Сочетай

Если бы осталось что-то, кроме пыли;
Если бы считалось что-то, кроме любви.
Все, что хочешь, у меня ты забери и смотри,
Как светится изнутри мой маленький принц.

Mary Gu, Маленький принц©

Поехать к семье и провести Рождество с ними, а может, и до Нового года и на него остаться – отличная, правильная идея. Тому, как и другим приговорённым к исправительным работам, и рождественский отпуск полагался, государство же не зверь, даже оступившиеся люди имеют право на праздник и время с родными. Но Том, ещё раз обдумав вариант поездки в Аликанте, отмёл его окончательно. Звать родных или одного папу к себе тоже не хотел. Том хотел отметить Рождество с Оскаром, а раз этого не будет, то и праздника ему не надо. Не будет у него праздника, как и многие предыдущие года, будет обычный день. Это вовсе не так грустно, как может показаться, ведь в любой ситуации важны не сами по себе обстоятельства, они всегда нейтральны, а то, как человек их воспринимает. Том не воспринимал отказ от Рождества как повод для горя, поскольку таков его выбор. Будет новое Рождество, когда Оскар останется с ним, тогда и будет у него и праздник, и семейная атмосфера, всё, как мечтает. Может быть, и к семье его съездят, они же Оскара любят, Оскар нашёл с ними общий язык, особенно с Кристианом. А пока не нужно праздника, не нужно ехать и пытаться провести его как положено, если в голове есть единственный идеал, как хотел отпраздновать. Не грустно остаться без Рождества, если не думать о том, что у всех остальных есть праздник, печаль ведь рождается из мыслей, из раскручивания точки от укола на психологическом благополучии до разлома. Просто он не празднует в этом году, подождать ещё год совсем не сложно, тем слаще будет момент, когда план из мечтаний станет явью, волшебной, пропитанной тем самым духом Рождества явью.

От мысли украсить квартиру хотя бы одной гирляндой Том после недолгий раздумий тоже отказался. Вольно и невольно он вспоминал Рождество с Феликсом, каждый год с самого малого детства. Первым в памяти осталось, кажется, третье Рождество, Том стоял у пушистой натуральной ёлки, которая ему казалась огромнейшим исполином, и очень хотел достать высоко висящее печенье в форме ангелочка, имбирное, с белой глазурной окаёмкой по контуру, ароматное и притягательное для ребёнка жуть. В памяти не осталось, съел или не съел вожделенное печенье, но воспоминания тёплые, несмотря на то, что знал о Феликсе. Все те воспоминания пропитаны праздником и сказкой, еловым духом, яркостью украшений, ароматами праздничного ужина и, конечно, вкусом сладостей, которых в праздничные дни дозволялось съесть больше. Помнил Том и другое печенье – белое с анисом, даже название помнил – шпрингерле; посыпанные сахарной пудрой звёзды; ёлочки, обсыпанные белыми и золотыми сахарными шариками – самые вкусные после шоколадных; а также так называемый «русский хлеб» - печенье в форме латинского алфавита. На четвёртое Рождество Тома при помощи шпрингерле Феликс пробовал научить его читать, пробудить интерес к буквам, из которых, о чудо, можно сложить слова. Не получилось, интерес Тома заключался в том, чтобы затащить печенье в рот. Праздничное печенье Феликс в основном пёк сам.

Погружённый в воспоминания, Том цеплялся взглядом за праздничную атрибутику в витринах магазинов и в конце концов остановился, разглядывая подсвеченные фигурки. Германия и Франция близки, но традиции празднования Рождества у немцев и французов разнятся. Французы украшают дома в основном еловыми ветками и венками, омелой и фигурками Санта-Клауса, а немцы любят ангелочков и оленей в придачу к тем же еловым ветвям и ёлке. В магазинах Ниццы можно было найти то, что традиционно для Рождества в Германии, и Том не удержался, купил небольшую фигурку белого оленя из папье-маше и раскрашенного деревянного ангелочка на верёвочке.

Дома Том сел на пол посреди гостиной, поставил перед собой купленные украшения, сидел, смотрел на них и улыбался, утонув где-то далеко в детстве. Потом лёг на бок и водил пальцем по фигурке ангела, оставаясь где-то не здесь. Хорошо было, светло на душе, тепло, пускай пол холодный; пускай со стороны печально, хоть лезь в петлю.

Ангелок пал в зубах малыша этим же вечером. Увидев, что он делает, Том кинулся к любимцу, рухнул перед ним на колени:

- Малыш, что же ты делаешь?! Это же дерево! А ты не бобёр!

Том разжал щенку челюсти, заглянул в пасть, где исчезли обломки игрушки.

- Малыш, я не злюсь, это всего лишь безделушка, я могу таких сотню купить. Я за тебя волнуюсь, тебе же может стать плохо, а работающую в праздники ветеринарную клинику будет сложно найти. Что же ты... - Том обхватил собачью голову и упёрся лбом в его лоб.

Щенок проскулил, прижав уши, мол, понимаю свою вину, но не удержался. Том вздохнул, повторил:

- Я не злюсь и не буду тебя ругать. Но я боюсь, что щепки и кусочки дерева тебе навредят. Рождественских игрушек может быть сколько угодно, а ты у меня один, - он улыбнулся и, отстранившись, потрепал щенка по голове.

Обошлось без срочной ветеринарной помощи и даже без колик, щенок всё мог переварить. Том лишился игрушки, которая пробудила в нём особенные чувства, неуловимое чувство праздника, но и потеря не заставила его впасть в уныние, вспомнить, что он один, несчастный, всеми брошенный и возвести тоску одиночества и отсутствия праздника в поглощающий тёмно-серый абсолют. А оленя пришлось убрать на шкаф в спальне, едва не единственное место, куда малыш не забирался.

Том не праздновал ни внешне, ни внутренне, даже сладостей рождественских не купил. Ему всегда нужен кто-то, чтобы что-то было. Кто-то конкретный, кто придёт и даст праздник, даст эмоции и запал, а наедине с собой нет смысла праздновать. Многое не имеет смысла для себя одного, Том иначе не умел, хотя весной и делал некоторые успехи в направлении «для себя». Ему нужен кто-то рядом.

Зато Том придумал и осуществил подарок для Оскара. На самом деле, давно хотел это сделать, но планировал реализовать, когда они будут жить вместе. Но, как и в случае с визитом к Марселю, решил не ждать. Рождество прекрасный повод. И неважно, что уже двадцать шестое декабря и Рождество прошло.

Вернувшись домой, Том набрал Оскара:

- Привет, ты можешь приехать? Хоть на пять минут? У меня для тебя подарок.

Шулейман подумал секунд десять и дал короткий положительный ответ:

- Жди.

Гнать самолёт через всю страну ради пятиминутной встречи? Конечно да. Для того Оскар и имел самолёт, чтобы его эксплуатировать.

Шулейман позвонил в дверь квартиры Тома через два с половиной часа, что вместе с наземной дорогой в аэропорт и из него и подготовкой к вылету. Том ждал его, как и было велено, очень честно ждал и быстро отпёр замки. Ничего не сказав, Том улыбнулся широко, чуточку робко и протянул руку, где на внутренней стороне запястья под защитной плёнкой свежие буквы чёрными чернилами: «OS». Это его подарок, подпись на теле, кому он принадлежит сердцем и всем прилагающимся.

Оскар также молча взял его руку, долгие секунды разглядывал с неясным выражением лица, в котором не читалась никакая реакция. Не вензелем инициалы оформлены, не вычурным витиеватым шрифтом или утончённым курсивом, просто две чёрные буквы на бледной, сейчас немного покрасневшей вокруг татуировки коже.

- Почему без точки? – наконец сказал Оскар, подняв взгляд к лицу Тома. – Обычно инициалы разделяют.

- Я думал об этом, но решил, что лучше без точки, потому что так получается игра букв. OS – это и твои инициалы, и первые буквы имени, - с улыбкой объяснил Том.

Оскар всё ещё держал его руку, снова посмотрел на тату:

- Почему на запястье? Именные татуировки принято делать на груди или интимных частях тела, - усмехнулся он.

Нет, не предъявлял, не придирался, не издевался в кой-то веке, просто его вправду интересовали мотивы выборов Тома, что привели именно к этому результату.

Том пожал плечами:

- Когда я задумался о татуировке, то сразу подумал, что хочу сделать её на запястье, другие места я и не рассматривал. Я хочу постоянно её видеть.

- Чтобы не забывать? – усмехнулся Оскар и вновь посмотрел ему в глаза.

- И чтобы другие видели и знали. Думаю, во Франции не найдётся человека, у которого не проскользнёт мысль, что же означают эти буквы, и он подумает трижды, прежде чем ко мне подходить, а тем более связываться со мной, - Том широко улыбнулся своей шутке-не-шутке.

- Правильно, не можешь себя контролировать, пусть другие отводят от тебя соблазны, - Шулейман снова усмехнулся, провёл большим пальцем около татуировки.

И опять посмотрел на неё и спросил без насмешки:

- Больно было бить?

- Не так сильно, как я ожидал. Я читал, что на запястье очень больно.

- Я тоже думал, что тебе должно было быть очень больно, - кивнул Оскар и ещё раз провёл подушечкой пальца по плёнке. - На запястьях кожа тонкая, и чем худее человек, тем зачастую больнее проходит процесс, больно, когда игла бьёт по костям.

Паузы воцарялись через каждые пару фраз, и Том не торопил Оскара их заполнить, не гнал себя сказать хоть что-то и терпеливо не забирал у него свою руку, которую Оскар держал всё это время, уже и не ощущал руку как часть себя, что правильно, ведь она для него, для Оскара.

На фоне плотно забитых «рукавов» и других рисунков на теле Оскара, что скрывались под одеждой, его татуировка выглядела минимально, жалко, но Том и не гнался за тем, чтобы перещеголять. У его поступка совершенно иное предназначение – быть символом. Добровольно принятое клеймо принадлежности, даже более серьёзное, чем обручальное кольцо, поскольку его можно снять, а татуировку попробуй вывести. Главное – добровольное, желаемое, принятое вовсе без участия Оскара и любого другого лица, что говорило об исключительной чистоте выбора.

Тянуло смотреть снова и снова, разглядывать простейший рисунок, в котором ничего эстетичного, ничего художественного, и Шулейман не отказывал себе в исполнении желания, не распылял внимание на слова. Не испытывал фееричного восторга, или умиления, или рискованной веры, что этот шаг со стороны Тома значит больше, чем то, чем он является – просто татуировкой, чернилами под кожей, сложенными в задуманные символы. Оскар сам не знал, что он чувствовал в связи с этим так называемым подарком, но определённо ощущал нечто особенное. Из ряда тех невыразимых, бесформенных чувств, которые не единожды переживал с Том и лишь с ним одним. Это что-то, что нельзя объяснить. Что-то, что ничего не значит в плане великих приложенных смыслов, но одновременно значит многое. Для него. Потому что лишённые изысков буквы собственных инициалов-имени затрагивали что-то внутри. Не знак, не метка, которая сможет на самом деле кого-то от чего-то остановить, но приятно видеть. По мнению Шулеймана, Том и татуировки существовали в разных плоскостях, которые не противоречат друг другу, но и не пересекутся никогда. Ошибся. Первая татуировка, тоже своего рода лишение невинности. То, что Том набил её во всех смыслах во имя его, льстило, и Оскар не думал, что Том когда-либо обзаведётся второй и последующими. Поскольку для Тома рисунок на теле не украшение себя, а символ.

- Мне нравится, - вынес вердикт Шулейман, говоря тем свободным от всякой насмешки тоном, что редко можно от него услышать. – Правда.

Обвёл подушечкой большого пальца вокруг тату, не касаясь самого рисунка. Понимал, что прикосновения к воспалённой коже будут болезненны, да и по другим причинам не нужно трогать свежую татуировку. Розовые оттенки перенесённого воздействия смотрелись трогательно на белой кожей, на тонком, изящном запястье. Боль тоже бывает эстетична. В синяках можно увидеть космос, а в красноте воспалённой кожи любовь, нежность, преданность.

Том внутренне выдохнул, услышав одобрение, улыбнулся уже совсем расслабленно, совершенно открыто. Не для Оскара делал татуировку, не для него в первую очередь, прежде всего для себя, поскольку хотел носить на себе эту преисполненную смысла метку, которую не снять и не стереть. Раз уж кольцо на палец и штамп в паспорте ему пока не полагаются, он иначе обозначит принадлежность. Том очень хотел её, нуждался в том, чтобы принадлежать Оскару не только на словах и телом, но и ещё как-то больше. Три года назад боялся навсегда, уз и исключающей всё остальное принадлежности, а ныне жаждал. Повзрослел, или просто научился на ошибке. Или хотел того, чего у него нет, но такой вариант Том не рассматривал.

- А у меня для тебя ничего нет, - произнёс Шулейман с приглушённой усмешкой, слегка пожав плечами, и наконец-то опустил руку Тома.

Том тоже пожал плечами:

- Ты приехал.

Ответил так простодушно, так обезоруживающе искренне и непритязательно, что сложно было не расчувствоваться. Оскар и не стал противиться умилению, улыбнулся ему.

- И у тебя ведь уже была моя татуировка, - добавил Том. – Теперь моя очередь.

Нет никакой очереди и долженствования сделать ответный шаг. Том не вспоминал о том, что его образ был у Оскара на груди, когда решался пометить им кожу. Но факт есть факт, было, потому его можно озвучить в числе прочего. В шутку точно можно.

Том перемялся с ноги на ногу и неуверенно спросил:

- Пока? Тебе пора уезжать?

- Я задержусь. Пойдём.

Шулейман скинул обувь и, взяв Тома за руку, увлёк за собой. Ногой подвинул в сторону щенка, встретившегося у порога спальни:

- Ты с нами не идёшь.

Том не возмутился насчёт «грубого» обращения с его любимцем, и, когда Оскар притворил за ними дверь спальни и отпустил его руку, улыбнулся робея:

- Мне раздеться?

Сердце мгновенно пустилось вскачь. Это абсолютный условный рефлекс – когда они остаются вдвоём за закрытой дверью, отрезавшей от всего остального теперь неважного мира, стоят напротив, столкнувшись взглядами, тело сдаётся безотносительно ещё до первого прикосновения, до его дыхания на своих губах, уводя за собой в мягкий, на всё согласный морок и разум, у которого нет ни единой причины сопротивляться. Пульсация под кожей, в груди, крупных сосудах рук, кончиках пальцев; остановившийся миг до первого соприкосновения кожей. Не гаснущая, немного глупая из-за всеобъемлющего и всепроникающего ничего не требующего счастья улыбка на губах.

- Для начала ляг, - ответил Шулейман.

Сам он тоже лёг, подгрёб Тома себе под бок, обняв одной рукой, и взял его правую руку в ладонь, повернув вверх внутренней стороной, снова глядя на чёрные буквы под бликующей на искусственном свете плёнкой. Сколько можно смотреть? Судя по наметившейся тенденции, как минимум до утра. Смотреть и ловить необъяснимый для себя тонкий, изысканный, незнакомый прежде кайф от созерцания, прикосновений к плёнке вокруг рисунка и услаждающего эго знания, что это – его имя, для него Том вынес боль и нарушил первозданный облик тела первой татуировкой. Набивал ли кто-то прежде его имя? Да, но над той девицей, которая наколола над бритым лобком его имя и фамилию целиком да вычурным шрифтом, Шулейман посмеялся. А над тем же ходом со стороны Тома не хотелось смеяться, совсем, совсем нет. Хотелось чего-то другого, чего – сложно понять. Один из тех моментов, в которых ни черта непонятно в себе, чувствах, которые не разложить на логически обоснованные человеческие наименования, но понятно одно – ему нравится. Ему в удовольствие, и оно всё перекрывает.

- Это я до тебя и пытался донести, говоря, что ты даёшь мне то, что никто другой не может дать, - заговорил Шулейман. – Мои друзья и папа могут подарить мне что угодно дорогое, что мне действительно нужно, но никто не подарил бы мне того, что ты. Кто-то из друзей тоже мог бы сделать татуировку с моим именем, но это был бы совершенно другой подарок, потому что я бы не испытал таких эмоций.

Том тепло, растроганно и наконец-то понимающе улыбался от его слов и тоже смотрел на татуировку на своём запястье, с двух сторон подчёркнутую пальцами Оскара. Если бы от боли терял сознание под иглой, оно бы всё равно того стоило, стоило одобрения Оскара, его положительных эмоций и мысли, что он теперь всегда на коже.

Рождество прошло, но это двадцать шестое декабря уже претендует на звание лучшего Рождества в жизни всего лишь получасом вместе, рукой в руке, теплом соприкосновения тел.

- Где ты нашёл работающий в праздники тату-салон? – поинтересовался Оскар.

- Мастер буддистка, - ответил Том, устроив голову у него на плече.

Шулейман вопросительно, скептически выгнул бровь:

- Ты уверен, что это было безопасно? Как бы тебе не пришлось лечиться ещё от чего-то, передающегося через кровь.

- Уверен, у неё чисто, есть всевозможные сертификаты, и у салона хорошие отзывы, - спокойно парировал Том.

- И всё же проверься.

Том поднял голову, непонимающе поднял брови, прося объяснений.

- Оскар, откуда такое недоверие?

- Оттуда, что ты сказал, что мастер буддистка.

- И что? Ты что-то имеешь против буддистов?

- Ничего не имею, но, когда речь заходит о нанесении татуировки, у меня нет доверия к представителям религии, которая отказывается от всего мирского, к чему как раз относится и гигиена.

- Разве не все религии призывают к отказу от мирских благ?

- Все, но буддизм в этом плане шагнул дальше прочих.

Том покачал головой:

- Иногда у меня складывается такое впечатление, что ты расист.

- Хотя ни одно, ни другое не имеет отношения к религии, я, скорее, нацист. Да, нацист-еврей это очень иронично, - усмехнулся Шулейман.

Том не понял, почему это сочетание иронично, но не стал спрашивать. Нежиться в тепле под боком куда приятнее, чем тратить драгоценные минуты на дискуссии.

- Если ты останешься на несколько часов, я мог бы приготовить праздничный ужин, - предложил Том через неопределённое количество идеалистических минут. – Только у меня нет гуся, и капусты, и картофеля, и вообще ничего для рождественского ужина нет.

Вконец стушевавшись, смутившись к последним словам, Том спрятал лицо у Оскара на плече, поджав руки к груди. Шулейман перебрал волосы на его дурной, замороченной, но такой милой голове, и спросил:

- А мука, яйца, сахар и много растительного масла у тебя есть?

Том удивлённо посмотрел на него и кивнул.

- Пойдём, - Шулейман отпустил его и встал с кровати. – Буду учить тебя готовить суфганийот. Раз я уехал от Хануки, будем устраивать Хануку здесь.

Такому повороту Том удивился ещё сильнее, но незамедлительно последовал примеру Оскара и зайчиком поскакал за ним на кухню, радостный, что у них не только будет праздничный ужин, но и они вместе займутся его приготовлением, Оскар посветит его во что-то своё.

- А ты умеешь готовить это блюдо? – улыбчиво полюбопытствовал Том.

- Нет, но я подскажу тебе, какой из представленных в сети рецептов правильный, - великодушно ответил Шулейман.

Понятно всё, он, Том, будет готовить, а Оскар как всегда сидеть за столом, смотреть, курить и руководить. Но Том вовсе не обиделся, лишь приличия ради в шутку пихнул Оскара локтем:

- Ты обещал помочь.

- А снабжение информацией чем тебе не помощь? Между прочим, информация дороже денег, - со знанием дела отозвался Шулейман.

Информационный вклад Оскара в процесс приготовления оказался не только полезным, но и интересным, включал в себя помимо указания на правильный рецепт рассказ о том, что же такое суфганийот – те же пончики – историю угощения, традиции его приготовления и поедания, а также экскурс по всем праздничным блюдам. От него Том узнал, что основу трапез на Хануку составляют жаренные в большом количестве масла блюда, дополняют их блюда из молочных продуктов и, конечно же, овощи, а сочетать мясо с молоком согласно иудаизму нельзя, потому праздничные столы в большинстве своём являются вегетарианскими. Слушать Оскара было вправду интересно, Том делал это со светлой благодарностью в груди за то, что Оскар через годы продолжает и продолжает учить его чему-то новому. Отличный кулинарный тандем получился: один занимается продуктами, второй развлекает рассказами.

- Аккуратнее меси, чтобы под плёнку не попало, - посоветовал Шулейман, волнуясь за чистоту повреждённой кожи, которая фактически открытая рана. – Старайся использовать только пальцы и верхнюю половину ладони.

И наставление Том тоже принял с благодарностью, потому что в нём забота, запакованная в помыкание забота. Вопреки ожиданиям Тома Оскар не ограничил участие словами. Сняв часы, Шулейман вымыл руки, закатал рукава до локтя и, встав у Тома за спиной, тоже опустил кисти в миску, где он замешивал тесто. Можно было воспользоваться и машиной, но таковой Том не имел; когда нужно было замесить тесто, Том использовал для того ложку, не прибегая даже к помощи миксера, а сейчас решил, что руками будет традиционнее.

Вдвоём стало и проще, поскольку двойными усилиями всё спорится быстрее, и сложнее из-за провокационной близости, двусмысленного положения спиной к Оскару и попой к его бёдрам. Том закусил губы, стараясь концентрироваться на тактильных ощущениях кистей, на текстуре теста под пальцами, но те, будоражащие, мысли назойливо лезли обратно, густели в голове.

- Оскар, очень плохо, если человек за приготовлением религиозной пищи имеет греховные помыслы? – улыбнувшись тонко, Том взглянул на него через плечо.

- Не плохо, если второй участник процесса иудей.

Шулейман ухмыльнулся, переняв и приумножив игривый настрой Тома, положил ладонь ему на живот, пачкая тестом футболку. Горячо. От места прикосновения лучами, колкими иголочками распустилось желание, то дрожащее желание, которое не обязательно будет исполнено сразу же, но будет концентрироваться и оставаться в теле до тех пор, пока не получит реализацию и разрядку. Том вывернул шею и поцеловал Оскара в губы, коснувшись ладонью его щеки, тоже запачкав. У самого руки едва не до рукавов футболки припорошены мукой и даже на лице пара белых мазков.

Пришлось оторваться друг от друга, потому что суфганийот сами себя не приготовят. Отпустив Тома, Шулейман набрал на палец теста и щёлкнул его по носу. Пятном больше, пятном меньше – всё равно уже грязный, а в муке и тесте Том очень милый.

- Оскар, разве ты иудей? – спросил Том после, выкладывая будущие еврейские пончики в самую широкую и глубокую сковороду, какую смог найти на кухне.

- Я посвящён в иудаизм, религию не менял, стало быть, если не брать в расчёт то, что я агностик, да, я иудей.

- А такое правило существует, об участниках приготовления? – Том вновь улыбнулся, оглянувшись через плечо. – Оговорюсь, что мне не очень верится в его существование.

- И правильно, - кивнул Оскар, - я его выдумал. Но, по-моему, отличное получилось правило.

Перекладывая готовые суфганийот на блюдо, Том с удивлением обнаружил о себе, что никогда не ел пончики. Не считая немецких берлинеров, которые Феликс куда чаще выпекал в духовке, предпочитая традициям здоровье ребёнка. Настоящие, пожаренные в масле, Том ел два-три раза в жизни и уже и вкус их вспомнить не мог.

Суфганийот удались на славу, пускай и были «пустыми», поскольку у Тома не нашлось ничего, чем их традиционно начиняют, кроме разве что плитки молочного шоколада, но его решили не использовать. Без ничего самый традиционный вариант, первый, архаичный. Ели руками, с одного блюда, хотя Том честно поставил на стол также каждому по отдельной тарелке и столовые приборы.

От пончиков у Тома остались исключительно положительные впечатления. И даже шоколадом сверху мазать не обязательно. Простенько, но жирно и сладко, что ещё нужно для счастья? Шулейман творение их рук, но в основном рук Тома тоже оценил, хорошо получилось, не хуже, чем у тех, кто не сегодня узнали рецепт и не впервые готовили суфганийот.

- Оскар, возьмёшь меня в следующем году с собой на праздник? – спросил Том в конце позднего ужина.

- Возьму, - благодушно согласился Шулейман.

Причин отказываться у него не было, к следующей Хануке их отношения уже точно перейдут в ту стадию, когда семейные праздники справляются вместе.

- Здорово, - Том улыбнулся и пустился в рассуждения-планы-мечты. - Можно я приму участие в приготовлении праздничного ужина? Знаю, что у твоего папы повара, но мне бы очень хотелось приложить руку к приготовлению угощений. Но можно я добавлю что-то своё? Немного Рождества? Приготовлю меттвурст, в последнее время я часто о них думаю, они очень вкусные.

- Это что? – Оскар непонятливо и недоверчиво сощурился.

- Колбаски из сырого свиного фарша.

- Да, сырая свинина – это то, что надо для иудейского праздника, - Шулейман цокнул языком.

- Правда?

- Нет, это был сарказм. Иудеям запрещено есть свинину, - объяснил Оскар. – Мой папа всю жизнь её не ест, я тоже почти не ем, но по другой причине, свинина мне не нравится.

Том погрустнел, задумался и снова спросил:

- А говядину можно? Но франкфуртские говяжьи колбаски не такие вкусные... - нахмурился, пытаясь придумать, как выйти из ситуации. – Жаль, что нельзя свинину. Большинство праздничных, да и будничных немецких блюд с ней готовятся.

- Забудь уже своё сомнительное немецкое прошлое, - Шулейман воззвал к нему с правильным, на его взгляд, наставлением.

- У меня нет другого, - Том покачал головой, пожав плечами с растерянно-обречённым сожалением. – Я понятия не имею, как празднуют во Франции или других странах. Я знаю лишь немецкие рождественские традиции, познакомиться с другими у меня не было возможности, потому что ты не празднуешь, а ни с кем другим я Рождество не справлял и сам тоже не праздновал. А традиции отличаются, я это уже понял, во Франции непопулярны фигурки оленей, а моё детство – это олени, ангелочки и печенье на ёлке. А у вас не так, то есть у нас, - поправился, нахмурившись, качнул головой, - здесь, в общем, во Франции.

Шулейман подпёр кулаком щёку, приподнял брови, внимательно взирая на Тома. Похоже, недооценил влияние на него немецкой культуры, что иронично, поскольку в Германию Том впервые попал во взрослом сознательном возрасте, не считая дня, когда появился на свет в немецком городе.

- Испано-финн, считающий себя французом, воспитанный в немецких культурных традициях, - произнёс Оскар, - это никогда не перестанет быть интересным и находит новые и новые моменты, где себя проявить.

Том вновь ощутил ту забытую тонкую грусть-тоску, что он всюду чужой. Самая родная, впитанная в детстве вроде как Германия, но и в ней будет чужим, да и не хочется в Германию. Франция же родная лишь языком и Оскаром. Даже знаменитая французская кухня прошла мимо Тома, не то чтобы не любил её, но готовил более простые, сытные, в хорошем смысле грубые блюда, отсылающие к кухне немецкой, а также любил испанские и итальянские мотивы в кулинарии.

- Я подскажу тебе, что приготовить, - сказал Шулейман. – Если хочешь приготовить на Хануку что-то рождественское, испеки «рождественское полено», папа и я оценим.

- А что это за блюдо? – Том мгновенно загорелся живым интересом, вниманием и любопытством.

- Вкусный десерт. Для подробностей пока рано, до того ещё целый год.

- Хорошо, пусть будет «полено». Спасибо. Спасибо за то, что не оставил меня наедине с грустными мыслями и помог хоть немного сориентироваться, - пояснил Том.

- Пожалуйста. Я не хочу, чтобы у тебя был повод для грусти, ты и без него прекрасно справляешься.

Убрав посуду со стола, Том посмотрел на часы Оскара и констатировал час:

- Двадцать минут первого.

- Я останусь до утра.

- Правда? – Том посмотрел на Оскара неверующе и одновременно истово счастливо.

Всего лишь одна ночь, большую часть которой они проведут во сне, как ни старайся с ним бороться, но такое счастье, что она может быть.

- Правда. Только надо предупредить папу, обрадовать, что задержусь.

- Думаешь, он обрадуется? – Том с сомнением нахмурился.

- Думаю, что он не обрадуется. Это снова был сарказм.

Встав из-за стола, Шулейман вышел в другую комнату, чтобы пообщаться с отцом. Том остался ждать его на кухне, полагая, что подслушивать нехорошо, даже случайно, хотя и очень подбивало пойти следом. Как Оскар и предполагал, папа не обрадовался тому, что он, не удосужившись ни с кем ничего обсудить, решил затянуть своё отсутствие и поставил перед фактом. Но ничего не поделать, никаких рычагов давления на сына, кроме манипуляций моральным долгом, у Пальтиэля не имелось, потому он обозначил своё недовольство его поступком, но спорить не стал, сказал лишь:

- Постарайся вернуться утром.

- Я вернусь не позже полудня, - заверил отца Оскар, намереваясь сдержать слово.

В свою очередь он надеялся, что за время его отсутствия папа не успеет наделать глупостей. Но что-то Шулейману подсказывало, что надежды его обречены, и если не за ночь/утро без него, то после папа точно сделает что-то из разряда того, что он уже совершал и чем Оскар был недоволен, но папа его не слушал.

Сорваться на пару часов и остаться на ночь вместо того, чтобы быть там, где должен быть, неправильно? Да. Но иначе не получалось. Иначе не хотелось, а желания свои Оскар привык слушать и потакать им. Мог быть вдали от Тома, мог не думать о нём и не желать к нему бежать. Мог, проверено и временем после развода, и двумя днями в отцовском доме. Но когда видел Тома, когда оказывался рядом, всё менялось. Когда, себя от него уже не оторвать. Можно уйти, можно уехать и улететь, но потянет обратно магнитом, резиной, которая может долго натягиваться, но неизбежно отпружинит. Лучше остаться без борьбы с собой, в которой заведомо проиграет. Обязательства зовут в Париж, Шулейман по-прежнему не хотел и не собирался от них отказываться, но считал, что один вечер и ночь отсутствия может себе позволить, в отцовском доме и без него всё будет хорошо.

Потом вернулись в спальню. Том ожидал, что вечер завершится сексом, но долгий, эмоционально насыщенный к исходу день и плотный поздний жирно-мучной ужин сделали своё дело и сморили сном. Так и заснул в одежде, уютно свернувшись у Оскара под боком. А Шулейман ещё два часа лежал рядом, обнимая его, гладил по волосам и по руке, которая попадала под ладонь. После мягко растолкал Тома, помог раздеться и, сделав то же самое, погасил свет.

Проснулся Шулейман рано, в восемь, сразу написал пилоту, чтобы готовили вылет обратно в Париж, и выскользнул из кровати. От этого Том тоже проснулся, посмотрел на него, одевающегося, сонно, не соображая ещё, что всё, ночь прошла, Оскар уходит. Накинув на плечи одеяло, Том проводил Оскара до входной двери, предложил:

- Давай я тебе хотя бы кофе сварю.

- Кофе я в самолёте попью, - усмехнулся Шулейман. – Иди досыпать.

Сказал «пока» и, наспех чмокнув Тома, вышел за порог. Том стоял у открытой двери до тех пор, пока гул опускающейся кабины лифта не стих, и, вздохнув, пошёл обратно в спальню, где на кровати его уже ждал щенок, радостный, что место снова свободно и возможности полежать с любимым хозяином. Том лёг на подушку, где спал Оскар, пахнущую им, обнял малыша, запустив пальцы в шёрстку, и закрыл глаза.

***

- Привет, можешь говорить? – улыбчиво спросил Том, дозвонившись до Оскара видео-звонком.

- Могу, у меня ж тут вроде как свободное времяпрепровождение, - усмехнувшись, ответил Шулейман и поинтересовался: – Как ты?

Том пожал плечами:

- Не знаю. У меня тоже каникулы, но я не знаю, на что их тратить, пока только отсыпаюсь, более полезных занятий не придумал, - сказал чуть смущённо от того, что опять не может тратить выдавшееся свободное время с умом.

Слонялся по квартире, смотрел фильмы и один сериал, готовил, пару раз выходил на прогулку с малышом по собственной инициативе, сам щенок по-прежнему не изъявлял потребности регулярно выходить на улицу. С Марселем и Маркисом не встречался, они на праздники уехали к семье Марселя; как Том узнал от друга, он отнекивался от этой поездки, но Маркис настаивал, хотел сопроводить любимого к родным, заодно и познакомиться с его родителями, и в итоге Марсель поддался на уговоры. Оставшись в городе в одиночестве, Том отдыхал телом и душой, впав в полуспячку без Оскара. Хорошо ли ему было на таких ленивых каникулах? Хорошо, не считая того, что с Оскаром было бы лучше, ярче, с ним жизнь била ключом, а в его отсутствии текла. Но когда о том, что делал, заходила речь, кололо угрызение совести, что бездарно тратит время вместо того, чтобы заниматься саморазвитием хотя бы час в день.

- Отсыпаться тоже полезно, - сказал Оскар, - в последние месяцы у тебя с этим напряг.

Том покивал, соглашаясь с ним. Когда необходимость рано вставать на работу пять дней в неделю соединились с каждодневными свиданиями, времени на долгий сон не осталось. Том и сейчас находился в кровати, но на застеленной, лежал на спине, держа телефон над собой. Сдвинул затекающую руку, и объектив камеры выхватил больше тела, показав, что лежал он в футболке и белых заниженных трусах-слипах. Умилительных минимальных невинно-белых трусах с этими очаровательными швами, очерчивающими зону гениталий. Шулейман аж присвистнул, затем изложил свою реакцию словами:

- Это даже лучше, чем то, о чём я тебя просил.

А просил он Тома заиметь в гардеробе и иногда чередовать с привычными боксерами более маленькие брифы, которые Джерри опорочил, надев на себя. Но брифы в прошлом, совершенно случайно появился новый идеал.

- Ну-ка покажи себя, - загоревшись подсмотренным видом, нетерпеливо сказал Шулейман.

Том улыбнулся смущённо и медленно провёл телефоном вдоль тела, задержал руку ниже пояса, скромно, смущённо сжав колени. И это, скромность, подчёркнутая невинностью кроя и цвета, тоже очаровательно. Скромность того, кого знал и пробовал во всех позах и местах. Во взрывном смысле очаровательно.

- Тебе нравится? – спросил Том.

Понимал, что ответ на сто процентов положительный, он читался на лице Оскара и в горящих глазах, но лучше услышать. Приятнее.

- Спрашиваешь! – воскликнул Шулейман. – Я в восторге целиком и особенно отдельной частью тела. Когда я приду, надень эти трусы. Желательно, чтобы ты не носил их всё время до моего возвращения.

- Я меняю бельё каждый день, - указал Том на несправедливость замечания.

- Всегда ли так было? – резонно вопросил Оскар. – Даже тогда, когда ты мыться забывал? Когда приехал ко мне в одном комплекте одежды и одном тапке?

По фактам разнёс былую несостоятельность Тома в плане личной гигиены, в основе которой лежало непонимание, что он уже не неполовозрелый мальчик, а взрослый парень и точно будет дурно пахнуть, если пропустит приём душа, плюс полное отсутствие привычки пользоваться дезодорантом, и всё это сдобрено страхом и отвращением перед собственным нагим телом. Том мог поспорить с Оскаром, напомнить, что он не неряшливый, просто у него были причины, по которым иногда так получалось, в чём его вины нет. Нет же? Том так считал и благополучно опустил в мыслях, что и сейчас не является образчиком чистоплотности, спокойно может отправиться в душ далеко не сразу после пробуждения и ходить с пятном на домашней одежде. Если Оскара рядом нет, с ним всегда хотел и старался быть лучше, чему несвежесть совсем не способствует. Но спорить Том не захотел, Оскар и так прекрасно знает обо всех его причинах. В другой раз поспорят, Оскар же никогда не перестанет тыкать его в прошлое.

- Я исправился, - сказал Том вместо всех возможных оправданий и пререканий.

Шулейман тоже не хотел развивать тему. Куда больше его интересовали маленькие белые трусы, которые тянуло назвать трусиками.

- Чего вдруг ты решил расширить бельевой гардероб? – осведомился он.

- Не знаю. В детстве я носил похожее бельё, потом ты купил мне боксеры, и я привык носить их, их и покупал, а на днях решил купить что-нибудь новенькое, попробовать, вдруг оно мне больше понравится. Пока что нравится, удобно.

- Мне тоже нравится, - ухмыльнулся Оскар.

- У меня и других цветов есть, я три пары взял.

Воодушевлённый вниманием Оскара, его красноречивым пылким одобрением в горящих глазах, Том поспешил достать из шкафа и продемонстрировать две другие пары трусов: нежно-голубые и красные в чёрный и более редкий белый горошек, как клубника. Шулейман впечатлённо застонал. Даже не мог определиться, какие трусы больше его заводили – пастельные голубые или красная клубничка, которые уже представил на маленькой аппетитной заднице Тома. Все по очереди, начиная с белых.

- А сзади? Покажись со всех сторон, - скомандовал Шулейман.

Том отвёл руку с телефоном, что в камеру попадали только бёдра и половина туловища, покрутился, как перед зеркалом никогда не вертелся, потому что зеркалу всегда безразлично, а для Оскара хотелось постараться. Не смотрел в экран, но кожей чувствовал жар взгляда Оскара. Шулейман бесстыдно пожирал Тома глазами, его образ плавил сетчатку, припекаясь к мозгу, куда устремлялся по каналам нервных волокон, грозя полным блэкаутом. С ощущением, что в глазах темнеет, но по факту темнело за ними, в голове.

Слипы считаются бельём для сна, для дома, не для выхода и появления перед партнёром. Эротичные кружева лучший выбор для разжигания страсти, но Шулейману они опостылели до зевоты, сколько он их пересмотрел, чёрных, красных, прозрачных, ручной работы, на телах, над которыми создатель явно постарался. Его торкали невинные маленькие белые слипы, над низкой резинкой которых, когда Том лежал, выпирали тазовые косточки. Когда Том стоял, они тоже торчали, но их прикрывала футболка. О, как Оскар хотел снять с Тома эти трусы для одной понятной цели; ширинка уже ощутимо давила, прижимая физическое отражение похотливых мыслей.

Том упал обратно на кровать, улыбнулся в экран. Для него привычно общение по видео с папой, благодаря современным технологиям они и стали очень близкими, но совсем не привычно разговаривать таким образом с Оскаром, видеть его не перед собой, а на прямоугольнике в границах корпуса телефона. Но раз пока не могут видеться вживую, можно и по видео поддерживать связь, когда очень-очень хочется увидеть, пускай и не знаешь, что хочешь сказать и что сказать в принципе. И Том намеревался использовать этот дарованный современностью канал почти присутствующего общения, о котором с Оскаром и не думал, пока осенью Оскар сам не предложил переключиться на видео. Конечно, вживую лучше, но и через экран Тому нравилось, общение по видео волновало, как и любой новый опыт. И совсем, совсем не хотелось заканчивать звонок, пускай и понимал, что у Оскара, наверное, дела, ему нужно проводить время с отцом. Оскар же скажет, когда пора? Сам Том не хотел прощаться, часы бы так пролежал, улыбаясь и глядя в экран.

- Итак, ты позвонил мне полуголый из кровати, - произнёс Шулейман, сощурился, - это намёк? Или мне так хочется думать, что это намёк?

- Намёк на что? – не понял Том.

- Что ты очень, очень, очень скучаешь по мне, - иносказательно ответил Оскар с ухмылкой на губах.

- Нет, это не намёк, - Том улыбнулся. – Но да, я очень скучаю и жду твоего возвращения.

В совпадение Шулейман не поверил, усмехнулся:

- Признавайся, ты снял штаны перед тем, как набрать меня?

- Да-а, - сознался Том, растянув гласную, и рассмеялся в искренней внутренней растерянности. – Не знаю, зачем я это сделал.

И смутился, закрыл ладонями лицо, отчего исчез из видимости, поскольку опустил телефон. Снять штаны и лечь на кровать было игривым-глупым-бессмысленным-неосознанным порывом. Наверное, он выдавал, что Том хотел скорее оказаться с Оскаром без штанов.

- Да, я скучаю, - повторил Том, убрав руки и вернувшись в поле зрения камеры, и неосознанно провёл ладонью по торсу.

Глаза Шулеймана вспыхнули ещё ярче.

- Предлагаешь поиграть по видео?

- В каком смысле? – Том снова его не понял.

- В смысле секса по видеосвязи. Понятно, раз ты спросил, ты не предлагаешь или же не можешь принять и признаться, что предлагаешь. Значит, предлагаю я.

- А так можно? – удивлённо переспросил Том, чувствуя, что его уже очень-очень смущает данная идея, но не протестовал.

Жар смущения не только ввергал в оторопь, но и непривычно волновал, толкая кровь бежать быстрее.

- Можно всё, до чего могут додуматься два взрослых человека на добровольной основе, - усмехнулся Шулейман и пронзил Тома взглядом с экрана. – А давай. Раз классически заняться сексом мы сейчас не можем, попробуем на расстоянии. Лично я уже очень хочу кончить, прям джинсы рвутся, с тобой на пару это будет приятнее.

Его эмоциональные, откровенные, прямолинейные, бесстыдные речи опаляли.

- А... М... - издав пару невнятных, неопределённых звуков, Том прикусил губу. – Давай.

Согласился, сверкая одновременно смятённым, смущённым и взбудораженным взглядом. Шулейман и не ожидал, что он сразу согласится.

- Но я не знаю, что делать, - негромко добавил Том, снова неосознанно ведя рукой по телу, которое куда лучше всё знало, если не подключать мешающий разум.

- Пока что у тебя отлично получается. Только подожди минуту, уйду в комнату с замком, не хочу, чтобы кто-то вошёл.

Недолгое время картинка на экране тряслась в такт движению, и на нём вновь появился Оскар. Поставив телефон на столик, он раскинулся в кресле, широко раздвинув ноги. Теперь Том увидел то, о чём он говорил – вспученную ширинку.

- Можем начинать, - озвучил Шулейман и подсказал, чтобы Том не растерялся. – Погладь себя.

Том погладил, ещё раз по торсу поверх футболки, несмело опустил ладонь и положил на низ живота, где ощущал жар, и тело, вторя ему, было горячим. За волнением от нового типа общения и эмоциями Том и не заметил, что тоже возбуждён, сексуализированное внимание Оскара зеркально отразилось в нём, взбудоражило, заразило. Но теперь понял, понял, что, возможно, секс по видео – хорошая идея. Тоже хотел этого. Стыдно, страшно и хочется.

Как же волнительно, но отчего-то взволнованность не тормозила, она была не только переживаниями, но и... предвкушением? Том не думал. Не успел подумать загодя, и это спасало от психомоторного паралича. Подняв майку, Том провёл по голому телу, глядя в экран мечущимся взглядом, взглядом, в котором возбуждение смешалось с растерянностью, как будто не понимал, что делает. Не понимал, но делал. Том пальцами обласкал чувствительную кожу под резинкой трусов и несмело поднырнул под неё ладонью, обхватил член, наконец-то безоговорочно осознавая, что полностью хочет. Возможное «Нет?» потеряло последний процент силы, растворилось, выпав за границы сознания. Губы сами собой раскрылись в немом звуке то ли удивления от собственных действий, то ли приязненных ощущений от них же.

Оказывается, трогать себя приятно. Удивительным образом по видео получалось то, что вживую смог настолько плохо, что оно и не считается. По видео хуже, более стыдно, потому что это уже какое-то извращение, что-то на грани порнографии. Но смущение и стыд странным образом будоражили, возбуждали, не включая торможение, а туманя разум. Как будто выпил перед звонком, чего-то крепкого и залпом, что только сейчас ударило в голову, не позволив уловить переход в опьянение и услышать голос разума: «Это не ты, остановись». Но Том не пил.

Разврат. Но кровь горит в венах, и руки знают, как двигаться правильно, распаляя больше и даря удовольствие, если не стеснять их скрепами рассудка. Шулейман тоже не только смотрел, расстегнул джинсы и выпростал член из трусов, водя кулаком по стволу, периодически скрывая налитую, багровеющую головку в плетении пальцев. В отличие от него, Том видел Оскара полностью, и это способствовало освобождению от внутренних ограничений. Визуальная стимуляция, то, что Оскар не оценивал его, а разделял с ним это неправильное, постыдное действо, смешивалось с исходным возбуждением и ощущениями тела в идеальный коктейль желания и новых чувственных переживаний и опыта.

- Ты трогаешь себя? – Шулейман видел лишь отражение ощущений на лице Тома да движения верхней части руки, которые могут быть обманчивыми, потому спросил. – Покажи.

Выдохнув ртом жаркий, сухой воздух, Том опустил телефон, показывая, что делает его вторая рука ниже пояса, как ладонь скользит по члену, размазывая сочащуюся естественную смазку. Из уретры выступила капля, блестела на головке – признак острого, лихорадочного возбуждения. Том уже не стеснялся. Почти. Всполохи смущения тонули в тягучем бушующем море прочего, что творилось внутри.

Показав себя, Том запрокинул голову, закрыв глаза, и застонал. Сжимающая телефон рука слабела, опускалась. Том провёл пальцами по животу и груди, зацепив левый сосок, сжал его, дёрнул, как Оскар ему делал, и выгнулся, простреленный импульсом боли, которую мозг расценивал как бензин в огонь возбуждения и наслаждения. На секунды Оскар даже перестал двигать рукой, завороженный живым чувственным представлением на экране, откровенностью Тома, который наконец-то смог свободно себя ласкать. Том стянул трусы ниже и заправил резинкой под яйца.

- Поставь телефон так, чтобы я тебя полностью видел, - велел Шулейман, задыхаясь, потому что его тоже лихорадило от возбуждения.

- Как? – Том приподнял голову, посмотрев на него мутным взглядом абсолютно тёмных глаз.

- У тебя же есть штатив.

- Он для камеры. Телефон не...

Том недоговорил, покачал головой, решив, что чем объяснять, лучше перейти к действиям. На штатив, как он и говорил, телефон не получилось закрепить, не для того конструкция, но он нормально встал на стул. Теперь Оскар видел его немного сверху, сбоку, но зато целиком.

- Поласкай себя пальцами, - новая команда от Оскара.

- Что?

Вот теперь Том смутился, испуганно посмотрел в сторону телефона, следящего за ним глазами Оскара.

- Ты же любишь анальную стимуляцию, - просто ответил Шулейман. – Давай, доставь себе большее удовольствие.

Однако, встрепенувшееся смущение не имело власти, и Том послушался, опустил теперь свободную вторую руку между чуть разведённых и согнутых одновременно с этим движением ног. Коснулся ануса, обвёл по кругу. Том облизал два пальца, смочив слюной, и повторил действие. Продолжал двигать кулаком по члену и гладил себя там, ниже, где стремительно тоже начинало полыхать желание. Флакон смазки нашёлся в верхнем ящике тумбочки, где его и оставлял. Суетливо выдвинув его, Том выдавил гель на руку и с протяжным выдохом ввёл в себя указательный палец. Какие-либо мысли уже отсутствовали напрочь, существовало только желание и застрявшее в голове, подчинившее чувство, что они делают это вместе.

- Повернись ко мне, я хочу видеть, как ты себя трахаешь, - срывающимся голосом сказал Шулейман.

Глаза его, тоже обворожительно потемневшие, при этом сверкали демоническим огнём.

Дико смущаясь, что уже ничего не значило, Том перелёг поперёк кровати и раздвинул бёдра в прямую линию, раскрыв взору глазка камеры и Оскара промежность. Шулейман следил за ним с горячечной жадностью человека, не знавшего прежде ни секса, ни взрослых фильмов; смотрел на блестящую от смазки дырочку, натянутую на пальцы. От такого зрелища собственный член немел от перевозбуждения, яйца гудели, болезненно поджимаясь, и в промежности натягивались мышцы.

Том подтянул к себе подушку и подсунул под голову, чтобы тоже видеть Оскара. Лучше бы не видел, это передозировка жара. Ублажая себя, Оскар смотрел на него с предельно откровенным, голодным желанием, но не примитивной животной похотью, а на грани восхищения. Перед глазами поплыло, они закатились и закрылись. Сохрани он способность мыслить, Том бы удивлялся, что не отпускал член, ритмично двигал рукой, ведомой тем животным, что порой умнее разума; сейчас и эта стимуляция казалась нужной, в придачу к тому, что быстрее и быстрее двигал в себе пальцами.

В таком положении достать до простаты сложно. Но, не сразу, Тому удалось. Вместе с первым давящим движением по комку нервов, темнота закрытых век взорвалась фейерверками. Том выгнул шею, вдавливаясь затылком в подушку. Задыхался. Хватал ртом воздух, но он не проходил дальше горла. Всё более отчаянно вгонял пальцы в горячее, сокращающееся нутро.

- Представь, что я с тобой. Я вылизываю твой анус, проникаю языком внутрь, он горячий, упругий...

Тому и представлять было не нужно. Он верил, чувствовал. Горячий умелый язык у себя на входе, в который поверил мозг, подменив голосом Оскара реальность, и толчки собственных пальцев, и сознание закручивалось в чёрный водоворот.

- Потом, когда ты будешь достаточно расслаблен и раскрыт, я войду в тебя. Глубоко, как ты любишь, и буду жёстко трахать тебя на контрасте с тем, как до этого был нежен. Пока ты не закричишь подо мной, но и тогда не остановлюсь...

Это добило, взорвало. Том сорвался в оргазм с высоким, жалобным криком, сжал бёдрами руку, а второй вцепился в покрывало, чтобы не улететь, не упасть. Двумя мгновениями позже, ещё находясь в колотящем, выкручивающем полубреду экстаза, снова схватился за член, яростно двигая рукой, чтобы растянуть пиковое наслаждение. Как Оскар всегда делал с ним, вытягивая все силы. Но оргазм всё-таки схлынул, движения замедлялись, и, выдавив последние капли спермы на живот, рука расслабилась, опустилась на постель, вторая же осталась между ногой, двумя пальцами внутри.

После, распрощавшись с Оскаром, который действительно не мог проводить на связи весь день, иначе смысл его нахождения в отцовском доме пропадал, Том сидел на кровати и думал. Неужели он перешагнул своих тараканов и теперь может мастурбировать? Но что-то подсказывало, что рано праздновать победу, когда они с Оскаром будут вживую, без разделяющего экрана, или, когда будет наедине с собой, снова обратится потерянной деревяшкой, парализованной стеснением, комплексами и чувством бессмысленности. Пускай наука и говорит, что у людей не бывает импринтинга, но Том, похоже, сексуально запечатлён на Оскаре. Оскар владел властью над его желаниями, над самим по себе желанием, ведь в его отсутствии Том не испытывал нужды, даже и не думал о сексе, а стоит Оскару появиться, непонятно где прятавшиеся сексуальные потребности включаются будто по щелчку.

Вернулся Шулейман второго января и, уладив всё дома, сразу приехал к Тому.

- Вечером свожу тебя на нормальное свидание. Сейчас я очень соскучился, - сказал Оскар через порог и переступил его, не глядя захлопнув дверь.

Улыбаясь, Том отступил, давая ему место, и плавным движением спустил штаны, вышагнул из них, показывая, что не только тоже соскучился и готов, но и исполнил желание Оскара. На нём надеты те самые белые слипы. Том не успел повернуться спиной и завлекательно (как надеялся) прошествовать в направлении кровати. Шулейман схватил его за руку и потянул в спальню, захлопнув её дверь перед носом щенка. Бросил Тома на кровать и, задрав его футболку, поцеловал над резинкой запавших в душу белых трусов. Затем поднялся и впился в губы поцелуем, начиная сдирать с него одежду. Знал, что можно не церемониться, Том уже хочет и в процессе заведётся влёт.

Оскар поставил Тома на четвереньки, уткнув лицом в подушку. Но через несколько минут перевернул на спину, накрыл собой, задрав его согнутые ноги. После разлуки хотелось быть лицом к лицу, видеть эмоции. Во второй раз поставит Тома раком.

- Надень мою рубашку, - с горящим взглядом Шулейман подцепил с пола свою вещь и сунул Тому.

Том удивился, но надел, подвернул рукава, чтобы они не закрывали ладони.

- Почему тебе так нравится, когда я в твоих рубашках? – с тонкой улыбкой спросил Том, едва заметно раскачиваясь на его бёдрах.

Подозрительно это. Но в каком плане подозрительно, не успел придумать.

- Можешь считать, что я настолько самовлюблённый, что хочу сам себя, - усмехнулся Оскар, взял Тома за бёдра, прижимая теснее, побуждая двигаться чуть сильнее. – Устраивает версия? Но на самом деле я просто нахожу тебя чертовски сексуальным в моих рубашках.

Том улыбнулся шире, упираясь руками в его грудь. Шулейман же весело шлёпнул его по бедру:

- Садись уже, не ленись!

И за затылок притянул Тома, уложив себе на грудь, а второй рукой вправил в него член. Согнул ноги, снизу толкаясь в Тома, и прерывисто целовал в губы, путаясь пальцами в растрепанных волосах.