мне. Я смотрел на двери, на её окна, представляя, как она выйдет, как примет цветы, как напряжение между нами растворится, пусть ненадолго, пока я буду играть роль того, кто может быть рядом. Месть за Лэй оставалась где‑то в глубине, тихая, холодная, но неизбежная, как затянувшийся снег, который однажды всё заморозит.
Дверь медленно открылась, и она появилась передо мной. Моё дыхание замерло, но я не показывал эмоций. Я протянул букет, ровно, хладнокровно, как приказ: это было не романтическое движение, это была миссия, шаг на пути, который я выбрал.
Она посмотрела на меня, и... я ощутил удар сильнее любого сопротивления. В её глазах не было гнева, не было страха — только тихое, дикое разочарование, смешанное с отвращением. Оно пронзало меня насквозь, разрывая спокойствие, которое я так тщательно хранил. Моё сердце сжалось, но внешне я остался неподвижен, не показывая ни тени слабости.
В этот момент к ней подошёл какой‑то блондин, с лёгкой улыбкой на лице, и, не глядя на меня, увёл её прочь. Я остался стоять у подъезда, словно восьмиклассник, который впервые видит, как что‑то бесценное уходит навсегда. Я стоял, держа букет, теперь уже не как инструмент, а просто как тяжёлый груз, и ощущение пустоты разлилось по телу. Ветер сдул первые капли дождя с моего лица, но это было не похоже на дождь — это была тишина, холодная и резкая, которая оставляла только одно: её уход и моё беспомощное ожидание.
Я заметил баночку в ту же секунду, когда она скатилась по ступенькам — маленькая белая фляжка, блёклый этикет уличным светом. Подбежал, подобрал; слово в голове произнеслось шёпотом: «сердечные...?» — я не знал точно, что означают эти таблетки для неё, но ладони похолодели.
— Селеста! — выкрикнул я, потому что не мог молчать, — ты уронила.
Она обернулась, растерянно замявшись. Я протянул ей баночку, голос был ровным, но в нём слышалось беспокойство:
— Возьми. Это твоё.
В её глазах мелькнуло что‑то сложное — не страх ещё, скорее смущение.
Ной, пошли, — услышал я её голос, лёгкий и решительный, когда она потянула блондина за руку, увлекая прочь. Ее шаги уверенные, но в каждом движении скрывалась какая-то тихая тревога, которой я не мог коснуться. Я остался стоять, держа баночку, и смотрел им в след, ощущая одновременно ярость и странное родное чувство, которое всё ещё тянуло к ней.