Проклятие гладиатора

Солярийская система, планета Терра

город - Нео-Рим, столица Гелианской Империи,

человеческой цивилизации - потомков Солнца - 1

Квартира семьи Валентис была вопиющим контрастом с жизнью на арене. Здесь забыли о пыли и крови, чтобы утонуть в роскоши, достойной богов – или тех, кто себя ими считает. Она была оснащена многоуровневой системой безопасности, включающей лазерные сетки, датчики движения, сканеры сетчатки глаза и другие передовые технологии. Квартиру охраняла частная охранная фирма, готовая в любой момент отреагировать на любое нарушение безопасности.

Едва он переступил порог своего дома, и его тут же окатило волной знакомого, но оттого не менее удушающего, великолепия. Паркет обсидианового цвета, отполированный до зеркального блеска, отражал свет хрустальных люстр, свисавших с потолка словно застывшие капли шампанского. Стены цвета слоновой кости, украшали картины космоса в позолоченных рамах.

– Я дома, – произнес Цирцей, сбрасывая плащ прямо на руки андроида – горничной, мгновенно появившейся из ниоткуда.

Пересекая роскошную прихожую, Цирцей на мгновение задержался у изящной золотой клетки. В доме его семьи было немало необычных предметов, но львица – киборг, которую он преподнёс Барсине в день её совершеннолетия, выделялась даже на этом фоне. Это великолепное создание обитало здесь чуть более года и появилось скорее в качестве способа защиты старшей из сестёр, нежели для украшения интерьера.

Небольшого кибер – львёнка назвали Клеопатрой, и она быстро выросла одновременно ужасающей и завораживающей. Ее стальной каркас, усеянный сервоприводами и кабелями, напоминал скелет гигантского зверя. Тело было покрыто биосинтетической шерстью, имитирующей золотистый мех, но в нем можно было разглядеть швы, стыки, кибернетические имплантаты. Вместо глаз у нее были рубиновые линзы, излучающие зловещий свет. Клыки были сделаны из адамантиума, а когти – из прочнейшего сплава, способного разрезать броню.

Барсина относилась к Клеопатре как к родной душе и сильно ее любила. Иногда, казалось, что любила даже больше, чем сестру и брата. Она украшала ее золотыми ошейниками с бриллиантами, кормила деликатесами. Она выполняла любые приказы Барсины, охраняла ее, развлекала, подчинялась ей беспрекословно. Клеопатра следовала за Барсиной на вечеринках, где её величественная фигура, облаченная в инкрустированный драгоценными камнями намордник и поводок, привлекала внимание всех присутствующих. Она была гораздо больше просто питомцем; она олицетворяла мощь и грацию, всегда готовая защитить свою хозяйку, если возникнет угроза.

Мелисса, также испытывала любовь к львице, и, хотя их отношения были сложными, Клеопатра отвечала ей, если не взаимностью, то нейтралитетом. Мелисса завороженно наблюдала за величественным зверем. Львица не проявляла особой привязанности к младшей, но и не отвергала её. Мелисса чувствовала, что Клеопатра была частью их семьи, и это наполняло её гордостью.

С Цирцеем же Клеопатра так и не сумела подружиться. Несмотря на все его нежные и ласковые жесты к ней, львица оставалась настороженной и холодной к нему. В её глазах читалась скрытая тревога и недоверие, словно она чувствовала нечто, что ускользало от её понимания. Цирцей пытался завоевать её расположение, мягко гладил её и говорил тихим, успокаивающим голосом, но львица всегда держалась настороженно, хоть и позволяла к себе прикасаться. В конце концов Цирцей смирился с этим отчуждением. Главное, что она была близка и дорога Барсине, а значит его подарок удался.

Кибернетическая зверюга дремала огромной клетке, выполненной в стиле арт-деко, на мягких подушках из шелка. С закрытыми глазами и слегка приоткрытой пастью, она негромко мурлыкала от удовольствия во сне, издавая мелодичный звук, который напоминал тихий гул. Её дыхание было ровным и спокойным, а мягкая шерсть переливалась в свете люстр.

Из глубины квартиры доносился тихий, тягучий электронный неоджаз, льющийся из скрытых акустических панелей, вмонтированных в стены. Мутные, томные звуки, словно взгляд пьяного бога, ласкали слух, доносясь из гостиной, словно призывая войти. Он прошел в гостиную через широкую арку, плавные линии которой из полированного хрома и светящихся панелей создавали ощущение портала в другую реальность.

В углу комнаты, на столике из оникса, дымилась сигара в треугольной хрустальной пепельнице. В эпоху мгновенного удовлетворения, когда человечество изобрело всевозможные стимуляторы, наркотики и «волшебные» кнопки – нано-клещи, впивающиеся в кожу и готовые подарить экстаз одним прикосновением, – его сестра выбрала сигареты. Это было странно, эксклюзивно, почти архаично. Её знакомые и приятели, предпочитающие синтетические ощущения и мгновенные оргазмы, смотрели на неё с недоумением, не понимая, зачем тратить время на медленное отравление, когда мир предлагает мгновенный взрыв удовольствия.

Напротив, у стены, стояла стойка с алкоголем, заставленная бутылками невиданных сортов и оттенков. Рядом стоял льдогенератор, выбрасывающий в хрустальную чашу кубики льда идеально правильной формы.

Массивные шторы из шёлка, с золотой бахромой, приглушали свет, отбрасывая на стены причудливые тени. На столиках у стен из резного дерева стояли вазы с экзотическими цветами, привезенными с далёких планет их запах, смешивался с лёгким запахом сигарет, которые так любила его сестра.

Барсина, казалось, слилась с обстановкой, вытянувшись, словно ленивая пантера, на огромном чёрном диване обитым бархатом. Ее красивая изящная фигура утопала в подушках цвета ночного неба, а в руках она держала журнал мод, страницы которого пестрели кибернетическими украшениями и одеждой, способной менять цвет в зависимости от настроения. Когда он вошёл в гостиную, она даже не удостоила его взглядом. Свет от настольной лампы, украшенной массивным бронзовым основанием, падал на ее лицо, подчеркивая идеально очерченные скулы. Волосы, цвета воронова крыла, были собраны в сложный пучок, из которого выбивалось несколько непослушных прядей.

Среди своих светлокожих брата и сестры, Барсина казалась экзотической птицей, залетевшей в чужое гнездо. Она выделялась ростом и статью: словно высеченная из черного мрамора, она резко контрастировала с братом и сестрой, чьи бледные лица казались нарисованными акварелью. Единственное, что выдавало их кровное родство, были глаза. Светло – серые, почти прозрачные, они смотрели на мир с одинаковой проницательностью. В них плескалась та же буря, что и в глазах Цирцея, и та же холодная отстранённость, что и в глазах Мелиссы. Для всех в мире Барсина была загадкой, но Цирцей знал, что за этой маской равнодушия скрывается что – то гораздо большее, чем просто скучающая светская госпожа.

Пока Цирцей купался в лучах неона арены, Барсина покоряла другие вершины, дефилируя по хромированным подиумам и замирая в свете импульсных вспышек. Но за этой глянцевой картинкой скрывалась тяжелая работа и постоянное давление. Ей приходилось улыбаться в камеру и отвечать на глупые вопросы журналистов, притворяться, что ей интересно их мнение. Самыми ненавистными для нее были интервью, в которых ее спрашивали о Цирцее.

– «Барсина, каково это – быть сестрой гладиатора-псионика?»

– «Барсина, не боитесь ли вы за жизнь своего брата?»

– «Барсина, как вы относитесь к его жестокости на арене? Он же буквально взрывает им головы? Вы бывали на его поединках?»

Она старалась отвечать вежливо и дипломатично, избегая острых углов и противоречивых заявлений.

– «Я горжусь своим братом. Он – настоящий герой, сильный, смелый, талантливый. Я всегда поддерживаю его и переживаю за него.»

– «Барсина, вы приемная в семье? А почему ваш брат белолокожий, когда вы...»

– «Послушайте, мы родные, у нас с братом одна мать, мы единоутробные, просто от разных отцов. Я больше не буду комментировать этот вопрос. Следующий, пожалуйста»...

Но шли годы, и за маской дипломатии все чаще проглядывала неприкрытая усталость, а затем и раздражение. Словно река, годами пробивавшая себе путь под толщей льда, однажды Барсина прорвала оковы притворства, и поток сарказма и гнева вырвался наружу:

– «Итак, господа хорошие, давайте начистоту. Каково быть сестрой гладиатора-псионика? Знаете, довольно утомительно. Особенно когда каждый первый идиот лезет с одним и тем же вопросом. Герой? Да, он псих, который взрывает людям головы на потеху публике. И что? Вы, кажется, ждёте, что я буду рыдать, сидя в первом ряду? Извините, но шоу должно продолжаться, а я не собираюсь портить вам зрелище. Поддерживаю? Переживаю? Да я просто надеюсь, что он не принесёт домой свою голову в качестве сувенира. И да, мы родные, единоутробные, а кто отец – это не ваша проблема. Следующий, пожалуйста, закончим в этот раз побыстрее, а то меня уже тошнит от ваших вопросов, меня ждёт лектик... чей? Моего любовника, разумеется».

Заголовки кричали: «Сестра гладиатора сорвалась с цепи!», «Семья чемпиона: Шокирующие признания!», «Цирцею не поздоровится: откровения Барсины о жизни героя арены». Рейтинги взлетели до небес, а вместе с ними и ее гонорары. Вчерашняя скромная девушка, живущая в тени славы брата, сегодня стала главной героиней светской хроники, законодательницей мод и объектом пристального внимания корпораций, жаждущих использовать ее образ для продвижения своей продукции. Люди любят драму, особенно драму в семье героев. Какая разница, что она там наговорила? Теперь ловили каждое ее слово, обсуждали каждое ее действие, а ее лицо не сходило с обложек самых популярных изданий.

В глубине души она чувствовала раздражение и обиду. Она не хотела быть просто «темнокожей сестрой Цирцея». Она хотела, чтобы ее ценили за ее собственные достижения, за ее талант. Барсина понимала, что его знаменитость открывает ей многие двери, но одновременно она ограничивает её свободу и индивидуальность. Будучи сестрой самого популярного гладиатора Нео-Рима она была вынуждена играть роль, которую ей навязывали, скрывать свои истинные чувства и желания.

Но она не сдавалась. За пределами сверкающих залов, шумных приемов и ухажёров её мир сужался до ателье и лабораторий, наполненных шелестом ткани, гулом швейных машин и запахом химикатов. Мода была для Барсины не только способом демонстрации богатства, а настоящей страстью. Языком, с помощью которого она выражала себя и говорила с миром. Она обожала всё, что связано с созданием одежды – от выбора ткани и разработки эскизов до пошива и примерки.

Днём она работала лаборантом у знаменитого дизайнера Аурелия Веласкеса, известного своими авангардными коллекциями и инновационными технологиями. Барсина помогала ему в разработке новых материалов, изучала биосинтетические ткани, создавала аксессуары и тестировала прототипы одежды, меняющей цвет и форму. Ей нравилось ощущение власти над тканью, возможность создавать из неё произведения искусства. Ей нравилось наблюдать, как её идеи воплощаются в жизнь, как эскизы превращаются в реальные вещи, которые люди будут носить и любить.

Конечно, её связи и красота помогали ей в карьере. Но Барсина не полагалась только на них. Цирцей знал, что она трудолюбивая и целеустремленная. Ещё в детстве он заметил, что сестра училась быстрее других, так и сейчас она схватывала на лету новые концепции, предлагала оригинальные решения.

Вместо творческого хаоса в ее комнате царил организованный беспорядок: трехмерные голографические эскизы парили в воздухе вокруг столов с наборами биоволокон, меняющих цвет по одному прикосновению. На стенах висели авто-закройщики, готовые вырезать детали по заданной выкройке из самовосстанавливающихся тканей, а в углу стоял генетический ткацкий станок, сплетающий экзотические материалы из шкур живых организмов.

Цирцей улыбался своим мыслям, глядя на неё. Это был их общий мир, который он купил кровью и потом. Он смог дать сёстрам больше, чем просто крышу над головой и еду на столе – он подарил им возможность быть собой, возможность мечтать, возможность выбирать свой путь.

Гладиатор бросил взгляд в сторону пустого кресла, стоящего напротив дивана. Там, как он знал, обычно сидела и вышивала Мелисса. Но сегодня ее не было.

– Мелисса в храме. Опять. – не отрываясь от журнала, уронила Барсина. – Молится за твоё здоровье. Наверное, зря. Ей бы стоило помолиться за тех бедолаг, которых ты сводишь с ума своими силами.

Цирцей проигнорировал ее колкость. Вероятно, потому что она была права. Гладиатор довольно часто не убивал своих врагов физически.

Если это были другие псионики, то бой на арене превращался в ужасающее зрелище разрушения разума. Он наблюдал, как их собственные способности, усиленные его вмешательством, разрывают их изнутри. Способности, которые и так не всегда можно было контролировать, под его воздействием становились совершенно непредсказуемыми. Однажды он видел, как женщина уменьшила себя до размеров ягоды, и он смог раздавить её своим ботинком. Другой псионик, контролирующий энергетические потоки, взорвался изнутри, превратившись в пылающий шар плазмы. Третий, способный изменять форму своих клеток, расплавился в неописуемую массу.

Это было похоже на наблюдение за медленным и мучительным самоубийством, которым он управлял извне. Он видел, как их личность распадается на кусочки, как воспоминания смешиваются с галлюцинациями, как реальность деформируется и искажается до неузнаваемости.

Если же это были просто люди, не обладавшие псионическими способностями, то их судьба была ещё более жестокой. Их мозг не мог выдержать такого натиска чужой воли – личность распадалась, превращая их в пустые оболочки, их разум просто переставал существовать в живой оболочке – а это было страшно. Они не взрывались и не разваливались, они просто оставались пустыми оболочками, лишёнными души, способными лишь на бессвязные звуки и бессмысленные движения. Живые мертвецы, застывшие в своём вечном кошмаре. И это было самым ужасным из всех вариантов.

Самым страшным было оставлять в живых сошедших с ума псиоников. Решающее слово всегда оставалось за его протектором – сыном императора, который присутствовал на каждом из боев Цирцея – Малеком Гетой Домицианом Августом. Даже если большинство голосовало за милосердие, он мог переломить ситуацию. Его голографическое изображение появлялось на экране после объявления результатов голосования публики.

Он мог принять решение, руководствуясь своими капризами, интересом к дальнейшим исследованиям псионика или из чистой жестокости. В его руках была жизнь и смерть безумного гладиатора: если он опускал палец вниз, безумного псионика убивали на месте, как обычного гладиатора, но когда Малек поднимал палец вверх, то сломленного псионика не опускали с арены, а отправляли в лабораторию, что было худшей смертью. Его увозили в специальном контейнере, с заглушающим мозговые импульсы. Там же и изучали, используя для экспериментов.

«Разве это справедливо?» – спрашивала Барсина. – «Это не бой. Сражение – это когда у обоих есть шанс выжить и возможность умереть. Ни у кого из них нет шансов против тебя. Ты не воин, ты палач. Ты просто казнишь их на потеху толпе».

Она не знала как это трудно – «казнить». Она не знала, каких усилий стоило напрягать свое сознание, чего стоит каждый ментальный штурм, чтобы пробиваться в застенки чужого разума и диктовать свои порядки. Что каждый выход на арену может стать для него последним. Не понимала, что любая осечка, минутная рассеянность или даже мимолетный страх могли обернуться для него смертельным исходом.

Цирцей давно решил не говорить ей об этом. Пусть не волнуется. Он знал, что были псионики-гладиаторы, одаренные обеими способностями, как и он. Но они почти всегда выбирали доминирующей одну из них. Оттачивать обе способности до совершенства и сочетать их в бою было непомерно сложно, опасно для собственного рассудка. Это требовало такой концентрации, такой ментальной дисциплины, что большинство просто не выдерживало. Телекинез требовал физической силы, телепатия – ментальной. Сочетание их одновременно выжигало разум, словно молния. Часто после таких боев Цирцей чувствовал себя выжатым, опустошенным, будто из него выпили всю энергию. Его мучили головные боли и бессонница...

Но было ещё одно.

Биокинез – способность управлять процессами внутри чужого тела – вот вершина мастерства, его силы. Это и воодушевило Панику так возиться с ним.

Вторжение в чужую голову и манипуляции с перемещением предметов – являлись, в сущности, ничем по сравнению с абсолютной властью над чужим телом, с возможностью управлять самой сутью жизни. Это как управлять сложнейшим механизмом, состоящим из миллиардов деталей, каждая из которых находится в постоянном движении, связана с остальными и подчиняется своим собственным законам. При этом, сам механизм – живое существо, чувствующее боль, сопротивляющееся контролю.

Более того, использование биокинеза всегда было сопряжено с огромным риском для самого псионика. Каждая мысль, каждая команда, отправленная разумом, должна быть точно откалибрована, чтобы не нарушить хрупкий баланс. Один неверный импульс – и сердце остановится не сердце врага, а самого гладиатора, не мозг соперника перестанет функционировать и сосуды разорвутся, а мозг самого Цирцея. Это требовало не только глубочайших знаний анатомии и физиологии, но абсолютной концентрации на цели.

Такая способность действительно была редчайшей. Псионики, обнаруживающие её у себя, предпочитали молчать и никогда не использовать – так как при таком вторжении в чужое тело сам псионик невольно открывает свой разум для ответной атаки, для заражения чужими мыслями, чужими болезнями. И если гладиатор – биокинетик не обладал хорошим уровнем телепатии – он, не имея возможности блокировать своё сознание, часто умирал сам, перенимая своё же воздействие на врага.

И даже будучи опытным телепатом – Цирцей бы соврал, если бы сказал, что некоторая часть из этого кошмара с ним ни разу не случалась. Иногда, после особо тяжелых боев, его преследовали чужие сны, чужие воспоминания, чужая боль, словно осколки разбитой души, застрявшие в его сознании.

Именно поэтому он и предпочитал умалчивать правду от Барсины. Пускай лучше она видит в нем лишь непобедимого гладиатора, а не измученного псионика, балансирующего на грани. Ей будет так легче. И ему тоже.

Цирцей тяжело вздохнул, словно сбросил с плеч невидимый груз, и рухнул на диван рядом с ней. Его тело, ещё не до конца оправившееся после битвы с собственным разумом, расслабилось в мягкой ткани, оставив лёгкую дрожь в мышцах. Она тут же, почти не отрываясь от глянцевой голографической страницы, лениво прикоснулась губами к его щеке, оставив лёгкий след едва уловимого горьковато – миндального аромата, а затем небрежно устроила на его бёдрах свои длинные изящные ноги. Этот жест, простой и привычный, говорил больше, чем слова – считай, поздоровалась. Ее кожа, цвета горького шоколада, гладкая и матовая, казалась сотканной из самой тьмы.

Цирцей поднял глаза к потолку – многоуровневому, с зеркальными вставками и скрытой подсветкой, создающей эффект бесконечности. Свет, отражаясь от глянцевых поверхностей, множился, рассыпаясь по комнате мягкими отблесками. В центре потолка висела люстра, выполненная в виде взрыва звёзд – россыпь кристаллов, закреплённых на тонких нитях, сверкала и переливалась, напоминая о бескрайних просторах космоса. Он прикрыл глаза и почти сразу же открыл, услышав негромкий голос сестры.

– Полагаю, вчерашний вечер был полон искушений? – проговорила она, не отрывая глаз от книги. – Запах весьма красноречив.

Он закатил глаза.

– Как давно ушла Мелисса?

– Не знаю. Но она приготовила тебе твои любимые блинчики с халлуми и мёдом.

Цирцей нахмурился. Мелисса обычно не утруждала Цирцея лишним беспокойством и всегда предупреждала его, если куда – то хотела отлучиться.

– Как давно она их приготовила?

Барсина вздохнула, явно устав от его вопросов.

– Зачем тебе это знать? Часа два назад? Три? Какая разница? Если они остыли, прикажи роботу разогреть.

Барсина смотрела на него поверх журнала, ее взгляд был холодным, но в нём промелькнула тень беспокойства.

– Она не говорила тебе, что куда-то собиралась сегодня пойти?

Барсина отложила журнал и села, свесив ноги с дивана. Теперь он увидел, что на ней были надеты туфли, усыпанные кристаллами. Она куда – то собиралась.

– Она болтала странности, как и всегда... Я не восприняла всерьёз. Что-то о ритуалах. Очищении. О том, что ты в опасности, если не воздавать за тебя богам.

Сердце Цирцея забилось так громко, словно захотело вырваться из груди. Это было очень плохо. Он чувствовал, как в груди сжимаются мышцы. Мелисса никогда раньше так не говорила.

– Ритуале? Каком ритуале? Говори!

– Да откуда я знаю? – огрызнулась она, – Да что ты так нервничаешь, Цирцей? Наша сестра полоумная еретичка. Наверняка осталась на вечернюю службу и драит полы в храме после неё. Ты же знаешь Мелиссу, она всегда витает где-то там, в облаках...

– Барсина!

Он встал с дивана и посмотрел на сестру чуть дольше обычного, будто пытаясь понять, насколько она в курсе всей этой безумной истории:

– И ты всё это серьёзно? Мелисса всегда возвращалась до заката. Тебе совсем на неё плевать? Быстро вспоминай, что ещё она тебе говорила, Барсина!

Она вздохнула, пытаясь сообразить, как так вышло, что Мелисса вдруг стала говорить такие вещи. Внутри неё всё кипело, мысли путались:

– Я слушала лишь мельком, пока она готовила... Она говорила о лунном затмении, крови и... – остановилась, нахмурившись. Какая-то важная частица информации проскакивала через её разум, будто только что она что-то упустила. — ...о том, что ей нужно что-то отдать, чтобы тебя защитить.

Отдать.

Этот глагол эхом пронесся в голове Цирцея. Отдать. Что она собиралась отдать?

– Блинчики, говоришь? – тихо переспросил он, его голос был наполнен леденящим спокойствием.

Барсина встрепенулась.

– Цирцей?.. Цирцей, она просто бредила. Цирцей, ты же не думаешь, что это что-то серьёзное?

Цирцей подошёл к окну, проигнорировав вопрос сестры. За стеклом простирался Нео-Рим – сверкающие небоскрёбы, оплетённые неоновыми огнями, и лектики, словно светлячки в ночи, прочерчивающие свои траектории в тёмном небе. Ему нужно было время, чтобы собраться с мыслями.

– Аура, – негромко произнес он.

«Добрый вечер, доминус Валентис», – продвинутый искусственный интеллект, управляющий всей квартирой, мгновенно отреагировала на голос хозяина.

– Воспроизведи данные за последние 72 часа, касающиеся физиологического состояния Мелиссы Валентис.

Неожиданно, озарив часть комнаты мягким синим светом, возникла голограмма: «Запрос принят. Обработка...»

Цирцей не сводил глаз с проекции, на которой отображались графики температуры тела, пульса, уровня гормонов и других жизненно важных показателей сестры. Эти данные были конфиденциальными, но у него, как у брата и ближайшего человека, был полный доступ. И то, что он видел, его не успокаивало.

Ещё позавчера биоритмы Мелиссы были стабильными, но начиная со вчерашнего утра, графики плясали, демонстрируя резкие скачки и провалы. Температура тела была аномально низкой, при этом пульс – опасно учащённым. Уровень кортизола зашкаливал, свидетельствуя о сильном стрессе. Но больше всего его беспокоили данные о нейронной активности. Там царил хаос.

«Что, во имя богов, произошло? Что ты задумала, Мелисса? Очередное самопожертвование во имя галактики?» – в голове Цирцея роились беспокойные вопросы, на которых не было ответов, – «Что за чёрная дыра у тебя в голове?..»

– Барсина, у меня плохое предчувствие...

Знал ли он, что хотела сделать Мелисса? Нет. Но он ощущал острое, сосущее предчувствие, что сестра ходит по краю. И ее нужно остановить. Потому что в этом городе было много людей, которые могли отнять жизнь с пугающей легкостью. Как минимум, у неё был молодой организм и целые здоровые органы для трансплантации. Развернувшись, он направился к двери.

– И куда ты? – крикнула Барсина ему вслед. – У тебя ужин, важная встреча! Ты что, совсем забыл про барона Ригельмана?

– Забудь про барона, – бросил Цирцей через плечо. – Если хочешь поехать со мной к Малеку, собирайся. Ведь именно ради его приёма ты и натянула на ноги эти туфли, что жмут тебе до боли, не так ли?

Барсина на мгновение растерялась. Смущение и ярость боролись на ее лице. Наконец, прагматизм взял верх. Она знала, что Цирцей не стал бы тратить время на мелочные дрязги, если бы не произошло что-то серьезное. И если Мелисса правда замешана, то дело, скорее всего, дрянь.

– Малек знает о черном рынке артефактов, и он знаком со всеми жрецами старых богов Нео-Рима. Нам нужны его связи, если мы хотим успеть вовремя.

Цирцей усмехнулся, на этот раз искренне.

– Надень что-нибудь менее кричащее. И приготовься использовать все свои чары. Думаю, Малек будет рад видеть нас обоих. Особенно, когда узнает, что мы пришли просить о помощи...

Цирцей смотрел на Барсину, пока она спешно меняла платье. Ее движения были резкими, а взгляд избегал его. Сцена, разыгравшаяся только что, была одновременно привычной и мерзкой. Семейная идиллия в их исполнении.

Они были как далёкие звёзды, связанные лишь гравитацией прожитых лет. Каждый светил своим уникальным светом, но вместе они образовывали причудливые созвездия. Их отношения представляли собой сложную сеть, сотканную из ревности, обязательств и той нежной привязанности, которую они тщательно скрывали, но чувствовали всей душой.

Цирцей был солнцем в этой системе – центральной фигурой, вокруг которой вращались Барсина и Мелисса. После смерти матери он взял на себя роль защитника, добытчика, главы дома. Он обеспечивал им роскошную жизнь, оберегал от опасностей, решал все проблемы. Но это было холодное солнце, излучающее свет, но не тепло — его жизнь на арене, бремя псионика и мрачные мысли создавали непреодолимую дистанцию. Он любил их, но не умел быть близким.

Барсина пылала, как комета, ослепительная и непредсказуемая. Она жаждала славы, денег, праздника жизни. Она знала цену своей красоте и обаянию и умела искусно ими пользоваться. Она была прагматичной, циничной, но, в глубине души, уязвимой. Цирцей ее одновременно восхищал и раздражал – девушка уважала его за внутреннюю силу, но презирала его за безразличное отношение к своей жизни.

Мелисса, словно далёкая луна, жила в своём собственном измерении – мире духов, видений и богов. Она была мечтательной, набожной, немного не от мира сего. Она обладала даром видеть то, что скрыто от других, чувствовать то, что недоступно их пониманию. Брата она боготворила, считая его своим героем и защитником, но одновременно боялась за его. Она любила Барсину, но не понимала ее тяги к суете и излишествам.

Между сестрами существовала негласная конкуренция за внимание Цирцея, но в то же время их связывала общая потеря и общая любовь к брату. Отношения между сестрами были скорее перемирием, чем дружбой. Барсина считала Мелиссу «блаженной», но была уверена, что ее религиозность – всего лишь способ бегства от реальности. Мелисса считала Барсину «падшей», но понимала, что за ее цинизмом скрывается глубокая потребность в любви и принятии. Они поддерживали друг друга, но редко были откровенны. Они знали, что Цирцей – единственное, что их по-настоящему связывает, и берегли эту связь, как последний лучик света в холодном, тёмном мире.

– А ты пробовала ей звонить?

Она закатила глаза.

– Не имеет смысла, она же не носит их. Сам знаешь. «Технологии развращают наши души всё такое», – передразнила младшую Барсина, поправляя воротник платья.

Цирцей устало вздохнул. Точно, не носит.

Пока сестра собиралась, Цирцей активировал линзы.

Мир вокруг него слегка померк, словно через тонкую пленку, но взамен на сетчатку проецировался полупрозрачный интерфейс. Лёгким усилием воли он вызвал список контактов. Имена, словно светящиеся призраки, проплывали перед его глазами. Цезарь Малек Гета был чаще всего во входящих, затем Дельфина, Барсина, Паника...

Он сосредоточился на имени «Антоний», имени мужчины, с кем он имел честь провести всю прошлую ночь в праздном веселье за чужой счёт. Соединение устанавливалось почти мгновенно. Линзы уловили его мысленное «Алло» и трансформировали в короткий импульс, переданный на нано – чип в теле собеседника.

Через секунду перед Цирцеем возник голографический образ Антония. Он, как всегда, выглядел так, будто только что сошел с обложки журнала «Легат»: идеально выбрит, с безупречной прической, в костюме, сшитом на заказ, будто бы и не было той бурной ночи. Даже в полумраке его кабинета были видны блики драгоценных камней на его перстнях.

– Цирцей? – голос Антония был ровным и немного удивлённым. – Не ожидал звонка. Думал, мы всё уже обсудили накануне. Что – то случилось?

Вместо ответа Цирцей издал легкий смешок, в котором слышался тот же зловещий хруст, что и в тонком льду под ногами.

– А я – то думал, что ты будешь в восторге от моего звонка! Мне нужна твоя помощь, дружище. Завтрашний бой... нужно перенести. Скажем, на недельку.

Антоний тут же помрачнел. Его голос стал таким же резким, как осколки разбитой амфоры.

– Перенести бой? Ты шутишь? Ты знаешь, сколько стоит это мероприятие? Сколько людей купили билеты? Сколько денег я потеряю, если ты просто решишь не выходить на арену?

Цирцей ненавидел унижаться, но сейчас на кону было гораздо больше, чем его гордость.

– Я понимаю, Тони, но у меня серьезные обстоятельства. Пропала моя сестра. Просто исчезла. Как дым. Я волнуюсь, конечно... Слегка. Не знаю, насколько долго по времени могут затянутся её поиски, так что бой отложим на потом.

– Барсина? Антоний произнёс имя с лёгким недоверием. – Пропала? Серьёзно? Может, заглянула к вашему общему... покровителю? На вечеринку? Слышал, у него сейчас весело.

Цирцей вздохнул, стараясь, чтобы в его голосе не прозвучало отчаяние.

– Боги, Тони, нет. Это Мелисса пропала – моя другая сестра. И она обычно в храмы бегает, а не по вечеринкам, – где-то неподалёку Цирцей услышал возмущённое цоканье Барсины, – Она ушла и не вернулась. Я боюсь, что с ней что – то случилось.

Антоний помолчал, вероятно, подсчитывая убытки. Гладиатор прикусил язык. Распорядитель знал, что Цирцей никогда не стал бы рисковать своей репутацией и своими деньгами из-за пустяков.

– Хорошо, – наконец сказал он. – Я перенесу твой бой. Но учти, Цирцей, это первый и последний раз, когда я иду тебе навстречу. Ты понимаешь, какие обязательства ты на себя берёшь?

– Понимаю. Я вернусь на арену, как только найду Мелиссу. И я заплачу тебе за все убытки. Извини за беспокойство, Тони.

– Я в этом не сомневаюсь. Только найди свою сестру, Цирцей. И постарайся не впутываться ни в какие неприятности. Мои букмекеры не любят, когда гладиаторы пропадают без вести.

– Обязательно, Тони. Большое тебе спасибо. Ты настоящий друг! – Цирцей закончил разговор, его голос звучал легко и беззаботно, словно он только что выиграл бой в Колизее, а не только что отсрочил его. – Будь здоров!

– Да брось. Просто найди её. И будь осторожен. Корпорации наглее с каждым днём... Что-то нехорошее витает в воздухе. Я чувствую это.

Антоний отключился. Линзы погасли, и мир снова стал четким и реальным – голографический образ перед глазами исчез, оставив Цирцея наедине с ослепляюще светлыми люстрами и сестрой, закончившей макияж. Он облегченно выдохнул. По крайней мере, одна проблема была решена. Теперь можно было сосредоточиться на поиске Мелиссы.

Но ощущение тревоги не покидало Цирцея. Что–то нехорошее действительно витало в воздухе. И он чувствовал, что оно приближается.