Кровавые связи.

От лица Кармелы Витиелло

В наушниках играла Chase Atlantic, голос ускользал сквозь улицы, как пар. Нью-Йорк дышал в вечерних огнях: машины, шаги, лай собак, чей-то смех на перекрёстке. Всё было будто в фильме — красивом, но немного затянутом. Только я не хотела смотреть.

Я шла домой после тренировки. Уставшая, с солью пота под воротником худи и напряжёнными мышцами. И всё равно чувствовала — что-то не так.

У папы сегодня встреча. На территории Фальконе.

С Амо.

И этого достаточно, чтобы я не могла спокойно дышать.

Папа почти не говорил о деталях. Только сухое: «Мы едем. Это важно.»

Амо был молчалив, сжатыми губами и усталым взглядом. Ни шутки, ни сарказма. Он так всегда, когда готовится к чему-то, где может пролиться кровь.

Я знала, что у них общий враг. Что не Фальконе — цель. Но от этого не легче.

Я свернула на знакомую улицу, в сторону дома. Пальцы сжали шнур от наушников. Всё тело отзывалось на странное, вязкое чувство тревоги — как будто тень тянулась за мной, невидимая, но близкая.

Я вспомнила лицо отца перед уходом. Оно было... не каменным, как обычно. Оно было собранным. Будто он снова молодой Капо, которому нужно не просто защищать семью, а спасать её.

Я вспомнила Амо. Как поправлял манжеты, взглядом уходя в пол. И как потом вдруг резко посмотрел на меня.

— Карми, тренировка — это важно. Но будь дома. Не гуляй долго.

Он так не говорит. Никогда.

Он знал, что я уже взрослая. Он знал, что я умею о себе позаботиться.

И всё же — сказал.

Я поставила музыку на паузу. Шум города сразу хлынул в уши, оглушая.

— Всё будет хорошо, — прошептала я. Себе.

Но внутри сжималось. Что-то звенело, как тонкая пружина, натянутая до предела.

Я поднялась по ступенькам, открыла дверь ключом. Дом был тих.

Марселла с сыном остались у Мэддокса. Валерио где-то на выезде с людьми. Мама — в саду, наверняка молится.

А я — здесь. Смотрю в окно.

И хочу одного: чтобы они вернулись.

Папа и Амо.

Целыми. Немыми. Живыми.

Мне не нужно, чтобы перемирие было вечным. Или чтобы семьи пожали руки.

Мне нужно только, чтобы дверь открылась.

Чтобы шаги — двое, не один.

И голос отца — усталый, но спокойный: «Мы дома.»

Я сидела на ступеньках у входа.

Там, где прохладный камень спасал от жара, а тени деревьев ложились длинно, будто защищали. Мама где-то в глубине дома молилась, а я... просто ждала.

Каждый звук — как удар по нервам. Мотор, сигнал, голоса прохожих. Но это не они. Не их шаги. Не звук дверцы машины, которую я знала бы даже во сне.

И вдруг — фары. Слишком знакомые.

Чёрный внедорожник, слегка пыльный от дороги. Медленно въехал за ворота.

Я вскочила раньше, чем успела подумать.

Сердце стучало не по-спортивному, а по-живому: глухо, жёстко, с болью.

Мама уже выбежала из дома, в халате, босиком. Волосы растрёпаны, глаза полны не пролитых слез.

Дверь машины открылась. Сначала вышел Амо. Потом — папа.

Я не сдержалась. Бросилась к ним.

— Папа! — я почти вскрикнула, и он поймал меня в объятия.

Жёсткие руки, знакомый запах табака и ветра. Я вжалась в него, как в стены нашего дома.

— Ты в порядке?

— Всё хорошо, милая, — тихо ответил он, гладя мою голову. — Мы дома.

Мама уже обняла Амо, но он... не улыбался. Стоял, обняв её одной рукой, а другой сжал лоб, будто там пульсировала головная боль. Его глаза — глубокие, задумчивые, чужие.

Я отпустила отца и подошла к брату.

— Эй... — сказала я, глядя в него. — Всё нормально?

Он посмотрел на меня, медленно. Словно вернулся с другого берега.

— Да, Карми. Просто... слишком много в голове.

Я взяла его за руку.

— Что-то случилось?

— Пока нет, — ответил он. — Но всё только начинается.

Папа обернулся к нам, голос твёрдый:

— В доме. Все. Нам надо поговорить.

Мама посмотрела на него, с болью и уважением. У неё дрожали руки, но она сдержалась. Я видела это — как она дышала чаще, чем надо.

Всё в ней кричало: «Ты мой муж. Ты мой сын. Не уезжайте больше так.»

Мы зашли внутрь. Вечерний свет падал на пол мягко, почти священно. Я чувствовала, как дрожь уходит из груди, но не совсем.

Потому что за возвращением — тень.

Папа снял пиджак. Устал. Старше на несколько лет за один день.

Амо молча налил себе воды и сел. Он не был сломленным. Он был... другим.

И я поняла:

да, они вернулись.

да, они целы.

но что-то осталось там, среди тех, с кем мы десятилетиями не говорили иначе, как через прицел.

И теперь — перемирие.

А может, перемена.

Мы собрались в столовой.

Никаких официантов, никаких гостей. Только мы. Большой деревянный стол, миски с пастой, запотевшие бокалы с водой, красное вино — недопитое. Лампа над нами мягко освещала лица, делая их старше, тише, будто каждая тень под глазами говорила о чём-то, чего не скажешь вслух.

Папа сел во главе стола. Рядом — мама. Напротив — Амо, взгляд в пол. Я рядом с Валерио. Он сидел как обычно — нога закинута на колено, руки сцеплены на груди, но внутри я чувствовала: он тоже напряжён.

Молчание длилось секунды — но они тянулись, как вечность.

Наконец, отец заговорил.

— Мы встретились с Фальконе.

Тишина стала глухой.

Марселла замерла с вилкой на полпути ко рту. Мама прижала руку к губам. Я почувствовала, как Валерио рядом слегка напряг плечи.

— Перемирие, — продолжил отец. — Временное. Только ради одной цели.

— Какой? — спросил Валерио. Голос ровный, почти спокойный, но я слышала — в нём бился холодный металл.

— У нас общий враг, — ответил Амо. — Кто-то, кто работает снаружи. Кто подбирается к обеим семьям. Кто начал с мелочей... и уже добрался до наших людей.

Папа допил воду, отставил стакан, посмотрел на каждого из нас — по очереди. На Валерио. На Марселлу. На меня.

— Это не союз. Это не дружба. Это — необходимость. До того момента, как мы поймём, кто и зачем хочет развалить всё, что мы строили.

— А потом? — тихо спросила я.

Папа посмотрел на меня.

— Потом мы сделаем то, что всегда делали. Защитим своё. Но сейчас — мы не стреляем в тех, кто носит фамилию Фальконе. Не трогаем их. Не провоцируем. Ни словом, ни жестом.

— Даже если они первыми полезут? — Валерио глядел отцу прямо в глаза.

— Они не полезут, — сказал Амо. — Пока действует слово их отца. А его слово... держит сам Римо.

Марселла выдохнула:

— Значит, мы с дьяволом на одной стороне?

— Впервые за двадцать лет, — ответил отец.

Мама взяла его за руку. Он позволил. Это был не жест любви — это был якорь. Он знал, насколько тонка эта грань.

— А что с нами? — спросила я. — Мы должны... делать вид, что ничего не происходит?

— Нет, — сказал папа. — Вы должны быть умнее. Спокойнее. Жёстче, если нужно. Но не глупыми. Слишком многое поставлено.

— Значит, теперь мы просто... живём рядом с теми, кто бы с радостью перерезал нам глотки? — сказал Валерио, и в его голосе зазвучал тот знакомый огонь.

— Нет, — сказал отец. — Мы просто дожидаемся, пока узнаем, кто хотел перерезать всем нам глотки. И тогда — уже не будет пощады.

Мы сидели в тишине. Пыльная, тёплая, вязкая тишина большого дома, в котором теперь ходили тени Фальконе.

Я опустила взгляд в бокал. Пальцы дрожали еле заметно. Где-то в другой части дома тикали часы.

Перемирие.

Не победа. Не поражение.

Промежуток между бурями.

***

Ты не победишь, если не проживёшь каждую секунду до боли.

Утро было плотным. Жарким, липким — Нью-Йоркским до последней капли. А я — уже в спортзале. Как всегда.

Семь утра. Пусто. Только скрип кроссовок, глухой отзвук волейбольного мяча о паркет и дыхание. Моё. Быстрое. Честное.

Я делала прыжки — снова и снова. Отрабатывала подачу. Потом — приём. Снова. До автоматизма. До оскомины. До того состояния, когда пальцы дрожат, а мышцы горят.

— Ниже, Карми! — выкрикнула тренер Кейт. — Центр тяжести, чёрт возьми! Где твоя точка баланса?

— Есть! — выкрикнула я в ответ, вцепляясь в приём с такой злостью, будто это была не подача, а вызов всему, что держит меня на цепи.

Капли пота стекали по шее, за ворот. Майка прилипла к телу. Волосы вылезали из хвоста. Но я продолжала.

Каждое движение — как молитва.

Каждый прыжок — как удар по судьбе, которую на меня придумали другие.

Каждая тренировка — доказательство, что я не только Витиелло.

Я — спортсменка. Я — Кармела.

Я — сила.

После часа спарринга я упала на спину. Пот заливал глаза. Грудь ходила ходуном. Казалось, даже сердце отбивает ритм под свист зала.

Кейт подошла, встала над мной, подбоченившись.

— Ты на пределе.

— Да, — прохрипела я, не открывая глаз.

— Молодец.

Она не хвалила просто так. Это был её максимум.

— Ты готова к отбору, Карми.

— Я буду в сборной, — прошептала я сквозь выдох.

— Я в это верю, — сказала она и пошла прочь.

Я лежала ещё минуту, потом села, потянулась. Боль в мышцах была сладкой. Настоящей. Не той, что от разбитого сердца. Не той, что от недосказанных слов в семье. Эта — заслуженная.

Мой телефон завибрировал.

Валерио: Ты живa? Тренер тебя снова убила?

Я: Я сама себя убила. Но воскресну к обеду.

Валерио: Героиня. Мама готовит тебе омлет.

Я: Лучше омлета только контракт со сборной.

Я улыбнулась. Встала.

Пошла в душ.

Смыть пот. Смыть страх.

Остаться — только собой.

Я открыла дверь ключом, ступила в прохладу дома, и только тогда поняла, насколько вымотана. Вся форма прилипла к телу, кожа пекла, как после солнца, и пальцы на руках дрожали — от изнеможения и от усилий удержать себя на ногах.

Но внутри горел огонь. Тот самый. Ненасытный.

— Мам, я дома, — прокричала я, и голос предательски сорвался.

На кухне кто-то возился. Послышался топот босых ног.

— О боже, Карми... — Мама выбежала в коридор, на ходу вытирая руки. — Ты снова вся... — она окинула меня взглядом и замерла. — Ты даже не ела после тренировки?

— Я хотела доработать прыжок... и приём... — выдохнула я и тут же привалилась к стене.

— Садись. Сюда. Сейчас. — Она уже тянула меня к кухонному стулу. — Воды? Омлет?

Я кивнула, тяжело.

— Всё, что есть. Желательно в ведре.

Мы рассмеялись. Но в моей груди смех эхом отозвался в болезненной усталости.

Мама налила воду, поставила тарелку с омлетом.

Я начала есть медленно, в тишине. Через минуту зашёл Валерио — в простых шортах и с бутылкой воды в руке.

— Ну ты и зверь. Видела бы ты себя. Как будто через мясорубку пропустили.

— Я и чувствую себя так, — буркнула я, жуя.

— Я горжусь тобой, — добавил он после паузы. И это прозвучало серьёзно.

Я посмотрела на него и чуть улыбнулась.

— Спасибо, братец.

Тут вошёл он.

Папа.

В строгом, как всегда, чёрном, с телефоном в руке и в темных глазах — обычная сдержанность. Но я чувствовала, что он следит. Замечает. Видит всё.

Он сел напротив меня. Скрестил руки на груди. И молчал.

Я напряглась. Проглотила комок вместе с куском омлета.

— Ты снова не слушаешься, — произнёс он наконец.

Мама резко повернулась, но я подняла руку, остановив её.

Я посмотрела ему в глаза. Упрямо. Честно.

— Я делаю то, что люблю.

— Это не путь Витиелло, — тихо, но жёстко.

— Это путь Карми, — ответила я. — Вашей дочери. Моей крови. Моей боли. Моей цели.

Он смотрел долго. Молчал.

И вдруг встал. Медленно. Обошёл стол.

Я думала — уйдёт.

Но он остановился за моей спиной.

И положил руку мне на плечо.

— Тогда не сдавайся.

Его голос был низкий. Глухой. Настоящий.

— Никогда, — прошептала я.

Он кивнул, больше себе. И ушёл.

***

Четыре месяца «мирного договора» между Фамилией и Камморой.

От лица Невио Фальконе.

Утро выдалось тяжёлым. Хотя... какое у нас не тяжёлое?

Отец с самого рассвета злился из-за задержки в поставках, Алессио где-то крутился с парнями из Джерси, Массимо снова опаздывал. А я сидел на кухне и пил чёрный кофе, пока дом шёл привычным ритмом.

И всё бы ничего — если бы не она.

Грета.

Шуршание чемодана по полу. Тихие шаги. Я услышал это издалека — и насторожился.

Я вышел в коридор и увидел, как она сжимает молнию на своей большой чёрной сумке. Волосы собраны. Макияж лёгкий. Одежда — как будто обычная. Но глаза... нет. В её глазах было беспокойство. И не то, что бывает у девушек перед вечеринкой. Это было что-то... серьёзнее. Глубже.

— Ты куда? — спросил я, опершись на дверной косяк.

Она вздрогнула. Повернулась медленно, будто уже готовила ложь.

— В университет. На пару дней. У нас проект.

— С чемоданом?

Пауза. Длинная.

— У нас выездная практика. Это нормально, Нев.

— С кем?

Она закусила губу. Неуверенность — резанула меня по нервам.

Моя сестра. Родная. А смотрит — будто я чужой.

— С подругами. Я тебе что — должна каждый шаг докладывать?

— Да, — ответил я жёстко. — Когда исчезаешь из дома без предупреждения. Когда пропадаешь по ночам. Когда врёшь мне в глаза.

Грета выпрямилась. Сжала плечи.

— Я не обязана тебе ничего, Невио. Ты не мой отец.

— Но я твой брат. И будущий капо. А значит, всё, что происходит в этой семье — моё дело.

Она отвернулась.

— Я поеду. И ты ничего не сделаешь.

— Хочешь проверить? — Я подошёл ближе, чувствуя, как злость стучит в висках. — Хочешь, чтобы я проследил за тобой? Проверил твои звонки? Нашёл, с кем ты действительно уезжаешь?

Грета резко обернулась.

— Ты стал параноиком, — прошипела она. — Одержимым. Сломанным.

Слова будто нож.

Я молчал. Не позволил себе дрогнуть. Но где-то внутри — что-то обрушилось. И сразу — собралось обратно. Холоднее. Жёстче.

— Если я узнаю, что ты замешана в чём-то, что ставит семью под удар... — я понизил голос до угрозы. — Я не прощу. Даже тебе.

Она ушла. Сумка заскрипела по полу.

А я стоял и чувствовал, как под моими ногами начинает дрожать фундамент.

Что ты скрываешь, Грета?

Кто увёл тебя так далеко от нас?

Я не сказал никому. Ни отцу. Ни Алессио. Даже Массимо.

Ночью я выехал сам. На старой машине без GPS. Без следов. Без значка Камморы.

Я не доверял словам Греты — и, кажется, впервые в жизни не хотел доверять. Потому что знал: когда родная кровь начинает врать тебе в лицо, она уже по ту сторону линии.

Я ждал.

Смотрел.

Следил.

На третий вечер я увидел, как она выходит из подъезда в Бруклине. Не на кампусе. Не с подругами. В пальто, в котором она никогда не ходила. На каблуках. С причёской. И с тем самым блеском в глазах, которого я не видел у неё с детства. Искра, которой не должно было быть — в этой семье, в этих условиях, в это чёртово время.

Я ехал за ней, не приближаясь. Держался в тени.

Она шла в кафе у Ист-Ривер. Уютное, полузакрытое. Без камер у входа. С идеальной точкой обзора из машины.

Я припарковался. Поднял бинокль.

Он уже был там.

Амо Витиелло.

Я не сразу узнал. Он изменился. Постарел. Стал мрачнее. Взгляд — тяжёлый, как бетон. Он ждал её у окна. И когда она вошла — поднялся. Улыбнулся.

Улыбнулся.

Тот, кто должен был быть моим врагом по крови, по клятве, по судьбе. Тот, чьё имя — запретное в наших стенах.

Они сели. Сначала — напротив. Потом — ближе.

Руки коснулись.

Смех.

Наклон головы.

Он смотрел на неё — будто в ней весь его воздух.

А она... она смотрела так, как я не видел ни в одном мужчине в её окружении.

Мне стало тошно.

Я вышел из машины.

Зашёл в переулок. Ударил кулаком по кирпичной стене. Снова. И снова. Пока костяшки не покрылись кровью.

Какого чёрта, Грета.

Ты с ним? С ними?

Неужели она не понимает? Или — понимает слишком хорошо?

Амо Витиелло. Мужчина, женатый на женщине, которую не любит. Наследник Луки. Тот, кого я должен бы убить, если бы не перемирие.

Я отступил. Медленно. Вернулся в машину.

Глядя в сторону кафе, я знал только одно:

Это нельзя оставить просто так.

Я стал ждать, пока она вернётся. Я ждал в её комнате. В темноте. В кресле у окна.

Она вошла чуть за полночь. Сняла пальто, отбросила сумку. И только тогда заметила меня. Вздрогнула. Замерла.

— Невио?.. — прошептала.

— Ты думала, я не узнаю?

Она не отвечала. Только подошла к окну, словно надеялась, что вечерняя тьма спасёт её от разговора.

— Ты с ним? — я произнёс каждое слово, будто выстрел.

Грета молчала. Но молчание было уже ответом.

Я вскочил с кресла, подойдя ближе.

— Ты встречаешься с Амо Витиелло. Твоим врагом. Нашим врагом.

— Он не враг, — сказала она, глядя мне прямо в глаза. — Не для меня.

— Тогда ты не Фальконе.

Щёку обожгло её пощёчкой. Резкой. Точной. Она тряслась. Губы — побелели от ярости.

— Не смей. Я не предавала. Я просто люблю.

— Ты любишь его? — Я почти прошипел.

Она кивнула.

— Он не такой, как ты думаешь. Не холодный, не бездушный. Он несчастен, Невио. Так же, как и я всё это время. И он... он слышит меня. Видит.

Я шагнул ближе, схватив её за плечи.

— А ты видишь, что ты делаешь с нашей семьёй? С отцом? Со мной?! Ты играешь с огнём, Грета. Он — Витиелло. Даже если сейчас мир, даже если сейчас всё временно — это всегда взорвётся.

— Я устала жить только долгом. Только страхом. Я хочу... хоть раз... жить сердцем, — её голос дрогнул, и слёзы блеснули в глазах.

Я отступил. Как будто она ударила меня в грудь.

Слишком по-настоящему.

— Ты не понимаешь, во что ввязываешься.

— Я понимаю. Лучше, чем ты. Потому что я смотрю не только на кровь. Я вижу человека.

Молчание повисло между нами, тяжёлое, как пепел после взрыва.

— Я не сдам тебя отцу, — сказал я, наконец. — Пока.

— Спасибо.

— Но если он причинит тебе боль...

— Не причинит, — перебила она. — Он не ты.

Я стиснул зубы.

— Тогда береги себя. Потому что когда всё рухнет — я всё равно приду. И не ради Амо. Ради тебя.

Я вышел. Не оглядываясь.

Впервые в жизни я чувствовал, что теряю сестру.

И — ничего не могу с этим поделать.

***

От лица Кармелы.

Амо приехал поздно вечером. Я стояла у окна в гостиной, в одной из своих толстовок, волосы растрёпаны после душа, а ноги уже подгибались от усталости после тренировки. Но когда за окном остановился чёрный внедорожник — я выпрямилась, будто это не брат, а гроза.

Дверца открылась — и я увидела его.

Амо.

Чёрное пальто. Жесткая линия плеч. Взгляд — тяжёлый, прямой. Он постарел. Или просто стал другим.

Он посмотрел на дом, на окна. И ничего не изменилось в его лице.

Рядом вышла Крессида. Высокие каблуки. Идеально уложенные волосы. Улыбка — фальшивая. Такая фальшивая, что у меня сжалось внутри.

Она бросила на него взгляд.

Он — не ответил.

Они прошли внутрь, и я встретила их у лестницы.

— Амо, — позвала я мягко.

Он замер, потом взглянул на меня. И впервые за долгое время... улыбнулся. Очень слабо. Почти незаметно.

— Карми. Привет.

Я шагнула ближе и обняла его. Он пах дорогим одеколоном и пустотой.

— Ты устал, — сказала я, когда он отстранился.

— Немного.

Сзади послышался голос Крессиды:

— Лука в кабинете? Или мы ужинаем как семья?

Я повернулась к ней, но даже не успела ответить — Амо уже прошёл мимо, не обернувшись.

— Амо, — окликнула она. — Я с тобой разговариваю.

Он остановился. Обернулся. Его глаза были льдом.

— Не разговаривай со мной. Мы оба знаем, зачем ты вышла за меня. И это не мои уши.

Тишина. Даже воздух в доме изменился.

— Ты никогда меня не любил, — прошептала она, но в её голосе не было боли. Только раздражение.

Амо усмехнулся.

— А теперь — даже не уважаю.

Он пошёл вверх по лестнице. Я осталась на месте, не зная, что чувствовать. Рядом с Крессидой стало душно.

— Он стал... жёстче, — выдохнула я.

— Ты не знаешь и половины, Кармела, — холодно отрезала она. — И, поверь, тебе лучше не знать.

Я смотрела ей вслед, пока она уходила.

И впервые ощутила: в этой семье зреет что-то большее, чем напряжение.

Я нашла его на балконе второго этажа. Он стоял, опершись локтями на перила, в чёрной водолазке, без пальто, будто мороз его не трогал. Сигарета дымилась в пальцах. Его профиль был резким, почти каменным, но в глазах... в глазах не было злости. Только тишина.

— Замёрзнешь, — сказала я тихо, подойдя ближе.

Он не ответил сразу. Только затушил сигарету о мрамор перил и откинул голову назад, глядя в небо.

— Тут хотя бы никто не орёт, — ответил, наконец.

Я встала рядом. Он не отстранился, и это уже было что-то.

— Ты... не хочешь поговорить? — осторожно спросила я. — Я не как папа. И не как мама. Я просто Карми.

Он посмотрел на меня. Внимательно. Будто впервые видел.

— Ты всегда была тише всех. — Он усмехнулся. — Всегда смотрела. Запоминала. Я думал, ты слишком молода, чтобы понять всё это дерьмо.

— А теперь?

— Теперь я вижу, что ты одна из немногих, кто действительно смотрит вглубь.

Мы молчали. Балкон скрипел от ветра, где-то внизу шумела улица.

И вдруг он заговорил сам:

— В Лас-Вегасе всё было не так. Мы жили у Фальконе — в доме, где каждый шаг дышит подозрением. Где Римо смотрит на меня, как на временного союзника. Где Крессида улыбается, только когда кто-то смотрит. И всё это... как клетка. Даже не из железа. Из шелка. Но ты не можешь вырваться, потому что все играют роли.

— Ты ненавидишь её? — спросила я почти шёпотом.

— Нет. — Он посмотрел на город. — Я ненавижу себя за то, что позволил себе поверить, будто хоть что-то в этом браке может быть настоящим. Она вышла за меня ради статуса. Я знал. Но всё равно думал... может, будет хоть что-то человеческое. Иллюзия. Хотя бы тень.

— А теперь?..

— Теперь я живу с женщиной, чьё прикосновение вызывает отвращение. С женщиной, которую я не выбрал. И каждый день напоминает мне, что я не принадлежу себе.

Я положила ладонь на его руку. Он не отстранился.

— Но ты принадлежишь нам, Амо. Мне. Валерио. Марселле. Маме. Даже папа... он просто не умеет говорить о чувствах.

Он кивнул. Губы дрогнули.

— Я смотрел, как ты играешь. Ты будто вся горишь. Ты живёшь.

— Я просто бегу к своей мечте, — улыбнулась я.

— И я хочу, чтобы ты дошла. Потому что если хоть кто-то из нас сможет жить по-настоящему... может, это даст надежду и остальным.

Он обнял меня неожиданно. Крепко. Почти отчаянно.

— Спасибо, что пришла.

— Всегда, Амо. Я здесь. Всегда.

Поздний вечер.

Иногда правда приходит не в лоб. Она крадётся по углам. И бьёт под дых.

Телефон зажужжал, когда я только вышла из душа. Волосы мокрые, полотенце сбито на плече. Я подхватила аппарат и посмотрела на экран: неизвестный номер. Сообщение.

Хочешь знать, куда он уходит ночами?

Видеофайл. Имя: Грета Фальконе.

У меня перехватило дыхание. Пальцы дрогнули.

Видео загрузилось. Нервы натянулись, как струны.

На экране — некачественная съёмка с камеры наблюдения. Возможно, улица. Возможно, парковка.

Амо.

В чёрной куртке, с опущенной головой. Рядом — девушка. Худенькая, в пальто до колен. Темные волосы, даже в темноте — светятся.

Грета Фальконе.

Он берёт её за руку. Прижимает ладонь к губам. Потом обнимает.

Ненадолго, но... не как с врагом. Не как с кем-то случайным.

Слишком бережно. Слишком по-настоящему.

Я выключила экран и долго смотрела в темноту комнаты.

Мурашки по спине. Нет, по сердцу.

Амо. И Грета.

Это не просто неожиданно. Это опасно. Это... предательство, если смотреть с позиции отца. И разрыв, если смотреть с моей.

Но кто слил мне это видео?

Я вернулась к сообщению. Никаких дополнительных данных. Номер не сохраняется.

Но интуиция шептала: это не угроза. Это предупреждение.

И человек, что слил — знал, к кому отправить.

Фальконе? — промелькнуло в голове.

Невио?

Он ненавидел Амо. Он ненавидел Витиелло. И любил сестру.

Слишком. Яростно. До боли.

И всё же... если это был он — зачем мне?

Чтобы я остановила брата? Чтобы сказала отцу? Или... чтобы у нас началась война?

Я встала, накинула толстовку и села на кровать, глядя в чёрный экран телефона.

Амо, что ты делаешь? И зачем ты молчишь обо всём этом?

Я не спала почти всю ночь. Мысли не утихали, сменяли друг друга, как волны. Но одно было ясно: я не могла просто сидеть и ждать.

На следующее утро я встала раньше обычного. Сделала вид, что иду на пробежку. В наушниках играла музыка, но я почти не слышала её — сердце билось в ушах.

Амо вышел из дома в 9:14. Я видела, как он перекинул пальто через плечо, сунул руки в карманы и направился к «Мазерати».

Я уже сидела в  машине Валерио за углом — тихо, не включая фары.

Он не поехал на работу. Не к отцу. Не в спортзал.

Он свернул в сторону западного района.

Место, куда обычно не заходят Витиелло без дела.

Я ехала на приличном расстоянии, прижавшись к рулю, будто это могло меня спрятать. Сердце грохотало.

Если он поймает меня — я навру. Скажу, что случайно оказалась в районе. Что искала кафе. Что угодно.

Но он не обернулся. Не заметил.

Остановился у старого здания, которое, на первый взгляд, ничем не выделялось. Заброшенный лофт. Старая вывеска. Высокие окна.

Я припарковалась на другой стороне. И сидела. Ждала.

Через несколько минут дверь открылась.

Она.

Грета Фальконе.

В сером пальто. Волосы в косе. Без макияжа.

Она выглядела не как принцесса Камморы. Не как дочь Римо.

А как обычная девушка, которая ждала кого-то слишком долго.

Амо вышел навстречу.

Они не бросились друг к другу. Но его ладонь легла на её талию. Её пальцы — коснулись его щеки.

Всё просто. Медленно. Интимно.

Больно.

Я сжала руль. Ногти впились в кожу ладоней.

Они говорили. Я не слышала.

Потом — он поцеловал её в висок. И она прижалась к нему всем телом.

Словно это был её единственный дом.

Что, чёрт возьми, ты творишь, Амо?

Я чувствовала, как всё внутри клокочет — тревога, страх, злость. Но в глубине... было другое.

Боль за него. За неё.

За нас.

Он действительно любит её? Или она — его слабость?

Я не знаю, сколько времени я сидела так. Наблюдая, сжавшись в комок.

Но одно я знала точно.

Это нельзя скрывать долго.

Это всё уже слишком далеко.

Я не ждала момента для разговора. Я его создала.

Вечером, когда дом постепенно затихал и отец ушёл на встречу, я услышала, как Амо зашёл на кухню. Холодильник щёлкнул. Слышно было, как он наливает себе воду, как будто весь день не пил. И я пошла туда, босиком, в футболке и шортах, будто это был просто случайный разговор.

Но сердце било кулаками в грудную клетку.

Он сидел, прислонившись к столу. Усталый. С откинутой головой. Но я не дала себе права пожалеть его.

— Ты встречаешься с Гретой Фальконе? — сказала я без предисловий.

Он замер. Вода в стакане едва не пролилась.

— Кто тебе сказал?

Я скрестила руки на груди.

— Неважно. Я видела.

Пауза. Долгая. Он не отводил взгляда. Только лицо стало другим — не маска, не холод. Настоящий Амо.

Сломанный. Израненный.

— Ты следила за мной?

— Да, — я сжала губы. — Потому что ты начал вести себя как чужой. Потому что ты вернулся другим. И потому что я люблю тебя, идиот.

Он тихо выдохнул. Поставил стакан на стол.

— Это не должно было случиться.

— Но случилось.

— Ты думаешь, я не пытался остановить это?

— Думаю, ты не можешь. — Я подошла ближе. — Расскажи. Просто скажи. Без игры, без лжи. Я не папа. Я не осужу. Мне непонятно. Но я выслушаю.

Он долго молчал. Потом заговорил:

— Всё началось во время переговоров. Мы с отцом были в доме Фальконе. Сначала — просто пересекались. Она вечно молчаливая, холодная, с этим взглядом, будто никого не пускает внутрь. Мне это нравилось — потому что я сам был такой.

Но потом... был вечер. Слишком много виски. Слишком мало слов. Она сказала, что ненавидит всех. Я сказал — я тоже.

Он усмехнулся. Грустно.

— Потом были дни, когда она просто приходила и сидела рядом. Мы не трогали друг друга. Просто дышали. А потом — тронули. И всё стало необратимо.

Я чувствовала, как комок застревает в горле. Но я молчала.

— Я знаю, Карми. Это безумие. Она дочь Римо. Я женат. Это всё как... как яд, но без неё хуже. С ней я хотя бы чувствую, что живу.

— А она? — тихо спросила я.

— Она не просит ничего. Не требует. Просто... ждёт. Молча. И это хуже всего. Потому что я сам всё даю. Сам лезу в этот огонь.

Он посмотрел на меня.

— Я знаю, ты хочешь сказать, что я должен уйти от неё. Что всё это глупо.

Я покачала головой.

— Я не могу сказать тебе, что правильно. Я сама не знаю. Но ты мой брат, и я не хочу, чтобы ты разрушил себя. Или её. Или семью.

Он кивнул. Медленно.

— Я думаю об этом каждый день.

— Тогда делай выбор. Пока ты ещё можешь.

Он взял меня за руку. Крепко.

— Спасибо, Карми. За то, что осталась человеком.

Я кивнула. Но внутри всё всё равно болело.

Моё тело выскочило из кухни, как будто там стало тесно дышать. Я сделала это не осознанно. Амо остался за дверью — с усталостью в глазах и тяжестью в голосе, от которой не спрятаться. Всё внутри звенело, будто я проглотила ток.

Я пересекла холл босиком, чувствуя, как прохладный мрамор отзывается в пятках. В доме было тихо. Слишком. Даже часы казались враждебными.

— Валерио? — позвала я вслух, глухо.

Никто не ответил.

Сердце ускорилось, как на старте перед подачей. Я знала — он чувствует. Он всегда чувствует, когда мне нужно. Он мог быть внизу у тренажёров, в саду с гантелями, в своей комнате с наушниками на шее и одной ногой на подоконнике. Но он не мог быть далеко.

Я свернула к лестнице, шаги гулко отдавались в стенах.

Я не знала, что скажу, когда увижу его. Но знала точно: если кто и поможет мне выдержать то, что сейчас происходит, — это он. Мой брат. Моя вторая половина.

Я нашла Валерио внизу, в зале. Он бил грушу с яростью, которую я знала с детства. Когда он не справлялся с чем-то внутри — всегда шёл в спортзал.

Гулкие удары наполняли помещение, будто каждый — выстрел.

Я стояла у стены, пока он не почувствовал меня. Повернулся. Лоб мокрый, взгляд внимательный.

— Ты что-то хочешь сказать, — пробормотал он, не снимая перчатки.

— Амо спит с Гретой Фальконе.

Удары прекратились. Тишина рухнула на нас.

Он отступил на шаг, медленно снял перчатку.

— Что?

— Я видела. Сначала на видео. Потом сама. Он... он действительно с ней. Он любит её, Вал.

Лицо брата напряглось. Скулы острые, как лезвия. Он выдохнул, будто получил по корпусу.

— Ты уверена?

— Абсолютно. Он признался. Только что. Я вытащила из него всё. Это не мимолётно. Не случайно. Это... больше.

Валерио прошёлся по залу, будто не знал, куда деть руки, злость, мысли.

— Грета. Фальконе. Господи. Это же почти как... — он запнулся, — как если бы я встречался с дочерью Данте.

Я сжала зубы.

— Я знаю, как это звучит. Но я видела, Вал. Там не было фальши. Он не играл.

Он остановился и посмотрел на меня.

— Амо женат.

— Я знаю.

— И она — дочь того, кто стрелял в нашего отца.

Я кивнула.

— Всё это я понимаю. Но я боюсь не этого. Я боюсь, что он выберет её. А не нас.

Он замолчал. Глаза его потемнели. Потом он прошёл ко мне, положил руки мне на плечи.

— Ты сказала ему, чтобы бросил?

— Нет. Я сказала, чтобы он сам выбрал. Потому что если я скажу — он соврёт. А если отец узнает — это будет конец.

Валерио опустил голову.

— Нам всем надо выбирать, Карми. Мы либо семья, либо просто фамилия.

Он помолчал. А потом добавил:

— Если он выберет её — я не стану его защищать. Но пока он с нами... я буду рядом.

Я почувствовала, как дрогнули глаза.

— Спасибо, Вал.

Он обнял меня — коротко, крепко.

— Ты — мой компас. Не дай себе сломаться.

И в тот момент я поняла: он злится. Но и он тоже боится.

Потому что в этой истории теперь не только любовь и боль.

В ней — мы все.

***

Иногда всё меняется не в один момент — а в том, как человек встаёт из-за стола и больше не садится обратно.

Прошло почти четыре месяца.

Четыре длинных, вязких, молчаливых месяца.

Грета почти не появлялась в Нью-Йорке. Амо был... другим. Спокойным снаружи, но внутри — как вулкан подо льдом. Всё чаще молчал за ужинами. Становился призраком среди нас.

И вдруг — он захотел семейного ужина. Не отец. Не мама. А Амо.

— Сегодня вечером, в девять. Все, — только и сказал он утром, перед тем как уйти.

Я почувствовала, как холод пробежал по спине. Валерио сжал челюсть. Марселла сразу спросила, не случилось ли чего.

Но никто не знал. Мы только ждали.

Семейная столовая. Большой дубовый стол, за которым мы взрослели, дрались, мирились, смеялись и замирали в страхе перед отцом.

Сегодня — тишина.

Папа сидел во главе, мрачный и строгий, как всегда. Мама — рядом, её взгляд внимательный, почти тревожный. Марселла с Мэддоксом, держащими на коленях сына, Валерио рядом со мной.

Амо стоял у окна, спиной к нам. В руках — бокал вина, нетронутый.

Потом он обернулся.

— Я подаю на развод, — сказал он просто. — С Крессидой.

Как будто уронил ядро в воду. Без всплеска. Но всё затряслось.

Папа медленно положил вилку.

— Почему?

— Потому что я её не люблю. Никогда не любил. — Он заговорил спокойно, уверенно. — Этот брак был ошибкой. С самого начала. Ради политических выгод, ради имиджа. Но не ради жизни. Не ради меня.

Молчание. Отец не моргнул.

— А теперь ты решил, что можешь идти против семьи?

— Я решил, что могу быть честным с семьёй. — Амо подошёл ближе. Его глаза были спокойны. Усталые. — Я сделал всё, что от меня требовалось. Я был послушным сыном, верным солдатом. Я играл роль. Но хватит.

— Ты встречаешься с кем-то? — голос отца был холоден, как лёд.

Амо ничего не ответил. Только смотрел.

Я почувствовала, как Марселла стиснула руку Мэддокса.

Папа встал.

— Если это из-за Греты Фальконе...

Амо не отвёл взгляда.

— Даже если бы так — я бы всё равно ушёл. Я не останусь в браке ради видимости. Я слишком долго живу в тени чужих решений.

Отец шагнул вперёд, но мама положила руку ему на запястье.

— Лука, — тихо сказала она.

Это было как пауза перед бурей.

Отец посмотрел на неё, потом на Амо.

— Ты сам разрушаешь то, что строили поколения. — Его голос был как сталь, прогнившая от обид.

— Лучше разрушить ложь, чем жить в ней, — ответил Амо спокойно.

Валерио рядом со мной слегка качнул подбородком. Он знал. Мы все знали.

Теперь — знали все.

И в этой тяжёлой тишине, когда даже воздух в комнате стал плотным, я почувствовала:

наша семья никогда больше не будет прежней.

Я села на пол, спиной к кровати, обхватив колени. В комнате было полутемно, только тёплое золото лампы на тумбочке освещало плед, скомканный у изголовья.

Марселла пришла сама. Тихо, как всегда. Она умела чувствовать момент.

— Не спишь? — спросила она мягко, присаживаясь рядом.

— Ты ведь знаешь, что нет, — ответила я, не поднимая головы.

— Тяжело?

Я кивнула. И только потом нашла в себе силы сказать:

— Я знала об этом раньше. Я... видела. Понимала. Но когда он сказал вслух... стало страшно.

Марселла молчала. Её ладонь легла на моё плечо — не давящая, не навязывающая, просто рядом.

— Ты боишься за него?

— Да. И за нас тоже. Отец не забудет. Не простит. У него даже лицо дрогнуло. Амо пошёл на открытый вызов, Селла.

— Он не мальчик. Он — мужчина. И, наконец, живой.

Я повернулась к ней.

— Амо всегда был как будто... бронзовый. Молчаливый, холодный, правильный. А теперь... я вижу в нём человека. Но страшно — вдруг он рухнет.

Марселла вздохнула и села ближе, скрестив ноги.

— Когда я выходила замуж за Мэддокса, я боялась тоже. Не потому, что он не любил. А потому что я не знала, что любовь — это не всегда покой. Иногда она — битва. Выбор. Сила.

— Амо сейчас в самой её середине, да?

— Да. И он выбрал. Наконец-то сам. Не за нас. Не за папу. За себя.

И в этом — его взросление. Больно, но честно.

Я потёрла глаза ладонями.

— А если папа от него отвернётся?

— Тогда у него останемся мы, — твёрдо сказала она. — Ты. Я. Мама. Даже Валерио.

Мы — семья, Карми. Не фасад. Не политический союз. А настоящая, с рваными швами и ссадинами. Но своя.

Я молча кивнула, чувствуя, как тепло проникает в грудную клетку.

— Ты ведь всегда была старшей, — прошептала я. — Даже когда мне казалось, что я сильная.

Марселла улыбнулась, и глаза её блеснули мягким светом.

— А ты всегда была моим сердцем, малышка.

И если Амо сейчас делает шаг во тьму, ты должна быть тем светом, что не гаснет.

Я прижалась к ней, как в детстве. На минуту. Без слов. Только с дыханием в унисон.

Иногда слова не нужны. Иногда — достаточно сестры.

Следующий день.

Зал. Мяч. И мысли, от которых не убежишь.

Подача. Резкий удар по мячу — и воздух будто на миг разрезается.

Я двигаюсь. По инерции, по мышечной памяти. Прыжок, разворот, удар. Всё — как по нотам. Только эти ноты звучат в голове так громко, что заглушают даже скрип кроссовок по паркету.

Амо сказал, что подаёт на развод.

Я снова бью по мячу. Слишком сильно. Он отлетает в стену, стучит глухо, почти осуждающе.

Развод.

Слово, которое до сих пор звучит как что-то чужое. Как будто это про кого-то другого, не про моего старшего брата, не про Грету с её тихими фразами за ужином, не про их молчание, которое стало привычным, как фон.

— Это не любовь, Карми. Мы оба это знаем. Мы не пара. Мы союз. Но я устал быть союзом.

Его голос вчера за столом был спокойным. Не злым. Уставшим.

И это пугало больше всего.

Я приседаю, подбираю мяч, жму его к груди. Считаю до пяти.

Раз.

Два.

Три.

Четыре.

Пять.

Но вместо покоя — ещё одна мысль.

Отец.

Он ничего не сказал тогда. Ни одного едкого слова. Только взгляд. Жёсткий, сдержанный.

Как если бы внутри него стояло что-то на грани. Как если бы он не позволял себе злость — потому что, если даст ей выйти, разрушит всё.

Я видела, как он сжал вилку так, что побелели пальцы.

И всё это — это ощущение, что наша семья, такая крепкая, железная, непобедимая, вдруг стала... трещать.

Как старая цепь, которую натягивают слишком сильно.

И если потянуть ещё хоть немного — она разорвётся.

Мы стали говорить меньше.

Смеяться реже.

Смотреть друг другу в глаза — осторожнее.

Я снова отбиваю мяч, перебрасываю его через сетку, как будто могу выбросить вместе с ним всё это.

Почему, когда ты взрослеешь, любовь не становится крепче, а будто хрупче?

Почему страх терять — приходит именно тогда, когда ты осознаёшь, как много у тебя есть?

Я бегу к мячу, падаю, царапаю колено. Боль — острая, простая, реальная.

Не то что эта тоска внутри. Не то что эти тревожные паузы за ужином.

Лежу на полу. Дышу. Пот по вискам. Сердце бьётся в горле.

И всё же...

Я встану.

Я продолжу.

Потому что пока есть движение — есть шанс, что мы соберём себя заново. Что семья — не распадётся. А просто... перестроится.

С новым ритмом.

С новыми правилами.

С той же любовью — пусть и немного измученной.

Я бросаю мяч вверх.

Прыжок.

Удар.

Жизнь продолжается.

Металл шкафчика лязгнул, когда я его открыла. Холодный воздух раздевалки ударил в разгорячённую кожу. Пот медленно стекал по спине, по шее, по вискам. Тренировка выжала из меня всё. Но мысли остались — живыми, дергаными, как искры под кожей.

Я сбросила футболку, мяч оставила в углу. Сняла налокотники, обтерла лицо полотенцем. Всё происходило автоматически. Руки двигались, будто я повторяла уже знакомую хореографию — переодевание после матча, как после битвы.

Но внутри — не было ощущения победы.

Развод.

Отец.

Семья.

Эти три слова, как три удара, эхом разносились по груди. И в каждой паузе между дыханием — вопрос: Что будет дальше?

Я надела чистую майку, короткие спортивные шорты, переобулась в кроссовки для бега. Пальцы на автомате натянули носки повыше, как я люблю — так, чтобы закрывали щиколотку, будто защита от всего внешнего.

На скамейке лежали мои наушники. Белые, блестящие, чуть поцарапанные на боках — я таскаю их везде. Включаю, когда не могу больше слышать себя. Или — наоборот — чтобы лучше услышать.

Я сунула их в уши.

Щелчок. Подключено.

Музыка пока не играла, но тишина вокруг уже стала другой — отфильтрованной.

Я глянула на своё отражение в маленьком зеркале на внутренней стороне шкафчика. Красные щеки, влажные волосы, взгляд... упрямый. Усталый. Но не сломленный.

Я не хотела возвращаться домой сразу. Там — воздух гудит от несказанных слов. От взглядов, от которых внутри становится тесно.

Мне нужно бежать.

Не прочь.

А вперёд.

Я захлопнула шкафчик. Повесила спортивную сумку на плечо. Открыла Spotify и ткнула в любимую строчку:

Steve Lacy — "Dark Red".

Something bad is 'bout to happen to me...

Пульс снова пошёл вверх — но теперь не от боли.

От решения.

Я толкнула дверь и вышла в вечер.

На пробежку.

Вперёд.

Я бежала вдоль спортцентра, огибая знакомые углы, чувствуя, как лёгкие жгло изнутри. Воздух был влажный, пах мокрым асфальтом и летней пылью. В ушах всё та же песня. Голос автора будто резал, но мягко. Точно знал, где болит. Где глубже всего.

Каждое слово — в такт моему бегу. Каждое ощущение — как эхо того, что последние дни было невыносимо молчать.

Семья рушится медленно. Не в один день. Не от одного слова.

Развод Амо — как трещина по стеклу. Сначала почти незаметная, тонкая. Но теперь — уже паутина. И она ползёт дальше. К папе. К маме. К нам.

Я не могу это просто смотреть со стороны.

Я не хочу быть той, кто просто наблюдает, как разваливается дом, в котором мы выросли.

Я ускорилась. Колени отзывались болью, но мне было всё равно. Мне нужно было чувствовать. Хоть что-то кроме беспомощности.

Амо должен говорить. Папа должен услышать. А мама... мама не должна снова запираться в комнате с молитвенником и красными глазами.

Валерио бы понял. Вал сразу понимает. Он всегда чувствует быстрее, чем я. Чувствует — и действует.

Но я? Я должна сделать больше, чем чувствовать.

Я должна сказать. Связать нас. Как раньше — когда мы дрались, но всё равно ужинали вместе. Когда Амо учил нас читать карты мафии, а потом играл с нами в прятки.

I don't know why I'm still afraid...

В песне — моя суть. Я боюсь.

Боюсь, что, если ничего не сделать, завтра мы станем чужими. Придётся вспоминать, как мы были, а не говорить о том, кем мы остаёмся.

Я бегу дальше. Вокруг здания, снова и снова, по кругу, как будто если пробежать достаточно раз — можно будет замкнуть нас, собрать в одну линию. Целую.

Может, ужин, где мы скажем правду.

Может, разговор — без пафоса, без взглядов сверху.

Может, просто — тишина, в которой можно выговориться.

Я сбавляю темп. Мои ноги гудят. Сердце бьётся в висках.

В груди — страх. Но поверх него — решимость.

Я не позволю нам рассыпаться. Не на моих глазах.

You'll always be my favorite form of loving...

Я вынимаю наушник, музыка умирает, но строчка остаётся со мной.

И да. Это про них.

Про каждого.

Про нас.

Семья.

Моё любимое и самое сложное чувство.

Дом встречает меня мягким светом и запахом жасмина с террасы. Я открываю дверь, в наушниках всё ещё играет неизвестная мне песня. Снимаю их и кладу на комод. Внутри тихо, почти слишком. Как будто все затаили дыхание.

Прохожу по коридору. Вдох — в грудь упирается знакомый, чуть мрачноватый уют. Картины на стенах. Наши фотографии. Мы — дети, семья, история.

Я бросаю взгляд на кухню: пусто. Мама оставила мне стакан с лимонной водой. Это мелочь, но она как якорь — кто-то дома всё ещё помнит, что мне нужно после пробежки.

Поднимаюсь наверх, в душ. Тёплая вода бьёт по плечам, по шее, по лицу — смывает пот, но не мысли. Слова Амо про развод всё ещё застряли в голове, как заноза. Папа, сжавший вилку, как будто хотел сломать не её, а всё, что рушится между нами.

Завтрака не было. Обеда — тоже. Каждый где-то в себе. И тишина стала постоянной.

Я переодеваюсь в свободную футболку и спортивные штаны, оставляю волосы влажными, стянутыми на затылке.

Внизу слышен звон входного. Голоса. Вроде Валерио. И... Амо?

Я замираю. Сердце стучит в горле.

Спускаюсь. Медленно. По ступенькам, как по тонкому льду. И всё тело уже знает — впереди нечто важное.

Мама стоит в холле с телефоном в руке. Взгляд встревоженный.

— Что-то не так? — спрашиваю, чувствуя, как внутри всё сжимается.

Она медленно кивает:

— Амо снова всех собирает.

Я чувствую, как внутри поднимается холодная волна.

Дежавю.

Как перед бурей.

Как перед тем, что уже нельзя будет отменить.

Комната для собраний. Слишком много тишины, слишком много напряжения.

Отец сидел с каменным лицом, будто за последние месяцы внутри него выросла крепость.

Валерио стоял у стены, напряжённый, как струна.

Марселла рядом со мной. Руки холодные. Взгляд острый.

Даже дядя Маттео и тётя Джианна,как и Иза — пришли. Мама — молча, со сложенными руками на коленях. В этой тишине — всё кричало.

Амо вошёл один. Спокойный. Без тени смущения.

Я почувствовала, как по спине прошёл ток. Что-то было не так. Не просто заявление. Выстрел.

Он встал у центра комнаты, медленно обвёл взглядом всех нас.

— Я собираюсь жениться на Грете Фальконе, — сказал он.

Мир затих. Сердце — стоп.

Отец даже не моргнул.

— Что ты сказал?

Амо выдержал его взгляд.

— Я женюсь на Грете. Я её люблю. И я не намерен больше скрывать это.

Тишина сначала звенела, потом как будто взорвалась.

— Ты сошёл с ума?! — это был голос Валерио, громкий, жёсткий. — Грета?! Дочь Римо?! После всего?!

Амо не дрогнул.

— Да, именно она. И я не прошу у вас разрешения. Я просто говорю, как есть.

Отец  встал, голос его был, как хлыст. — Они враги, Амо. Они убивали наших. Они — причина крови на наших руках.

— Я устал жить по сценариям, которые пишете вы. Мой брак с Крессидой был холодным союзом. Я больше не буду делать выбор из страха.

— А из-за чего теперь? — резко спросила Марселла. — Из-за любви?

— Да, — просто ответил он. — Потому что я выбираю любовь. А не игру в престолы. Не интриги. Не пустые союзы. Я выбираю её.

Отец откинулся в кресло, ледяной.

— Ты больше не часть моего дома.

Я не выдержала.

— Нет, — прошептала я. — Нет, папа...

Амо повернулся ко мне. Его глаза были тёплыми, но усталыми.

— Я всегда буду твоим братом, Карми.

— Но ты уходишь?

— Я иду туда, где могу быть собой.

Я почувствовала, как по щекам скользят слёзы. Без крика. Без истерики. Просто тишина, разрезанная болью.

Отец отвернулся. Мама осталась сидеть, словно каменная.

Амо развернулся и ушёл.

Он не хлопнул дверью. Не крикнул.

Но всё равно — это был взрыв.

И его отголоски ещё долго будут звучать в наших сердцах.

Кабинет отца был, как всегда, в полутьме. Книги, стол из чёрного дерева, карта Нью-Йорка на стене, слегка подсвеченная лампой.

Я стояла у двери, почти не дыша. Он даже не поднял головы, когда я вошла.

— Ты пришла спорить? — тихо спросил он, перебирая бумаги.

— Нет, — ответила я. — Я пришла говорить.

Он отложил листы, поднял взгляд. Стальной, выжидающий.

— Говори.

Я прошла ближе. Сердце било в груди, как мяч на площадке, когда подаёшь решающий.

— Амо — не предатель. Он не сдал нас. Он не отказался от семьи. Он просто... хочет быть свободным.

— Свободным от кого? От меня? От нашего имени? От принципов?

— От того, что убивает его изнутри.

Отец медленно встал. Высокий, мощный, всё такой же несгибаемый.

— Ты защищаешь его потому что он брат?

— Я защищаю его, потому что он — живой. Потому что он не сломался. Потому что он впервые за столько лет дышит по-настоящему. Ты ведь сам когда-то учил нас — быть сильными не значит быть бездушными.

Лицо его дёрнулось.

— Он женится на Фальконе. После всей той крови, что пролита между нашими домами.

— А Грета не стреляла. Не убивала. Не принимала решений. Она — не Римо. Как и я — не ты.

Иногда дети не повторяют родителей. Иногда они исправляют их ошибки.

Тишина. Длинная. Глубокая. Гудящая в ушах.

Он отвернулся. Положил руки на спинку кресла, тяжело выдохнул.

— Ты всегда была храброй, Кармела.

Я прикусила губу.

— Я просто люблю брата.

— А я — сына.

Он развернулся ко мне.

— Но я не знаю, как любить, не теряя контроль.

— Может, в этом и дело. Он больше не под контролем. Он просто... наш. Даже если по другую сторону.

Отец кивнул, будто принял этот удар. Медленно. Молча. Не сдался — но замолчал.

И в этой тишине я увидела трещину.

Ту, что всё-таки пошла по бронзе.

Когда я вышла из кабинета, руки дрожали. Но в сердце было легче.

Иногда, чтобы сохранить семью, нужно быть тем, кто говорит, когда все молчат.