Месть.
Я выходила из дома без расчёта, как будто шла на авось. Мысль в голове была одна и простая — всё равно умру, и потому можно позволить себе не прятаться, не бояться, не считаться с мнением других. Это не была храбрость. Это было усталость от постоянного прятания и тихая отчаянная решимость прожить хотя бы этот день по-своему.
Университет встретил привычной толпой, но сегодня шум казался чужим, как будто я смотрела на мир через толстое стекло. Я шла и думала, что если уж последняя часть моей жизни будет запятой или точкой — я выбираю точку, а не многоточие унижений.
Она появилась, как всегда — Эфф в своём сне об идеале: волосы светлые как фарфор, улыбка острая, походка нарочито лёгкая. Подошла, заговорила в её манере — одна из тех фраз, от которых всегда жгло внутри, от которых хотелось уйти, спрятаться под свитер и никогда больше не показываться.
— Ах, Селеста, — протянула она, перебирая глазами моё обычное платье так, будто считала, сколько оно стоит, — да ты сегодня решила шокировать весь кампус? Ну-ну, смотри, чтоб тебя не съели.
За её словами ржали — смех сыпался, как щебень. Он ударял по мне, точнее по тому месту внутри, где хранится всё, что я скрываю: стыд, страх, слепая уязвимость и новое открытие — что и это тело может откликнуться, и от этого боль ещё глубже.
Я молчала сначала. Считала шаги, пыталась как-то вернуть в себя привычный порядок. Но с каждой её словесной колотой приходило понимание: больше нет смысла сдерживаться. Больше не хочу быть тенью, которую толкают и с которой смеются. Больше не хочу помнить каждую мелочь, как поражение.
Она шагнула ближе, скользя рядом, как будто намеренно. Её голос стал ещё тише, но в нём была та самодовольная нота:
— Ты знаешь, что никто тебя не заметит, да?
Хоть умри,ничего. — сказала та язвительно
В этот момент внутри всё лопнуло. Я не думала о последствиях. Я не думала о правилах. Я просто действовала, как будто кто-то снаружи нажал кнопку, и тело включилось без спроса.
Моя рука вцепилась в её волосы — сначала инстинкт, а потом жёсткий, холодный расчёт. Я вырвала её голову назад, почувствовав, как хрустят пряди, как кожа шеи поддаётся. Эфф запнулась, удивлённо вскрикнула, и этот звук, сначала резкий, тут же стал жалким, потому что вокруг смолкла масса голосов: шёпот, затем растущий возмущённый шум.
Я толкнула её ладонью в грудь. Она отшатнулась, но не упала. Я нанесла первый удар — не думала, просто выпустила всё, что накапливалось годами. Ладонь по лицу. Чёткий, ровный контакт. Затем второй — в висок, хватка по плечу, резкий толчок так, что она крутанулась на месте.
Всё произошло в замедленном темпе и одновременно в бешеной спешке: моё сердце колотилось, адреналин лил по венам, пальцы жгло от силы, с которой я держала её за волосы. Я чувствовала себя чужой для самой себя — та, которая делает то, что раньше казалось невозможным. Было странно и ужасно сильно. Никакой торжествующей радости — только выжженное, ледяное облегчение, будто выжгла корень сорняка и теперь земля чуть легче дышит.
Эфф пыталась защититься руками, визжала, звала на помощь, и люди вокруг начали вмешиваться: кто-то старался оттащить меня, кто-то пытался удержать Эфф. Голоса сливались в хаос — выкрики, мат, просьбы, растущая паника. Но в моём внутреннем мире — почти тишина: счёт ударов, счёт дыханий, счёт того, как ещё можно отдать и не сдаться.
Я била, пока не почувствовала, что в ладонях начинает гореть боль — от трения, от напряжения. Я видела её отброшенные волосы, и в зеркале моего сознания мелькали лица тех, кто когда-то смеялся надо мной. Удары не были изощрённой жестокостью — это был катарсис. Это был ответ на годы молчания.
Когда меня оттащили, я не сопротивлялась — силы начали покидать меня, но это уже был тот другой вид усталости: освобождающий. Я стояла, грудь вздымалась, руки дрожали, пальцы покалывали. Включился высокий звон в ушах; люди кричали; кто-то вызывал охрану; кто-то плакал — не Эфф, а её подружки, которые так радовались минуту назад.
Эфф лежала на полу, волосы растрёпаны, платье в беспорядке. Она смотрела на меня глазами, в которых сначала была обида, затем удивление, теперь — испуг. И где-то там, в углу сознания, мелькнула мысль, что это и есть предел — предел терпения, предел того, как много мне позволяли.
Я не думала о том, как выгляжу со стороны. В зеркале глаз толпы я, возможно, была чудовищем. Но в моей груди было тихое, почти жестокое облегчение: я больше не пряталась. Я переступила через себя и доказала самой себе, что могу защищаться — даже так.
Когда охрана втащила меня в сторону и стали говорить про дисциплинарные меры, про полицию, я услышала их слова, но они были далёки. Снаружи копился шум — гудки, мобильные звонки, голоса родителей, редкие шёпоты о том, что «она слетела с катушек». Внутри же я слышала только свое учащённое дыхание и покалывание по всему телу — не от боли, а от того, что я выплеснула долгую, тяжёлую тоску.
Эфф лежала, подхваченная подругами, и где-то между ударом и отступлением я заметила то, что всегда пугало меня сильнее всего: в её глазах не было меньше — там было удивление, обида и что-то ещё, похожее на понимание. Может, она впервые увидела в моей реакции не только угрозу, но и ответ на слово, которое кто-то многократно ей сказал — не беспокойся.
Я позволила себе один взгляд на своё отражение в витрине магазина — бледная, с распущенными волосами, губы сжаты. Ни слёз, ни триумфа. Только пустота и ледяная ясность: мир теперь знает, что я могу дать отпор.
Когда меня вели в коридор дисциплины, кто-то выкрикнул: «Ты перестаралась!» — и это было правдой. Я перестаралась. Но в тот момент это казалось единственным путём выжить — не физически, а психологически. Я знала, что за всё это придётся платить. Я знала, что последствия придут — может, жалоба, может, исключение, может, полиция. Но в моей голове проскользнула мысль и ясное понимание: мне наплевать. Лучше один учтённый удар, чем годы бесконечного молчания.
В следующий миг в груди появилась и другая, пугающая мысль: а что, если это и правда ускорит конец? Сердце сжалось от ужаса. Но где-то глубоко, под слоем стыда и ярости, проскользнула тихая, смутная уверенность: теперь я не прячу свою боль. И это — уже действие.
Спустя четыре часа стояла перед зеркалом, медленно застёгивая красное платье. Оно облегало талию, открывало плечи и спину, заставляя сердце биться быстрее. Каблуки щёлкали по полу, отбрасывая ритм, будто подталкивая меня в ночь. Я провела рукой по волосам, проверяя, как они ложатся, и на миг улыбнулась самой себе — сегодня я не собиралась прятаться.
Выход на улицу обдал прохладой. Город был шумным, огни неонов отражались на мокром асфальте, а я шла, чувствуя странную лёгкость и свободу. Всё равно, — думала я, — пусть хоть сегодня я буду самой собой.
В клубе было жарко. Музыка гудела в груди, свет мерцал, воздух пахнул смесью сигарет и спиртного. Я прошла мимо танцующих людей и села за барную стойку, прислонившись к холодному металлу.
Бармен, высокий и спокойный, с усталым взглядом, кивнул мне:
— Что будете?
— Что-нибудь... — сказала я, улыбаясь самой себе, — чтобы расслабиться.
Он налил мне напиток. Первый глоток был горький, потом сладкий, тепло растеклось по груди. Я закрыла глаза на мгновение, давая себе почувствовать свободу, которую редко позволяла. Второй глоток — и смех вырвался сам собой.
— Мне всё равно, — сказала я вслух, глядя на блеск бокала, — если захочу, с любым парнем пересплю!
Бармен усмехнулся, не осуждая:
— Алкоголь даёт смелость временно. Помни об этом.
Я покрутила бокал пальцами, огни клуба отражались в жидкости, и с порывом дерзости достала телефон. Пальцы дрожали, экран светился в темноте. Набрала его номер.
— Алло... Киллиан? — голос был хриплый, слегка невнятный. — Слушай... а знаешь... я тут подумала... может, завести крысу? Или слона... ха! Стоп, слона нельзя... Ладно, просто хотела поздороваться.
На том конце линии раздался его резкий, холодный голос:
— Ты пила. Почему пьёшь?!
Я прыснула смехом, почти опрокидывая бокал:
— Ах, да брось! Не воспринимай это так серьёзно! — сказала я, смеясь самой себе. — Я просто развлекаюсь!
— Это опасно, — строго сказал он. — Ты не понимаешь, что можешь навредить себе.
Я фыркнула и закатила глаза:
— Да ладно тебе, — сказала я, смеясь, — я взрослая, могу сама решать, что делать!
Телефон дрожал в руке, музыка гремела вокруг, свет клубных огней отражался в бокале, и я впервые позволила себе смеяться, вести себя беззаботно, не думая о последствиях.
В груди была лёгкая пустота, но внешне — полная свобода. Я сидела, смеялась, говорила ерунду, играя в смелость, и не принимала его злость близко к сердцу.
Прошло около получаса. Я кружилась на танцполе с парнем, смеялась и глупо двигалась на каблуках. Алкоголь разогрел кровь, музыка гудела в груди, а я чувствовала себя раскованной, почти не думая о том, как выгляжу.
И вдруг всё вокруг словно замерло. Я почувствовала ледяной, пронзающий взгляд. Оглянулась — и сердце чуть не остановилось.
Он стоял у двери. Киллиан.
Бармен замер с бокалом в руках, глаза расширились. Он сначала посмотрел на Киллиана, потом на меня, когда понял,что тот смотрит на меня.
Я глубоко вдохнула и, не думая ни о чём, подошла к нему. Алкоголь придал смелости, и я решила действовать откровенно.
— Привет, — сказала я, глупо улыбаясь, — как же ты такой серьёзный!
Он шагнул ближе, молчал, взгляд пронзал меня насквозь. Сердце колотилось.
Не думая, я обвила его руками за шею и прижалась к нему. Смеясь тихо, почти шепотом, я сказала:
— Знаешь, я на самом деле всегда... боюсь оставаться одна, — случайно выдав правду, которую обычно никому не признаю.
Он замер. Ступор. Не отстранился, но и не сделал ни шага, чтобы убрать меня от себя. Его взгляд был неподвижный, как лед, и будто пытался осмыслить, что произошло.
Я слегка прижалась ещё сильнее, смеялась тихо, ощущая его неподвижность и молчание. Напряжение между нами висело в воздухе, холодное и острое, и я понимала: он не знает, что делать, а я только что открыла кусочек себя, случайно, перед ним.
Он наконец тихо произнёс:
— Селеста...
— Просто обнимаю тебя, — ответила я глупо, улыбаясь, — ничего особенного.
Он продолжал стоять неподвижно, дыхание ровное, а ступор не отпускал его, словно эта неожиданная откровенность застала его врасплох.
Его слишком собственнический взгляд метнулся к парню, с которым я танцевала минуту назад. В этом взгляде не было ничего хорошего — только ледяное предупреждение и ревность. Парень понял всё без слов и поспешил отвернуться, делая вид, что ничего не видел.
Я этого не заметила. Смеясь тихо, прижалась к Киллиану ещё ближе, чувствуя его дыхание у своей щеки. Моё сердце колотилось быстро, а пальцы машинально сжимали ткань его рубашки.
Он не сказал ни слова. Просто обнял меня двумя руками — крепко, властно, будто отмечая границы, как будто заявлял миру: эта — не тронь. Его взгляд не отрывался от бедолаги, но пальцы на моей спине двигались чуть сильнее, будто пытаясь сдержать нарастающее напряжение.
Я не понимала, что происходит — просто стояла, вдыхая запах его парфюма, чувствуя, как мир вокруг будто растворился. А он продолжал держать меня, как будто даже дыхание других людей в зале его раздражало.