Проклятие гладиатора

Стремительный лектик доставил гладиатора с его четвероногой спутницей к храму в мгновение ока, преодолев километры в блеске огней Нео-Рима.

Иссиня-чёрная, хранящая на себе отпечаток времени, но идеально сидящая по фигуре кожаная куртка была неразлучна с Цирцеем. Сшитая из толстой, почти неуязвимой кожи, она хранила память о Персе – гладиаторе, чья воля покоряла огонь, но который сам сгорел в его пламени, пав в неравном бою с чужеземными рептилоидами на раскалённой, как лава, арене. Мягкая и податливая, словно вторая кожа, она облегала его плечи и грудь, даря свободу движений. На левом рукаве куртки мерцал выжженный лазером символ – изображение солнца, пронзённого мечом.

На фоне дорогой одежды и показной роскоши эта простая, поношенная куртка была напоминанием о том, что за блеском Нео-Рима скрывается жестокий мир арены, где жизнь ничего не стоит. В потайном кармане в подкладке куртки, ближе к сердцу, Цирцей хранил амулет, подаренный матерью. Янтарь с застывшей древней мошкой – крошечный символ защиты, который он носил, не веря в суеверия, но надеясь на удачу.

Клеопатра шла рядом также осторожно, словно она вторила повадкам самого гладиатора.

Храм Артемиды, один из немногих уцелевших оплотов старой веры, возвышался над хаосом Нео-Рима как напоминание о временах, когда боги ходили по земле. Он пророс в руинах старого космопорта, словно плющ, оплетающий скелет гиганта. Огромные мраморные колонны, подсвеченные розовым неоном, взмывали ввысь, поддерживая потолок, расписанный сценами из мифов. Платиновые статуи богов и героев, дополненные кибернетическими деталями, поблескивали в полумраке, а алтари утопали в дыме благовоний.

В Нео-Риме, поклонение Артемиде было образом жизни и философией. Для своих последователей богиня была покровительницей «неприрученных благами новой эпохи» – тех, кто отвергал кибернетическую интеграцию, тех, кто сохранял связь с природой, тех, кто бунтовал против системы. Они защищали животных и боролись с корпорациями, загрязняющими окружающую среду.

Нео-Рим кишел культистами, как гнилью. Аристократы цеплялись за угасающее величие предков; нищие, искали утешения в религиозном дурмане; преступники, жаждали защиты от возмездия. Их объединяла слепая вера в божественное вмешательство, в способность некой сущности менять судьбы. Поклонение, молитвы, подношения... Большая часть – безобидная игра в символы. Но мрачные слухи о других жертвах, более кровавых и реальных, бродили по трущобам, словно ядовитые испарения.

Цирцей никогда не был набожным. Боги для него всегда были лишь частью традиции, не имеющей реальной власти. Но к образу Артемиды он испытывал странное уважение. В ней он видел нечто большее, чем богиню: символ свободы. Она была охотницей, покровительницей дикой природы и защитницей юных и непорочных... Такой и была Мелисса. И она молилась за него ей.

«Не мне просить, но... убереги ее, богиня», – отчаянно подумал он – «Хоть ты помоги, если я не могу».

Что-то в тишине, в этой атмосфере благоговейного трепета, заставило его остановиться. Страх подкрадывался к горлу.

Страх перед неизведанным, перед темным миром, куда он добровольно вступал. Он, чемпион, привыкший к реву толпы и блеску прожекторов, чувствовал себя здесь незваным гостем, вторгшимся на чужую территорию. Псионики, обладающие хотя бы крупицей знаний, представляли угрозу для корпораций, контролирующих Нео-Рим. Знание – власть, а власть должна принадлежать только им. Он знал, что очень любопытные, долго не живут. В городе, где корпорации правили всем, псионики, знающие слишком много, жили недолго. Слишком опасны. Слишком непредсказуемы. Слишком... невыгодны.

Цирцей всегда играл по правилам и избегал подобных мест, предпочитая оставаться в поле зрения публики, вдали от темных тайн и религиозных распрей. И сейчас, стоя перед вратами в неизвестность, ощущал, как эта мысль пульсирует в его висках, словно предвестие бури.

Он глубоко вздохнул, пытаясь сосредоточиться. Что если его сестра здесь? Смесь страха и раздражения захлестнула его. Он всегда хотел, чтобы они были сильными и независимыми, но сейчас это желание казалось опасной ошибкой. Если бы сестры никогда не взрослели... Цирцей иногда боялся их своеволия, ведь в Нео – Риме, где роль женщины была жестко определена, где женщины зависели от мужчин, он старался дать им максимум свободы, чтобы они сами определяли свой путь. Но не привело ли это к тому, что одна из них оказалась в лапах фанатиков, поклоняющихся древним богам?

«Запру её. Пусть печёт эти проклятые блинчики с сыром и мёдом, пока руки не отвалятся. Никаких больше богов, храмов, мечт о жречестве и опасных людей.» – ярость плеснула в голову, словно дешёвое вино. Но Цирцей тут же отрезвился. Бесполезные мысли. Мелиссу не сломить заточением. Она была диковинным созданием, сломаешь крылья – задохнётся в клетке, умрёт в тесны стенах. Тем более... Разве они все уже не узники? Он, гладиатор, вынужденный подчиняться порядкам Империи, чтобы защитить сестер. Барсина, стремящаяся к вершинам общества, но зависимая от положения ухажёров и покровителей. И Мелисса, ищущая истину в древних обрядах, в мире, который уже умер. Ему нужно найти её, вернуть, а уж потом думать, как уберечь от самой себя.

Цирцей приблизился к массивному дверному проему, ведущему вглубь храма. Тяжёлые автоматические двери, украшенные резьбой, были закрыты.

Гладиатор закрыл глаза. Он сосредоточился на механизмах, скрытых за дверью, на шестеренках, проводах, сенсорах, контролирующих их движение. Он протянул к ним свою волю, словно невидимые пальцы, ища слабые места, точки соединения. Медленно, словно преодолевая сопротивление чужой воли, он начал менять давление, искривлять энергию, заставляя металл подчиняться его ментальному приказу.

Почти бесшумно, с едва слышным скрежетом, двери начали разъезжаться в стороны, открывая вход в тёмный, прохладный мир храма. Цирцей сделал шаг вперёд, и львица, словно тень, последовала за ним, ступая бесшумно и уверенно.

Львица и молодой человек проскользнули внутрь. Туда, куда обычно не было доступа мужчинам. В стены, где жрицы в белых одеждах, с венками из серебряных листьев, шептали молитвы: «Слава Артемиде, Светоносной, Защитнице. Дарующей свет во тьме, дарующей истину во лжи».

В нос ударил запах чего – то дикого, землистого – воздух был пропитан ароматом ладана и каких – то диких трав, прохлада касалась кожи. Тишина чем – то густым, живым, она вибрировала от звучавших в храме молитв и скрытого напряжения, ощущавшегося в каждой тени. Цирцея, привыкшего к грохоту арены, окружила неестественная, почти болезненная тишина.

Храм был пуст. Никого. Львица вопрошающе глядела на него. Цирцей прислушался к собственным ощущениям. Пустота храма казалась ему ложной. Где Мелисса? Она должна быть здесь. Он окинул взглядом стены, ища хоть какой-то намек на её присутствие.

Напряжение, висевшее в воздухе, сгущалось, давя на грудь. Не пустота, а нечто более мрачное, более грозное. Он чувствовал на себе чей-то невидимый взгляд, слышал тихий шепот, словно само здание наблюдало за ними, ожидая. Именно в этот момент, когда Цирцей решил, что незваные гости остались незамеченными, из тени, подобно самой ночи, возникла фигура.

Но это была не та, кого он ожидал увидеть. Не в белых струящихся одеждах, а в длинном тёмно-зелёном одеянии, почти сливавшимся с полумраком пещеры. Ткань, казалось, дышала вместе с ней, плавно облегая её вытянутое тело.

Вместо серебряных листьев, обычно украшавших волосы гелианских жриц, на её почти лысой голове сверкали чёрные камни, вплетённые в редкие пряди таких же чёрных волос. Камни поглощали свет, а затем отражали его, словно глаза ночного хищника, скрывающегося в непроглядной тьме.

Сектантка стояла неподвижно, словно изваяние, высеченное из чёрного базальта. Капюшон был глубоко надвинут на лицо, скрывая большую часть её внешности. Виднелась лишь узкая полоска бледной чешуйчатой кожи и острый хищный подбородок. Сангрийка. Без сомнения.

Лишь когда она заговорила, Цирцей услышал тихий, хриплый голос, пронизанный странной, потусторонней мелодией. Голос словно вибрировал в самой пещере, обволакивая, гипнотизируя. Он напоминал шипение змеи, шорох песка, шепот ветра в тёмных туннелях. Слова были произнесены с необычным акцентом, выдававшим её происхождение, но их смысл был ясен, как приговор:

– Не ждал, смертный? Я всего лишь слуга богини. Ночь шепчет, а я слушаю. Что привело тебя в это святилище, гладиатор? — спросила она.

Лунный свет, проникающий сквозь узкие окна, выхватил из темноты ее тонкие чешуйчатые бледные руки, украшенные кольцами с загадочными символами. Львица, ощетинившись, зарычала, готовая к прыжку, но Цирцей быстро осадил её.

– Неужели ты думаешь, что Артемида примет тебя, того, кто пролил столько крови? И как ты посмел прийти сюда, не спросив разрешения?

– Я пришёл найти сестру. Её зовут Мелисса. – Цирцей старался говорить спокойно, хотя его сердце колотилось как бешеное. – Я знаю, что она здесь.

Жрица медленно повернула голову, и в полумраке Цирцей заметил нечто странное – её глаза светились бледным, неземным светом.

– Твоя сестра... – прошептала она, и в её голосе появились новые нотки, не только упрёка, но и... сочувствия? – Пути назад нет. Она сделала выбор. Река не может повернуть вспять

– Тогда я проложу новое русло. Без нее я не уйду.

Тишина набухала между ними, как нарыв. Затем она тихо произнесла:

– Платой будет всё, что было твоим вчера. Всё, что ты называл своим. Придется отсечь.

«Она не в себе», — подумал Цирцей и залез к ней в голову. Пренебрегая опасностью, он нырнул в темные глубины ее разума. Его прощупывание сознания было подобно лёгкому прикосновению к свежему шраму: направленной не на подавление, а на проникновение, к похищению истины... Он ощутил внезапный всплеск сопротивления, словно столкнулся с мощной энергетической завесой, но прорвался.

Там, где он ожидал мрачных подземелий и цепей, он увидел лишь свет. Мелисса вовсе не пленница, а центр древнего таинства. Венки из цветов и бледных листьев переплелись с ее золотыми волосами. Ритуал не пожирал, а растворял ее в зарослях буйной зелени, в пульсирующем биении самой земли. Мистическое бракосочетание плоти с праисточником природы, обряд не жертвоприношения, а... единения с чем-то первозданным, пугающе глубинным.

Но вот что привлекло внимание Цирцея – каменная усыпальница, словно зуб исполина, вросший в корни мироздания. Сквозь гул церемонии прорывался девичий голос... тоненький голос его сестры:

– Цирцей... они помогут мне... я стану жрицей, когда они откроют дар... не отказывайся от меня...

Словно хлыст из влажной огненной плети разорвал его связь. Он вырвался из псионических оков с криком, который не прозвучал снаружи, а лишь отдался дробью в висках, треском испепелённой нервной ткани. Он пошатнулся назад, руки сжали виски, а воздух свинцом осел в лёгких. Жрица отступила на шаг, словно испугавшись, но в её глазах Цирцей увидел не страх, а разочарование.

– Ты уже слишком силён, – прошептала она, – и слишком опасен, чтобы не навредить ей, не погубить её.

Он не прикасался к сектантке, не произнёс ни слова, но его взгляд был достаточно говорящим. Женщина кивнула сломанной ивой – и призрачной тенью поплыла сквозь руины забвения. Каждый её шаг был тихим, почти незаметным, как шёпот ветра в разрушенных стенах. Воздух наполняли ароматы кошмарные и священные в одном флаконе – ржавчина свежей крови, вековая крошка штукатурки и... ядреный настой нерукотворной силы: засахаренная смерть и щекочущее дыхание древней магии. Они одновременно притягивали и сжимали горло своего гостя.

Львица шла рядом, словно броня, каждый мускул был напряжён, как тугая пружина. Раскидистые ноздри улавливали не просто запах крови – их сверлящий зов пробуждал иные ощущения: серебристые искры опасности, невесомые, словно злые брызги. Где-то в её корпусе дрожали инстинктивные тревожные резонаторы, ощущая что-то сверхъестественное, незримо касавшиеся когтей.

Они прошли сквозь завал обломков, миновали разрушенный алтарь, на котором ещё не застыла кровь жертв. Женщина остановилась перед небольшим, почти незаметным углублением в камне, скрытым за огромным разрушенным саркофагом. Она протянула руку, и в камне с тихим щелчком отодвинулась небольшая каменная плита, открывая тёмный проход.

– Там... – прошептала она, и её голос растворился в пропасти неизведанного. Из глубины прохода доносился лёгкий шум и что – то ещё... слабый, едва уловимый аромат древесной коры и земли.

Цирцей взглянул на женщину, и его взгляд был беспощаден.

– Оставайся здесь. – сказал он и спустился в подземный ход.

Мелисса, стоявшая в самом центре круга, выложенного из чёрного, словно поглотившего свет, обсидиана, была подобна белоснежной лилии посреди ночного сада. Лицо, обращённое к небу, сияло неземным светом, а из раскрытых ладоней, словно из недр самой земли, поднимались столбы ослепительной, чистой энергии – энергии, пульсирующей в такт древнему ритму, биению сердца мира.

Тело сестры гладиатора, окружённое мерцающим коконом энергии, казалось, парило над землёй. Одетая в простую белую тунику, она была прекрасна и ужасна одновременно, словно воплощение древней богини, которую забыли люди. Скромная и безоружная она была унижена человеческой красотой бесчестья, и теперь была готова обрушить свой гнев на них.

На её лбу был начертан сложный символ, пульсирующий тусклым светом. Её длинные волосы, словно живые, извивались и танцевали в такт ритму ритуала. И глаза. О, глаза! – широко раскрытые, с расширенными зрачками, они светились неземным светом. В них не было страха, только безумный восторг и отрешённость, словно её душа уже покинула этот мир.

И в этот самый момент, когда тонкая грань между мирами истончилась до предела, в зал ворвался гладиатор. В его глазах бушевала псионическая буря, а руки двигались с невероятной скоростью, не подчиняясь законам пространства и времени. Мощным телекинетическим усилением он начал разрушать ритуальный круг. Чёрные камни, до этого неподвижные, взлетали в воздух, словно птицы, сбитые с курса мощным порывом ветра, разлетались в стороны, погружая зал в хаос и мрак.

Цирцей стоял в эпицентре хаоса, который он сам же и вызвал.

В тот же миг сияние в руках Мелиссы погасло, словно погасшая звезда. Девушка обессиленно обмякла, падая на разбросанные обсидиановые осколки. Цирцей, задыхаясь от ужаса и боли, рухнул на колени рядом с Мелиссой. Его руки дрожали, когда он прикасался к её холодной коже. Он искал пульс, но его не было.

Сердце не билось.

Паника и страх охватили его, словно невидимая рука, сжимая горло. Он вглядывался в её лицо, надеясь увидеть хоть какой-то признак жизни, но оно было неподвижно, словно маска.

– Мелисса... – прошептал он, его голос дрожал от отчаяния. – Нет, нет, нет...

Он прижал её к себе, и холод её плоти обжёг его, словно прикосновение к могильному камню. Внутри что-то рвалось, разрывая тонкую ткань реальности, и Цирцей чувствовал, как его разум начинает скользить в бездну безумия.

– Мелисса, очнись! – крикнул он, и его голос, словно безумный вопль, растворился в тишине храма, возвращаясь к нему эхом насмешки и отчаяния.

«Ты несправедлива, богиня!».

Воздух вокруг сгустился, стал тягучим и зловонным, словно гной, вытекающий из старой раны. Цирцей огляделся, и его взгляд упал на тёмный угол за алтарём, где мерцал грязный, неживой свет. Всё ближе... всё больше...

Клеопатра, напряжённая, как натянутая струна, замерла рядом. Её янтарные глаза горели безумным огнём, выслеживая приближающуюся опасность, словно гончая преисподней.

И из мрака появились они – сектанты, держащие в руках фонари, чьи лица были искажены безумной гримасой, а глаза горели нечестивым пламенем. Они двигались, словно механические игрушки, сломанные и извращённые, и Цирцей понял, что они пришли не сражаться, а забрать его у неё.

И тогда ярость взорвалась в нём, стирая все границы. Храм содрогнулся от страданий. Колонны пальмиры рушились вертикально, каскадом дробя кости под собой. Плиты вылетали из анкеров, накрывая скопления сектантов падающей твердью.

Силой мысли он вырывал из тел сектантов кости, взрывал органы, одним взглядом крошил плоть. Не было ни криков, ни предсмертных мольб – лишь тихий хруст, булькающие звуки да тяжелый стук падающих тел. Он крушил мраморные колонны, выворачивал каменные плиты, накрывая сектантские скопления падающей твердью, словно земляным гробовым одеялом, для тех «детей забытых богов», кто еще дышал внизу, во прахе....

И боги были бессильны перед этой жатвой. Львица, словно тень, двигалась вслед за ним, расправляясь с теми, кто оказывался в пределах её досягаемости. Её клыки сверкали в полумраке, она работала металлическими челюстями выше всяких похвал: каждый удар лап был точным и последним для тех, кого они раздирали.

Храм дрожал, трещал по швам, но его это не волновало. Важно было лишь одно: уничтожить, истребить, стереть с лица земли всё, что встало на его пути перед сестрой.

Мир стал другим: мирт жемчуга, забрызганный кровью странной резни на полу. Лепнина богини Артемиды в осколках, пол усеян изуродованными телами, стены забрызганы кровью, разбитые статуи валялись по всей обители...

Воздух был тяжел для вздоха. Цирцей стоял неподвижно, словно столб дыма, устремлённый к этому пожару. Его незапятнанные руки были слишком чисты, чтобы принадлежать ему. Но сознание...

И именно тогда, в этот момент опустошения, он ощутил это – ужасающий удар в голову. Не физический, а ментальный, словно невидимые клешни сомкнулись на его разуме, выжимая сознание, как губку. Охотник стал добычей.

«Нарушил. Ты нарушил...»

Львица потёрлась о его ноги, словно пытаясь успокоить его, но её глаза оставались настороженными. Видения хлынули к нему весенней кровавой рекой. Они наполнили Цирцея, поглотив его, пронзив существо до самого костного мозга. Гладиатор рухнул на колени, корчась от мук. Перед глазами вспыхивали обрывки чужих воспоминаний, зловещие видения, шёпоты из потустороннего мира.

Он видел лица сектантов, искажённые болью и ужасом, слышал их предсмертные проклятия, чувствовал их ненависть, направленную против него. И сквозь этот хаос, сквозь этот адский калейдоскоп он видел одно – Мелиссу. Её лицо, бледное и неподвижное, словно застывшая маска. Но теперь в её глазах не было света – лишь пугающая зияющая пустота.

Львица, обеспокоенно рыча, пыталась лизнуть его в лицо, но Цирцей оттолкнул её, боясь причинить ей вред. Цирцей поднял голову, и его глаза, больше не отражавшие свет, устремились в пустоту. Он улыбнулся.

Улыбнулся, как безумец, готовый отдаться во власть тьмы. «Да...» – прошептал он, и его голос прозвучал чужим, незнакомым эхом. – «Я иду...».

Боль пронзала его сознание, но сквозь эту агонию прорвалось призрачное воспоминание – их солнечный день, наполненный смехом, как первый солнечный зайчик сквозь решётку темницы. День, залитый золотом фальшивого солнца. Купол Эдема – пышное, напыщенное название для клетки из стекла и стали. Они сидели на каменистом берегу рукотворной реки, где вода сверкала мёртвой хрустальной чистотой, без тени жизни, без шепота течения.

Мелиссе семь. Её пальцы, тонкие и цепкие вплетали в его волосы цветы из букета – подарка очередного любовника их матери. Он ворчал, но позволял ей это, потому что даже в двенадцать лет знал, что её настойчивость не остановить. А после – зажмурилась, подняла ладошки к куполу, где горела искусственная звезда, и потянулась к ней, словно ловя тепло, бегущее сквозь пальцы.

«Чувствуешь, Цирцей?» – шептала она, и её голос, тонкий и звонкий, терялся в шуме механического водопада. – «Сила природы... она живая!».

Тогда он не понимал. Он видел только подделку, бутафорский рай, созданный для тех, кто не знал вкуса настоящего ветра.

Но она – чувствовала.

Даже здесь, в этой пустоши, она протягивала руку к чему-то большему.

И теперь, когда боль разрывала его сознание, он наконец почувствовал это сам, увидел то, что она пыталась ему показать.

Не воду. Не камни. Не свет. А жизнь – дикую, неукротимую, пробивающуюся даже сквозь пластик купола. Ту самую, которая теперь звала его в темноту.

Мелисса всегда была особенной. Её связь с миром была иной, глубже, сильнее. Она ловила то, что не могли создать машины. То, что существовало вопреки. Он помнил, как она часто говорила о другом мире, о мире, где природа не заключена в стеклянные купола, а простирается бескрайними просторами. Он помнил её мечты, её стремление к чему – то настоящему, подлинному.

«Я хочу, чтобы мы жили там, где всё это есть повсюду...» – однажды сказала она, глядя на искусственное солнце. – «Чтобы ветер был настоящим, чтобы земля пахла жизнью, а не химией...»

... Вдруг – резкий щелчок в сознании, как будто проектор сломался на самом важном кадре. Воспоминание исказилось, перекосилось, по прекрасной картине поползли чёрные трещины, и идиллия искусственного рая рассыпалась в прах.

Головная боль вспыхнула с новой силой, и он увидел сестру, но это была не его Мелисса.

Вместо маленькой девочки, мечтающей о настоящей природе, её лицо исказилось в гримасе ненависти, глаза горели нечестивым огнём. «Цирцей...» – её голос, когда – то нежный и любящий, теперь звучал как шипение змеи, наполненный злобой и презрением. – «Ты нарушил... ты заплатишь...»

Он попытался отступить, но ноги словно приросли к полу. Мелисса надвигалась на него, вытянув руки, словно когти хищной птицы. Он видел, как её ногти становятся длиннее и острее, превращаясь в смертоносное оружие. И она набросилась на него, словно дикий зверь, и её ногти, длинные и острые, впились в его лицо, разрывая кожу.

Он нарушил ход древнего ритуала, даже не осознав его сути, ослеплённый любовью и гордыней.

Благими намерениями вымощена дорога в ад, и теперь этот ад разверзся прямо перед ним. Он вошёл в храм как незваный гость, как разрушительная сила, и осквернил то, чего не понимал. Убивал последователей, не спрашивая, что защищают эти люди, считая их врагами – но лишь освободил их души, наполненные ненавистью и жаждой мести за израненный мир. Он превратил храм в руины, надеясь спасти сестру. А обрек её на ещё большую погибель... И должен был за это ответить.

Боги терпели дерзость – но лишь до тех пор, пока чаша их терпения не переполнилась. Его действия были дерзким шагом, перешедшим грань дозволенного простому смертному человеку. В тот же миг бесчисленные глаза божеств открылись в потусторонней тьме, а древние руки сжались в кулаки, готовые обрушить на дерзкого смертного всю ярость забвения.

Таков был закон Мироздания – не прощать, не жалеть – покарать.

На мгновение показалось, что само святилище задышало. Помрачнело. Известняковые стены зашевелились, словно живые, камни застонали под тяжестью невысказанного.

✧ ✧ ✧

Холод, стерильность и монотонный писк приборов – вот что встретило Цирцея, когда он пришёл в себя. Веки словно налились свинцом, и он с трудом разлепил их, сфокусировав взгляд на белом, безликом потолке из биопластика, испещрённом мерцающими точками, имитирующими звёздное небо. Но иллюзия не работала, лишь усиливая ощущение искусственности этого места.

Боль... она была повсюду, ноющая, пульсирующая, словно ядовитый сок растекалась по его венам, вливаясь через тончайшие наноиглы, вживляемые прямо в кожу. Резким рывком он попытался сесть, но к нему тут же подбежали медики в белоснежной форме, их лица были скрыты за прозрачными экранами, на которых отображались графики его жизненных показателей. Они что-то говорили, их голоса приглушались фильтрами, они вводили успокоительное через инъектор, прикреплённый к его запястью. Сознание снова начало меркнуть, но он успел выдавить:

– Мелисса... где она?

И, прежде чем темнота окончательно поглотила его, он услышал тихий, знакомый голос:

– Она жива.

Цирцей снова проснулся через несколько часов. Боль утихла, но её место заняла давящая тишина Гладиатор лежал, глядя в потолок. В палате не было окон – только стены, покрытые интерактивными панелями, способными создавать любую иллюзию по желанию пациента. Но его сейчас не интересовали фокусы. Он ждал, пока не раздался звук открывающейся двери, которая с тихим шипением отъехала в сторону, и в палату вошла Барсина.

– Как она? – прохрипел Цирцей, с трудом ворочая пересохшим языком.

– Жива, как я и сказала. Но в коме, повреждения слишком серьёзные.

– Что случилось? – спросил он, хотя уже знал ответ. – Какие прогнозы?

– Они считают, что это может быть связано с тем, что произошло в стенах храма, – наконец произнесла она, понизив голос. – Что-то повредило её сознание. Может быть, что-то психотропное. Аппараты показывают стабильную и ярко-выраженную работу нервной системы. Как будто она в наркотическом трипе. Я хотела спросить тебя, что ты видел. Там, в храме?..

Цирцей молча, смотрел в серые глаза Барсины, её идеальная кожа цвета шоколада не светилась здоровым блеском. Сестра выглядела посеревшей от усталости.

– Что ты натворил там? – вновь задала она вопрос. – Что случилось, Цирцей? Малек, конечно, прибрался, но одно я знаю точно... все эти люди, что были там... они занимали высокие посты в корпорациях.

Корпораты? Значит, дело не просто в религиозном фанатизме.

Всё это вдруг приобрело новый, куда более зловещий оттенок. Проклятый ритуал! Цирцей почувствовал, как в груди нарастает злость – на себя, на сектантов, на этот мир, где даже в эпоху нанотехнологий и генной инженерии было что-то необъяснимое, что-то, что могло сломить человеческий разум. Рассказать Барсине? Она не поймёт. Скажет, что ему всё приснилось из-за передозировки стимуляторов, принятых прошлой ночью. Но он знал, что видел. И это знание грызло его изнутри.

– Я не помню, Барсина.

– Тогда вспомни, – сказала сестра, глядя ему прямо в глаза. – Используй свои способности. Вспомни всё. Это может помочь ей!

Он хмыкнул, а затем упрямо покачал головой:

– Совсем ничего. Можно её увидеть?

Барсина вздохнула.

– Не сейчас. Ей нужен покой. И... – она замялась, словно подбирая слова, – ...тебе нужно прийти в себя. Ты тоже не в лучшей форме.

Цирцей поморщился. Он чувствовал себя так, словно его выпотрошили, а затем набили песком, и каждая песчинка в его теле причиняла дискомфорт. И дело было не только в физических ранах.

– Сколько времени прошло? – спросил он, опасаясь услышать ответ.

Барсина на мгновение отвела взгляд, словно колеблясь.

– Мы нашли вас через пять часов после того, как ты ушёл, по моим локаторам на Клеопатре.

Цирцей выдохнул – значит, сейчас был всего лишь следующий день, хоть какое-то облегчение. Ощущение вечности уместилось всего в несколько часов – пять часов, проведённых в храме, изменили всё.

– Мелисса останется здесь. Мы с тобой будем присматривать за ней. Обеспечим наилучший уход до тех пор, когда она не очнётся...

«Если она очнётся», – поправляя сестру в мыслях, горько усмехнулся гладиатор.

– Я её заберу, – возразил он, с трудом поднимаясь с кровати.

Барсина резко обернулась, в её глазах вспыхнул гнев.

– Братец, не глупи. Ты в состоянии забрать её сейчас? И что ты собираешься с ней делать?

– Я найду способ узнать, что случилось, чтобы её вылечить, – ответил он. – Я верну ей жизнь.

Барсина вздохнула, словно спорить с ним было бесполезно. Она и сама бы хотела верить в его слова. Цирцей смотрел на неё, не отрывая взгляда. Развернувшись, она вышла из палаты, оставив Цирцея одного в этом холодном, стерильном мире, полном боли, вины и безысходности. Он был один... а Мелисса спала, погружённая в вечный сон, из которого он, возможно, никогда не сможет её вывести.

Дни в больничной палате тянулись как вязкая патока. Цирцей, хоть и поправлялся физически, чувствовал себя отвратительно. Мелисса по-прежнему оставалась в коме, её сознание было заперто в невидимой клетке, и он был бессилен что-либо изменить. Врачи, в свою очередь, проводили многочисленные тесты и анализы, но все результаты были в норме. Они словно столкнулись с чем-то, что не могли объяснить с научной точки зрения.

Барсина навещала его каждый день, словно запрограммированная кукла, повторяя одно и то же. Рассказывала о новостях, которых практически не было, о стабилизировавшемся состоянии Мелиссы, об отрицательных результатах анализов. И методично, настойчиво пыталась вытянуть из Цирцея хоть какие – то воспоминания о ритуале. Она вытягивала обрывки воспоминаний из его памяти по ниточке, но всё было бесполезно – разум словно заклинило, и он выдавал лишь сумбурные кадры, похожие на испорченную запись: зелёные балахоны, мерцающие свечи, бледное лицо сестры и пустота.

По вечерам он приходил в палату к Мелиссе и просто сидел рядом, глядя на её неподвижное лицо. Он знал, что она его не слышит, но ему нужно было выговориться, разделить с ней свою боль.

На третьи сутки позвонил Антоний и дал понять, что после выписки он должен вернуться к своей прежней жизни, к арене, к боям, к славе. Цирцей почувствовал себя товаром, который нужно быстро починить и вернуть на витрину.

Лектик Малека ждал его на крыше здания, готовый к взлёту. Барсина молча провела Цирцея к нему, поддерживая его под руку. Ветер яростно трепал её плащ, и холод пробирал до костей. Цирцей не сопротивлялся, двигаясь как автомат, опустошённый и подавленный. Он словно отключился от внешнего мира, погрузившись в пучину собственных мыслей и переживаний. Поднявшись на борт, они сели в мягкие кресла, и лектик плавно оторвался от земли, устремившись в ночное небо Нео – Рима. Город, мерцающий огнями внизу, казался далёким и чужим, словно фон к кошмарному сну. Барсина сидела рядом, молча глядя в окно, и Цирцей чувствовал, что между ними вырастает стена, невидимая, но непреодолимая.

Онивозвращались домой, но дом уже не казался им прежним. В нём небыло Мелиссы.