Пролог
Vae victis
Горе побеждённым
Язвы уродовали его мир, словно болезнь, разъедающая некогда цветущее тело. Планета Терра, когда-то щедро одаренная природой, теперь носила на себе шрамы войн и безрассудной жадности. Небо, словно несущее вечный траур, часто скрывалось за пеленой серых облаков, пропитанных смрадом промышленных отходов. Возможно, именно потому, что человечество вышло за пределы земной колыбели, оно утратило связь с её угасающей красотой, перестав ценить хрупкость жизни.
Цивилизация, некогда гордящаяся своими достижениями, погрязла в тирании, коррупции и роскоши. Человеческий мир, раскинувший свои щупальца на множество звездных систем, трещал по швам под бременем собственных противоречий. Технологии шагнули далеко вперед, позволяя создавать невероятные вещи, но эти же технологии использовались для подавления и порабощения. Искусственный интеллект, кибернетика, генная инженерия, нанотехнологии стали частью повседневной жизни, но доступ к этим благам был предоставлен лишь избранным.
Гелианская империя, раскинувшаяся на просторах Вселенной, поражала воображение разнообразием миров. Каждая планета, как редчайший драгоценный камень, сияющий под разными созвездиями, со своим собственным климатом, ландшафтом, флорой и фауной.
И на каждой из них человек, словно живучий сорняк, находил способ приспособиться и пустить корни, несмотря на все тяготы и лишения.
На одних из них бушевали песчаные бури, сметая с лица земли всё живое, где-то вместо привычных растений к небу вздымались гигантские светящиеся грибы, озаряя мёртвый пейзаж своим призрачным сиянием. На других простирались непроходимые джунгли, полные смертоносных хищников и невиданных созданий, чьи виды были известны лишь редким охотникам и безумным учёным.
Среди звёзд можно было встретить существ, напоминавших земных животных, но искажённых причудливыми мутациями, вызванными радиацией или воздействием неведомых человечеству причин. Были миры, чьи просторы занимал бескрайний океан, где вместо материков возвышались подводные города, населённые разумными расами, навеки прикованными к пучине. Где-то жили расы, подобные людям, расы разумных гуманоидов, отличавшихся цветом кожи, формой тела, строением костей и небелковой формой жизни. Одни были воинственны, другие – миролюбивы, третьи – загадочны и замкнуты в своём собственном мире. И всех их объединяло одно – жажда перемен.
Власть солярийцев – жителей Солярийской системы, главной системы в Империи, распространялась на эти миры, подчиняя их своей воле, выкачивая ресурсы, порабощая население. Но даже в самых отдаленных уголках империи, там, звезды светили иначе жизнь продолжала бурлить, сопротивляться и искать пути к свободе.
Древние леса родной планеты людей, земли-прародительницы, остались лишь в воспоминаниях, там реки превратились в сточные канавы и всё живое было выжжено чередой ядерных войн. Но человечество не усвоило урок.
Искусственные сады на новой Терре, или, точнее, то, что осталось от новой Терры, являлись оазисами роскоши, созданными для избранных. В мире, где кислотный дождь превращал некогда плодородные земли в бесплодные пустоши, сады были настоящим чудом инженерной мысли и символом социального неравенства, местом развлечений лишь для элиты. Здесь устраивались пиры, балы, светские рауты. Здесь можно было укрыться от суровых реалий мира, наслаждаясь красотой природы и забывая о нищете и страданиях, царящих за пределами куполов.
Располагались они в закрытых куполах, защищенных от губительного воздействия окружающей среды. Внутри воссоздавались идеальные климатические условия, позволявшие выращивать экзотические растения, цветы и фрукты, о которых простые люди могли только мечтать. УФ – излучение строго дозировалось узконаправленными лазерными матрицами – фотонамичами, а влажность поддерживалась системами ультразвукового туманообразования. Каждое растение, каждое зёрнышко было продуктом молекулярного проектирования: ГМО-лилии, выживающие в вакууме; проект «Персефона» – декоративные орхидеи, способные фильтровать азотнокислый смог; полностью синтезированные «гиперперсики» с усиленным ароматическим профилем и текстурой «старых сортов», выращенные на питательных гелях без единого грамма земли.
За всем этим пристально следил искусственный интеллект. Нанодроны-агрономы, размером с пылинки, постоянно анализировали биомассу жидкостей на микроклеточном уровне, обезвреживая патогены точечными импульсами когерентного света. А нейросети–фитодиагносты, подключенные к нервной системе растений через иглы–интерфейсы тоньше волоса, которые мгновенно снимали стресс, оптимизируя фотосинтез. Совершенный искусственный Эдем. Каждый лист, каждый корень – под всевидящим оком цифрового бога.
И всё ради чего? Чтобы знать могла дышать влажным шелестом настоящих растущих листьев, а не закачанным из баллонов воздухом. Чтобы наполнить их амфитеатры фоном чириканья биочиповых птиц – симулякр. Угостить на приёме особенно важных людей реликтовыми яблоками сорта «Альбион–3000», стоимость каждого из которых равнялась месячному рациону целого квартала «террефабрик» в нижних слоях, питающихся дрожжевыми пастами и грибным мицелием.
Чудо? Да. Но чудо ограбленное. Технологии, способные восстанавливать пустоши, – микробные «штаммы–уборщики», фаги, пожирающие токсины, машины для осаждения радионуклидов – были разработаны на основе тех же прорывов, что и сады. Но они работали только здесь, внутри, для элиты новой эпохи. Потому что выжимка ресурсов для солярийцев была привычным делом: грязная вода из мёртвых океанов проходила через опреснительные колонны Вечности именно для этих садов. А крохи научного гения, утекавшие наружу для поддержания минимальной жизни масс, были жалким эрзацем, удерживающим людей от бунта.
Идеальная зелень за непроницаемыми куполами была не просто роскошью. Она была наглядной иллюстрацией кощунственного расточительства Империи и вечным напоминанием: плодородная жизнь возможна, но никогда не для всех. Она была одновременно символом утраченной планеты и обещанием будущего, которое так и не наступит за пределами сияющих куполов.
Нео–Рим, сердце империи, был городом контрастов. Золотые дворцы и хрустальные небоскребы возвышались над трущобами и грязными переулками. Знать купалась в роскоши, устраивая пиры и зрелища, в то время как простые смертные выживали, борясь за кусок хлеба.
Транспортная система была развита на высочайшем уровне. Лектики – высокоскоростные летательные аппараты – бороздили небо, доставляя пассажиров и грузы в любую точку города. Под землей функционировали поезда на магнитной подушке, развивающие огромную скорость.
Информационные сети опутывали весь город, давая возможность получать доступ к любой информации, общаться с людьми со всего мира, совершать покупки, играть в виртуальные игры. Эти же сети использовались для слежки, контроля и манипуляции. Личная жизнь давно перестала существовать, и каждый житель развитых планет находился под постоянным наблюдением.
Андроиды и роботы, обладающие искусственным интеллектом, использовались повсеместно, выполняя самую грязную и опасную работу. Они были уборщиками, строителями, охранниками, солдатами, слугами. Некоторые были неотличимы от людей, но большинство были грубыми, механическими конструкциями, лишенными всяких эмоций и индивидуальности. Киборги – люди, улучшенные с помощью кибернетических имплантатов, также были обычным явлением в Империи. Имплантаты усиливали физические и ментальные способности, позволяли видеть в темноте, слышать на огромных расстояниях, подключаться к информационным сетям. Кибернетические конечности заменяли утраченные, делая людей сильнее, быстрее, выносливее. Но киборгизация стоила дорого, и лишь состоятельные члены общества могли позволить себе самые современные и качественные имплантаты.
Несмотря на все эти технологические чудеса, жизнь в Империи была тяжелой и опасной. На развитых планетах процветала преступность, опьяняющие вещества и искусственные стимуляторы проникали в плоть и кровь населения, а нищета росла. В мире высоких технологий и упадка нравов люди чувствовали себя потерянными, не находя опоры в этом холодном, бездушном мире.
В выстроенном столетиями мире, существовала сложная иерархия власти, в которой тесно переплетались интересы императора и могущественных корпораций. Император, номинально, являлся верховным правителем, наделенным неограниченной властью. Казалось бы, его слово – закон, решения не подлежат обсуждению, а воля должна исполняться беспрекословно. Но на деле власть императора была сильно ограничена влиянием корпораций, которые контролировали экономику, технологии, армию и даже средства массовой информации.
Между императором и корпорациями существовал шаткий баланс власти. Император нуждался в корпорациях, чтобы поддерживать экономику и армию, а корпорации нуждались в императоре, чтобы обеспечивать стабильность и порядок. Они были связаны сложной сетью договоренностей, взяток, интриг и угроз. Император, как правило, был выходцем из одной из влиятельных корпораций, что еще больше усиливало их влияние. Он был лицом Империи потомков Солнца, символом власти, но за его спиной стояли могущественные люди, которые дергали за ниточки, определяя политику и направление развития.
Корпорации не гнушались ничем, чтобы удержать свою власть. Они подкупали чиновников, организовывали перевороты, развязывали войны, распространяли пропаганду, уничтожали конкурентов. Они были безжалостными и беспринципными, и единственной их целью было увеличение прибыли и укрепление своего влияния.
Гладиаторские арены стали ещё одним способом продемонстрировать эту безграничную власть, подчеркнуть превосходство одних над другими – круг насилия, начинавшийся в кабинетах власти, заканчивался на залитых кровью аренах, где жизнь не стоила и ломаного динария.
Что было ценнее в этом мире: жизнь или смерть? Этот вопрос звучал в Колизеях, где гладиаторы сражались насмерть, отдавая последнее ради развлечения толпы. Кровавые игры стали символом времени, зеркалом его жестокости, жажды крови и порочной власти.
✧ ✧ ✧
Вечернее солнце ворвалось в снятую комнату отеля, как непрошеный гость, с ярким, наглым светом, от которого глаза взмолились о пощаде. Голова, конечно же, решила, что ей пора треснуть и раскалывалась так, словно кто – то пытался разбить ее изнутри молотом. Во рту рассыпалась пустыня, приправленная послевкусием вчерашних грехов и веселья, которое лучше бы никогда не начиналось. Похмелье, помноженное на эффект от веществ, которые, наверное, существовали в этом безумном мире, чтобы жизнь казалась хоть немного сносной, обрушилось на него с утроенной силой.
Доброе утро, чемпион! Кажется, вчерашний гедонизм снова одержал над тобой верх.
Он не помнил, когда в последний раз так напивался, и когда спал до пяти вечера – тоже. Вчерашняя ночь, оказалась не просто настоящим испытанием, в котором он, как опытный воин, сражался не с противниками, а с собственными чудовищами внутри его головы.
Вечера с его другом и распорядителем гладиаторских игр – Марком Антонием обычно проходили в спорах, планах и тонком анализе тактики, а не в дегустации запретных стимуляторов и непристойных танцах куртизанок. Но вчерашняя ночь... вчерашняя ночь была попыткой забыться. И, как это обычно бывает, попытка провалилась с треском, превратившись в очередное самоистязание души и плоти.
Он попытался сесть, но тело взбунтовалось, протестуя каждой клеткой. Рука наткнулась на что – то мягкое. Цирцей с трудом сфокусировал зрение. Рядом с ним, на смятой простыне, валялось кружевное боа, явно забытое одной из его вчерашних посетительниц. Он не помнил ее лица. Не помнил ее имени... ничего, кроме ощущения пустоты, которая осталась после бурной ночи.
«Еще один шедевр саморазрушения», – пронеслось в его голове с язвительной усмешкой.
Он попытался встать, но тут в голову ударила новая волна боли. Перед глазами всё поплыло, и он едва успел схватиться за край столика, чтобы не упасть.
С трудом добравшись до ванной, словно совершая паломничество к источнику хоть какой–то ясности, он взглянул на своё отражение. Зеркало встретило его равнодушным взглядом, отражая незнакомца – измождённого, с тенями, словно вытатуированными под глазами. Не тот Цирцей, чьё имя заставляло трепетать арену. Не тот уверенный, насмешливый змей, чей яд опьянял толпу. Лишь усталое юношеское лицо с точеным римским профилем и хрупкими скулами, обрамленное непокорными кудрями русых волос. Его тело, стройное, гибкое, пластичное, выделялось на фоне массивных чемпионов арены. Кожа, бледнее обычного, сохраняла девственную чистоту, не тронутую шрамами – знаками поражений, которых он никогда не знал. За исключением поражений над самим собой. Самым ярким элементом его внешности были глаза. Большие, миндалевидные, они обычно искрились внутренним светом, словно тая в себе целую вселенную. Но сейчас, глядя в мутное отражение в зеркале номера, он видел лишь угасающие звёзды, потускневшие после излишеств прошлой ночи.
– На что ты себя растрачиваешь, гладиатор? – прошептал он своему отражению. – С такой раной в душе ты не прольёшь много крови на потеху толпе... А ведь это, кажется, единственное, что ты умеешь делать хорошо.
Цирцей всегда притягивал взгляды своей изящностью, в его облике скрывалась мятежная красота, от которой невозможно было отвести глаз. Он прекрасно осознавал свою привлекательность: на светских раутах аристократы, мужчины и женщины выстраивались в очередь, чтобы поздороваться с ним, запечатлеть себя рядом с живой легендой, как будто прикосновение к нему могло сделать их никчёмное существование золотым.
Свою красоту он превратил в валюту, торгуя ею с бесстыдной лёгкостью. Обаяние, отточенное до совершенства, служило ему оружием как на арене, так и в высшем обществе – среди надушенных господ, их томных дочерей, развращённых сыновей и жаждущих внимания жён. Однако в глубине души росло презрение к самому себе – за эту продажную улыбку, за готовность потакать чужому тщеславию. Долгое время он не понимал, что его красота – не благословение, а проклятие, пленительная клетка для него самого и приманка для тех, кто видел в нём лишь красивую оболочку, средство для пресыщенных развлечений.
Сейчас ему хотелось разбить зеркало вдребезги, уничтожить это лживое отражение, чтобы под усталой, красивой личиной найти хоть что – то настоящее – например, кровь на костяшках пальцев, свидетельство его борьбы, его истинной сущности, скрытой под маской, на которую он сам себя обрек.
Он умылся холодной водой, пытаясь хоть немного прийти в себя. Затем выпил таблетку, заглушающую боль, которую услужливо принёс ему робот. Она помогла, но лишь слегка приглушила симфонию боли в голове.
Решение пойти в тренировочный полигон далось ему нелегко, особенно, когда к нему пришла мысль, что там он может встретить ее таким. Но как только он его принял, бремя на душе немного уменьшилось.
– Пора услышать о себе правду. Это же то, что тебе сейчас нужно, верно? – произнёс он, обращаясь к незнакомцу, смотрящему на него из зеркала, такому же безупречному, такому же отвратительному, как и он сам.
Кривая улыбка, больше похожая на судорогу, коснулась губ Цирцея. Он подумал, что кто – то был бы очень рад видеть его в таком состоянии... Малек, например. Мысль о его покровителе, смакующем его слабость, вызвала у Цирцея волну отвращения, смешанного с каким – то странным, извращённым волнением. Стервятники всегда слетаются на запах крови. Особенно когда добыча так аппетитно падает.
Выйдя из ванной, он вновь наткнулся на робота, который бесшумно убирал следы вчерашней вечеринки. Он наклонился, чтобы поднять боа с пола.
– «Доминус Валентис, уничтожить?» – спросил он безжизненным голосом.
Цирцей посмотрел на кружево, пытаясь вспомнить хоть какой – то обрывок тех событий... тщетно.
– Да. Избався, – махнув рукой, ответил он.
Обычно его голос звучал высоко... А сейчас он и сам не узнал бы его, настолько хриплым и низким он ему показался – ещё одно доказательство того, как низко он пал.
✧ ✧ ✧
Цирцей стоял в тени, подобно молодому леопарду, изучающему каждое движение опытной волчицы. Паника, в своей излюбленной стихии, в этом тёмном тренировочном зале, пропахшем потом, железом и давно пролитой кровью, была зрелищем одновременно завораживающим и пугающим. Это имя наводило ужас даже на самых закаленных гладиаторов. Он всегда любовался ею исподтишка, как ребёнок, робко заглядывающий в бездну. Смертоносная и пугающая... Яркие волосы, словно языки пламени, разметались по ее плечам и спине, бросая отсветы на грубые каменные стены.
Раньше в ней виделся идеал сильной женщины, но сейчас он понимал, что за силой прячется непримиримая боль.
Он всегда боялся соприкоснуться с ее разумом, инстинктивно возводя барьеры и захлопывая двери своего сознания. Ее мысли не текли – они низвергались бурной, непредсказуемой лавиной, сметая все преграды на своем пути истошным воплем, сотканным из боли и страха. Не зря ее прозвали «Паникой». Она была барометром чужой лжи и лицемерия, способным улавливать малейшие колебания энергии в окружающем пространстве. Случайный разговор за соседним столиком мог заставить ее вздрогнуть, словно от удара током, а брошенный вскользь взгляд – вызвать внутреннюю бурю, столь яростную и неконтролируемую, что ее отголоски мгновенно проникали в сознание окружающих, парализуя их первобытным, животным ужасом.
Она стала его первым тренером, первой, кто видел в нем не только мальчишку, но потенциального убийцу. Первым человеком, женщиной, которая поделила с ним не ложе, а холодный, жесткий пол тренировочного зала.
Цирцей никогда не доверял людям и ей, казалось ему, теперь тоже. Но если и кому его сердце просто не могло лгать, так это ей.
Паника резко обернулась, словно ощутив его взгляд кожей. Цирцей невольно вздрогнул. Теперь он видел ее шрам во всей красе – уродливый порез, стягивающий рот набок, превращая улыбку в гримасу. Этот шрам был символом ее силы, но одновременно и напоминанием о той цене, которую она заплатила за выживание. Он знал, что каждый рубец на ее теле – это история о силе, о ярости, которая лавой клокочет под ее мышцами и кожей.
– Что высматриваешь, мальчик? – ее голос был негромким, хриплым, словно сотканным из песка и ветра.
Цирцей улыбнулся. С Паникой он чувствовал какую – то странную связь, словно они были связаны невидимой нитью, сотканной из боли и крови.
– Я соскучился, Паника. Давно тебя не было.
Паника подошла ближе и прищурилась, пронзая его взглядом, пытаясь разглядеть за маской звезды того мальчишку, которого она когда – то вытащила на грязный полигон, чтобы учить его метать ножи.
– Меньше месяца, – ответила она, не отводя взгляда. – Должно быть немного для тебя, ты же у нас весь в делах. Завтра твой следующий бой, верно?
Цирцей кивнул.
– Да.
– Это хорошо, – в ее голосе прозвучала странная смесь удовлетворения и предвкушения. – Я соскучилась по твоим игрищам.
Она провела рукой по его плечу, оставляя на коже ощущение от грубых мозолей. Ее прикосновение было одновременно по-матерински заботливым и грубым, как и она сама. Запах ее тела – кожи, пота и чего-то еще неуловимого, дикого, что заставляло кровь быстрее бежать по венам. Он уже забыл этот запах, слишком долго упиваясь дорогими духами своих поклонников и поклонниц.
– Малек хочет зрелищ от меня больше, чем раньше.
Паника удивлённо подняла бровь, потом презрительно усмехнулась, в ее глазах вспыхнул огонь, будто предвкушение пожара.
– Зрелищ? Он хочет тебя, Цирцей. Малек Гета Домициан Август и так видит зрелища ежедневно. Он видит в тебе не гладиатора, а игрушку. Поэтому и подкидывает тебе контракт за контрактом. Роли в рекламах, закрытые показы, вечеринки у самых влиятельных людей Нео – Рима...
– Я никогда не продамся ему.
– Конечно нет. Ведь ты не товар, ты – оружие.
– Оружие, но в его руках, – огрызнулся Цирцей, чувствуя, как в нем закипает раздражение.
Зачем она все это говорит? Зачем пытается принизить его достижения? Разве она не рада за него? Разве не она учила его быть сильным и независимым? Разве не она показывала ему, как показывать настоящее шоу? Как использовать других в своих целях? Или он не имеет права быть тем, кем хочет?
Паника громко вздохнула, ее взгляд стал жестким, как кремень, готовый высечь искру.
– Этот шоу-бизнес – не для тебя, мальчик, – процедила она. – Я знаю, что ты убийца. Они должны бояться тебя, а не восхищаться. Ты потеряешь себя, – сказала она. – Ты забудешь, кто ты такой.
Гнев захлестнул Цирцея. Он не хотел слышать ее упреки, не хотел признавать свою слабость. И это, как не странно, заставило его озвучить то, о чем старался не думать.
– Ты нужна мне, Паника, – вырвалось у него, прежде чем он успел подумать.
Ему нужна была ее сила, ее уверенность, ее жесткий, бескомпромиссный взгляд на мир. Он соскучился по этому ощущению, когда рядом с ней он чувствовал себя не звездой, а зверем, готовым идти в бой, не думая о наградах и почестях, а только о победе. Когда она была рядом, мир не казался таким запутанным, таким несправедливым. Он был прост и жесток, как сталь клинка. И в этой простоте было спасение, покой от вечной гонки за признанием, от фальшивых улыбок, от лицемерия этого проклятого высшего света. Но теперь она уходила. И он не знал, что его ждёт – пустая Арена или безликое существование в золотой клетке.
Она обошла его, осматривая с презрением.
– Завтра покажи им. – прорычала она. – Покажи им, на что способен Цирцей Валентис. Напугай их до чертиков. Пусть эти богачи, сидящие в своих ложах креслах, почувствуют вкус крови, пусть узнают, что такое настоящий страх.
Паника остановилась, ее глаза горели, как угли в печи.
– Выиграй, как и всегда. А потом приходи ко мне... – она понизила голос. – Я сделала тебя тем, кто ты есть, Цирцей. Не смей этого забывать.
С этими словами Паника отвернулась и растворилась в тени, оставив его одного. Молодой гладиатор словно окаменел, провожая взглядом растворяющуюся в полумраке женскую фигуру.
Слова застряли в горле, не позволяя ему позвать ее, удержать хотя бы на мгновение. Ее речи, как острые осколки, вонзались в его сознание.
Она ушла, оставив после себя лишь тягучий запах пота и стали, и странное, необъяснимое чувство вины. За что? За то, что он выжил? За то, что сумел вырваться из нищеты и обрести славу? Или за то, что, по ее мнению, предал свою истинную сущность?
Он поднял руку и коснулся щеки. Под пальцами ощущалась гладкая кожа, ухоженная и холёная. Он вспомнил свои руки и ноги, перепачканные грязью и кровью, когда он впервые взял в руки тренировочный нож. Он вспомнил ее голос, жесткий и требовательный, заставлявший его преодолевать боль и страх. Он вспомнил ее взгляд, в котором не было ни капли жалости, лишь твердая уверенность в его силах.
И вдруг, словно молния, его пронзила мысль. Паника не завидует ему. Она не ревнует его к славе и богатству. Ей просто больно. Больно видеть, как он, ее ученик, ее протеже, становится частью того мира, который она ненавидит всем сердцем. Мира, где все продается и покупается, где сила ничего не значит, если ее нельзя обменять на власть и деньги.
Он знал, что Паника права, что гламурная жизнь развращает его, делает слабым. Но в то же время он не хотел отказываться от этой жизни, от славы и богатства. Он был раздвоен, и чем больше он об этом думал, тем сильнее чувствовал, как его разрывают на части два противоположных мира.
✧ ✧ ✧
Лязг цепей, запах машинного масла и крови – вот чем пахла шахта, ставшая его первым домом. Мальчику Цирцею едва исполнилось тринадцать, когда Паника вытащила его оттуда. Точнее, выкупила. За копейки, которыми его душа и стоила, если смотреть с точки зрения работорговцев. Они заманивали его в свои сети обещаниями работы, а предназначали для развлечений в одном из борделей. Он был красивым мальчишкой, из тех, на кого охотно падал взгляд изголодавшихся по плотским утехам.
Подобно двуликому Янусу, мать Цирцея некогда являла миру две совершенно разные грани. Днем она блистала в свете, пленяя взоры знатных мужей, как прославленная гетера. Ночью же превращалась в тайного агента Империи, нитью подчиняясь приказам, исходящим прямо из императорской канцелярии. Она скользила по темным переулкам, вела опасные переговоры, добывала информацию, которую не могли получить другие. Её жизнь была принесена в жертву на алтаре Империи, а смерть настигла её во время миссии, из которой не было возврата. По велению людей Императора она растворилась в ночи, оставив лишь тишину, пропитанную тоской, и память, не угасающую с годами, навеки оставшись в тех тенях, куда ушла, заплатив самую высокую цену за верность долгу.
Он помнил ее смех, ее короткие, но такие теплые объятия. Помнил, как она, прощаясь, велела ему заботиться о сестрах. И когда она не вернулась, он, следуя ее завету, пошел искать работу, чтобы суметь прокормить десятилетнюю Барсину и восьмилетнюю Мелиссу, своих маленьких сестёр... Он обивал пороги, ходил по рынкам, предлагал свои услуги, но везде получал отказ. Ему просто некому было помочь. Он остался один.
Именно тогда появились они – люди с обещаниями, с сияющими глазами и сладкими речами. Они говорили о легком заработке, о безопасности, о заботе. Они убедили его, что он найдет достойную работу, что они помогут ему и его сестрам. Он поверил им, наивный мальчишка, не знавший мира и жестокости. Он послушно пошел за ними.
А потом очнулся в душной, вонючей каморке, запертый на засов. Он понял, что его обманули. Он выл от бессилия, колотился в дверь, царапал голые стены, пока не потерял сознание. Он думал о сестрах, о матери, о своей никчемности. Он думал о смерти, которая казалась единственным выходом.
И тогда появилась она.
Он помнил ее лицо, изуродованное шрамом, но одновременно и завораживающее своей силой.
Но что произошло потом... Это врезалось в память куда сильнее, чем все предыдущие ужасы. Когда Паника, забрав его, уже выходила из помещения, один из работорговцев, толстый, потный мужчина с гнилыми зубами, вдруг схватился за голову и упал на пол, дергаясь в конвульсиях. Второй, его более молодой и хитрый напарник, побледнел, как полотно, и тоже рухнул наземь, судорожно хватая ртом воздух.
Цирцей, испуганный, вжался в Панику. Он подумал, что это она. Что она, обладающая невероятной силой, отомстила им за него. Глядя на судороги работорговцев, он чувствовал странное удовлетворение, смесь ужаса и триумфа.
– Это не я, мальчик, – промурлыкала она, словно кошка, – а ты сам. Выбор гладиаторов – это поиск скрытых талантов. Кому – то нужна грубая сила, кому – то – талант к развлечениям. А я ищу потенциал. В тебе дремлет ярость, словно молоко в тугом вымени, готовое напоить целый мир.
Но он не сразу понял этих слов.
Она согласилась содержать его сестёр. Он дала им кров, пищу, наняла нянек, которые учили девочек письму, чтению и счёту. Она не задавала вопросов о том, как они остались одни. Она не утешала, а на тренировке всучила ему в руки тупой нож и велела выжить.
Так, в этом непростом мире, где жестокость и милосердие переплетались, начиналась новая глава их жизни.
Первые занятия с ней были кошмаром. Его тело ныло от боли, пальцы немели от постоянного напряжения, а разум отказывался повиноваться. Но Паника не давала поблажек. Она видела в нем потенциал, который он сам в себе не замечал. Она говорила, что у него есть искра, что он особенный. И он верил ей. Просто потому, что больше не во что было верить.
– Ты не просто сильный, мальчик, – говорила Паника, когда он, измотанный, лежал на земле, – Ты можешь управлять своим разумом и разумом других.
Поначалу он не понимал, о чем она говорит. Пока однажды Паника не привела на тренировку козу. Обычную козу, с глупыми глазами и противным запахом.
– Смотри, – сказала Паника, указывая на козу, – Ты должен подчинить ее своей воле.
Цирцей смотрел на козу и ничего не чувствовал, кроме раздражения. Он устал, он голоден, он давно не видел сестёр и ему хотелось только одного – чтобы этот кошмар закончился.
– Сосредоточься, – приказала Паника, – Представь, что ты сильнее ее. Представь, что ты контролируешь каждое ее движение.
Цирцей закрыл глаза и попытался представить себе это. Он увидел козу, стоящую неподвижно, словно чучело на ниточках. Он почувствовал, как в его голове зарождается странная энергия, будто электрический разряд. Он направил эту энергию на козу.
И вдруг коза задрожала. Она начала двигаться, словно повинуясь невидимому приказу. Она подошла к Цирцею, легла у его ног и замерла.
Цирцей открыл глаза и удивленно посмотрел на Панику.
– Что это было? – спросил он.
– Это был контроль разума, – ответила Паника, – Ты псионик. И это только начало.
Она говорила это с тем же спокойным выражением, с которым показывала ему, как держать меч. «Псионик» – новое, странное слово, но Цирцей сразу понял, что это – его настоящая суть.
Паника начала раскрывать ему его потенциал. Она объяснила, что его разум – несколько больше, чем вместилище мыслей, а мощный инструмент, способный воздействовать на окружающий мир.
Следующим этапом был телекинез. Паника поставила перед ним речной камушек и велела поднять его силой мысли.
– Ты должен почувствовать связь между своим разумом и предметом, – объясняла она, – Представь, что ты – это камень. Почувствуй его вес, его текстуру, его энергию.
Цирцей снова закрыл глаза и попытался сосредоточиться. Он представил себя камушком, твердым, маленьким, среди сотен камушков речной гальки, омываемым прохладным течением воды. Он почувствовал, как его тело становится тяжелым, как будто его притягивает к земле.
И вдруг он почувствовал, как камушек дрожит. Он открыл глаза и увидел, что камень приподнимается над землей. Медленно, неуверенно, но он поднимался.
Цирцей напряг все свои силы, стараясь удержать его в воздухе. Его тело дрожало от напряжения, в голове стучало, но он не сдавался.
Наконец, камушек упал на землю. Цирцей тяжело дышал, чувствуя, как из него вытекает вся энергия.
– Хорошо, – сказала Паника, – Ты сделал это. Ты доказал, что способен контролировать не только живые существа, но и предметы. Но помни, Цирцей, сила – это ответственность.
Этим словам он последовал лишь отчасти. В жестоком мире арены, где выживает сильнейший, грань между защитой и нападением была слишком тонка. И Цирцей не всегда удавалось ее соблюдать.
Вскоре, помимо подчинения домашнего скота, начались эксперименты с более сложными объектами. Сначала это были мелкие предметы – перья, листья, тряпки, камни разного веса. Цирцей учился перемещать их усилием воли, ощущая, как в голове нарастает напряжение, как будто он поднимает непосильную тяжесть. Он чувствовал сопротивление, ощущал «вес» этих предметов в пространстве, и, наконец, научился их контролировать. Постепенно он перешел к более крупным объектам: брускам дерева, маленьким статуэткам. Он даже пытался, хоть и безуспешно, манипулировать оружием – мечом, копьем. Паника смеялась, когда он пытался поднять клинок.
– Это слишком, Цирцей. Контролировать сталь сложно. Но, возможно, – подмигивала она ему.
Затем она начала учить его влиять на сознание людей. Он должен был проникнуть в их мысли, найти их слабости, посеять страх или внушить послушание. Сначала это были короткие, но мучительные спарринги с другими гладиаторами. Цирцей должен был «читать» их намерения, предугадывать движения, словно играя в шахматы с живыми фигурами. Он научился создавать в их головах иллюзии, заставлять их терять ориентацию, нападать друг на друга, чувствовать первобытный страх. Но это давалось ему тяжело. Он ощущал чужую боль, чужой ужас, и это угнетало его.
– Не бойся, – говорила Паника, видя его сомнения, – Это необходимо. Ты должен научиться отключать эмоции. Ты должен стать хищником, а не жертвой.
Самым сложным было научиться видеть мир сквозь призму чужого сознания. Он пытался почувствовать, что думают, чего хотят, чего боятся люди вокруг него. Он учился читать по лицам, по движениям, по еле уловимым признакам. Поначалу это было тяжело, но со временем он научился распознавать ложь, скрытые мотивы, скрытую угрозу. И его жизнь стала игрой, в которой он всегда был на шаг впереди.
Но самым удивительным было его умение чувствовать чужую энергию, чужую боль. Он мог «видеть» ее в виде пульсирующих волн, ощущать ее тяжесть и силу. Он использовал эту способность, чтобы находить уязвимые места противников, чтобы выводить их из равновесия. Он даже пытался успокаивать и залечивать эти раны, но это было слишком сложно, требовало огромной концентрации и усилий.
Паника говорила, что он – уникальный. Она верила, что он сможет стать великим. И в тот момент, глядя на нее, с ее шрамом, с ее усилиями и преданностью, Цирцей тоже верил.
✧ ✧ ✧
Да, многие гладиаторы новой эпохи, эпохи, когда сила мышц уступала силе разума, обладали псионическими способностями. Это была эра, когда арены превратились в места демонстрации не столько физической мощи, ментального мастерства. У каждого был свой особенный дар, своя уникальная способность, которая делала их неповторимыми и смертельно опасными.
Кто-то владел пирокинезом, обрушивая на противника огненные потоки. Другие могли управлять металлом, превращая щиты и мечи в смертоносное оружие. Были те, кто исцелял раны одним прикосновением, и те, кто видел будущее, предсказывая движения своих врагов. Некоторые умели создавать силовые поля, непроницаемые для любого оружия, а другие обладали невероятной скоростью, двигаясь быстрее, чем взгляд зрителя мог уследить.
Псионики на арене были не просто гладиаторами. Они были живым воплощением страха, символом новой эпохи, где разум стал самым смертоносным оружием. Они были звездами арены, кумирами толпы, на которых делали ставки, о которых слагали легенды.
Именно поэтому Паника сделала ставку на Цирцея. Она видела в нем потенциал, который превосходил все известные способности. Его дар был уникален. Его сила крылась не в разрушении, а в контроле. Он мог подчинять себе разум противника, ломая его волю, превращая его в безвольную марионетку; мог создавать иллюзии, заставляя врагов сражаться с тенями, с собственными страхами; мог чувствовать боль, ощущать чужие эмоции, используя их против них самих. Цирцей был оружием, способным разрушить не только тело, но и душу.
И Паника знала, что с его помощью она сможет изменить мир. Или, по крайней мере, разрушить старый.
Он видел других псиоников на арене, куда несколько раз водила его мать. Их способности ужасали, но он знал, что его сила – это не физическая мощь, не быстрота реакции. Его сила – это умение проникнуть в голову противника, добраться до его самых сокровенных страхов, до его самых потаенных желаний.
– У каждого псионика есть свой дар. – поясняла Паника, – Уникальный, неповторимый. Твой – это контроль, мальчик. И ты должен овладеть им в совершенстве.
Именно поэтому Паника учила его не только техникам боя, но и искусству манипуляции, искусству лжи, искусству скрывать свои намерения. Она учила его понимать человеческую психологию, распознавать слабости противников, использовать их страхи против них самих.
– Знай своего врага, – наставляла она, – Знай себя. И тогда ты будешь непобедим.
Он видел, как другие псионики ковали победу и выживали в жестоких схватках, используя свои дары как острое лезвие меча. Молнии вырывались из их пальцев, ледяные оковы сковывали врагов, сталь противников плавилась в руках, стрелы летели обратно, в грудь тех, кто их выпускал. Но Паника учила его не только искусству боя, но и чему-то большему, чему-то, что выходило за рамки грубой силы.
Прошли годы и во тьме тренировочного зала, пришло прозрение: его способности – не дар, а крест. Приговор, вынесенный судьбой. И ему предстояло самому решить, что делать с этой злой печатью.