Кровавые связи.

От лица Кармелы Витиелло

Я не просыпаюсь — я поднимаюсь. В 5:15 утра.

Будильник срабатывает, но я уже сижу на кровати. Потолок над головой — белый, гладкий, слишком чистый для моего мира. Ни одна трещина, ни один намёк на слабость. Как и у меня.

Я стою, как только за окном ещё горит уличный фонарь. Нью-Йорк ещё спит, но я уже в форме: чёрные леггинсы, кроп-топ, волосы в высокий хвост. Удары сердца в унисон с шагами по коридору.

Тишина. Наш дом — это не просто особняк. Это крепость. И всё равно я двигаюсь, будто каждый шаг отслеживается. У нас всегда так. Слишком много охраны, слишком мало настоящей свободы.

Я выхожу на улицу. За рулём — телохранитель, как всегда. Он знает: спортивный центр в Бруклине, два часа интенсивной тренировки, потом учёба. Я молчу, он молчит. Это идеальные отношения.

— Сегодня финальная отборочная, Карми, — говорит мой тренер, как только я захожу в зал. — Скауты из сборной будут в первых рядах.

Я киваю. Я это знала. Я готовилась к этому с тринадцати лет, когда впервые вбила мяч в пол и поняла, что волейбол — это не просто спорт. Это моя дверь наружу.

Судьи. Форма. Взгляды скаутов. Всё расплывается, когда я выхожу на площадку. Я слышу только удары мяча, выкрики напарниц, и стук собственного сердца.

— Подача! — и я в прыжке. Воздух рассекает кожу, мышцы натянуты, как струны, пальцы касаются мяча — и я уже в полёте.

Раунд за раундом, мы бьёмся, как будто от этого зависит жизнь. Может, у других — нет. У меня — да. У меня нет права на ошибку.

И я выигрываю. Нет, мы выигрываем. Но я знаю — сегодня смотрели на меня. Я видела их взгляды. Я слышала имя — Витиелло, — прошёптанное с уважением и страхом.

И вот я уже в раздевалке. Пот, дыхание, руки дрожат от напряжения. Я смотрю в зеркало — и вижу не просто девочку в форме. Я вижу воинственную версию себя.

Но эйфория длится недолго. Телефон вибрирует. Сообщение от брата:

Амо: Папа хочет видеть тебя в офисе. Немедленно.

Мир меняется. С волейбольной площадки — в логово.

Мяч — на пол. Волки — вокруг.

Двери из чёрного дерева распахиваются сами, как будто воздух знает, кого впускает.

Я прохожу внутрь. Медленно. Сдержанно. Но внутри я всё ещё горю. Пот с тренировок уже высох, волосы стянуты в узел. В руке спортивная сумка. На мне — воля, как броня.

Он сидит за столом, массивным, тёмным, как его взгляд. Лука Витиелло. Мой отец. Капо семьи, от имени которого дрожит половина Нью-Йорка.

Я люблю его. Но я не боюсь его. Это наша вечная игра.

— Тебя хвалят, — говорит он, не поднимая глаз от бумаг. — Говорят, ты летала сегодня. Как "ангел смерти".

— Это был просто матч, — отвечаю.

— Нет, Карми. Для тебя — не просто. Я слышал, что скауты подошли к тебе лично.

Он знает всё. Конечно, знает. У него свои уши повсюду. Даже в моём зале.

— Я хочу попасть в сборную. Это всё, чего я хочу.

— Ты Витиелло, — спокойно произносит он. — Ты родилась не для того, чтобы бегать за мячом.

— Я не бегаю. Я атакую.

Он смотрит на меня. Долго. Пристально. Его глаза не стареют. Лёд и пламя. Власть и разочарование.

— Этот город ждёт, когда ты оступишься. Ты дочь Арии. У тебя фамилия, которой боятся. Тебе не дадут быть просто спортсменкой.

— Значит, я стану лучшей. Настолько, чтобы никто не смел сказать, что я — «просто Витиелло».

Пауза. В комнате тяжело дышать. Как перед бурей.

— Я тебя уважаю, Кармела. Но однажды ты поймёшь — мир, в который ты лезешь, ничуть не чище, чем наш.

— Я не прошу позволения. Я не прошу спасения. Я прошу только, чтобы ты не ставил мне подножки.

Молчит. Я выигрываю. Или он просто даёт мне время.

Я поворачиваюсь к выходу.

— И да, — говорю, не оборачиваясь. — Я не выйду замуж ради фамилии. Не надейся.

Я слышу его тихий смех. Горький.

— В этом ты вся твоя мать.

Дверь захлопывается за мной. А я иду — снова вперёд. Пока в венах стучит пульс. Пока моё имя — моё, а не оружие в чьих-то руках.

В доме тихо, но я чувствую — он рядом. Валерио никогда не делает шагов просто так. Он появляется, как призрак, только когда хочет быть найденным.

Я захожу на кухню. Ночью она пуста, свет мягкий, почти интимный. У плиты — он.

— Ты не умеешь готовить, — говорю.

— Зато умею разогревать, — отвечает Валерио, не поворачивая головы. Он достаёт контейнер с макаронами. Смеётся. — Что, папа снова пытался утопить тебя в фамильной ответственности?

— Он всегда это делает. Только не понимает, что я научилась плавать.

— Ты не плывёшь, Карми. Ты бьёшься против течения. Всегда.

Я садусь за стол, вытягиваю ноги. Смотрю на него — и как будто смотрю в искажённое зеркало. Он такой же, как я... и всё же другой.

Валерио — ярость в шелковой обёртке. Он умеет улыбаться, когда хочет ударить. И умеет ранить так, что никто не заметит крови.

— Что ты хочешь, Вал? — Я зеваю. — Ты ведь не просто макароны греешь.

Он ставит тарелку на стол, присаживается рядом.

— Ты правда хочешь в сборную?

— Ага.

— Ты правда думаешь, что тебе дадут просто взять и уйти?

— Я не ухожу. Я вырываю себе свободу.

Он улыбается. Не весело. Улыбка волка, который уважает другого волка.

— Тогда тебе лучше знать, кто будет против. И кто за.

Я смотрю на него. Молча. Мы не нуждаемся в словах, но всё равно проговариваем. Иногда надо.

— Ты за меня?

— Я всегда за тебя, Карми. — Он встаёт, уходит к раковине. — Даже если однажды это будет стоить мне лояльности отцу.

Эта фраза повисает в воздухе. Тяжёлая. Осторожная.

— Ты ведь тоже хочешь уйти, да? — спрашиваю. — По-своему.

— Я не знаю, чего я хочу. — Он качает головой. — Но если ты вырвешься — может, и у меня появится шанс.

Он выходит, не попрощавшись. А я остаюсь.

Смотрю в ночь за окном.

Мы с Валерио — родились в тишине. Но, может, именно мы и разрушим шум, в котором живёт наша фамилия.

Ночь. Особняк Витиелло. Ванная комната Арии.

Иногда я ищу маму не по голосу, а по звуку воды. Это её личный ритуал — поздно вечером, когда весь дом замирает, она включает кран и просто сидит, завернувшись в полотенце, с чашкой чая, как будто горячая вода способна стереть грязь мира.

Я стучу тихо.

— Можно?

— Конечно. — Её голос всегда как шёлк: мягкий, но не слабый.

Я захожу. Она сидит на бортике ванны, волосы заколоты, плечи открыты, кожа чуть блестит от пара. Она красивая. Не как на фото, не как женщины в журналах. Она красивая, как оружие, к которому прикоснулись слишком нежно, но оно всё равно помнит, как убивать.

Я сажусь на пуфик у окна, поджав ноги.

— Папа снова начал? — спрашивает она спокойно.

Я киваю.

— Говорит, что я не для спорта. Что я — Витиелло, и мне нужно другое предназначение.

— Классика. — Она усмехается. — Когда я вышла за него, мне тоже говорили, что моё предназначение — быть красивой тенью. Тихой, верной, послушной.

— А ты?

— А я выбрала быть собой. И если бы не выбрала — ты бы сейчас не сидела тут вот так, с огнём в глазах, с мечтой в груди, и с характером, который леденит кровь твоего отца.

Я улыбаюсь. Улыбка вырывается непроизвольно.

— Мам, ты правда думаешь... что у меня есть шанс?

— В сборной? — Она смотрит прямо в меня. — Ты сильнее, чем они думают. И да, ты не просто «умеешь играть». Ты живёшь этим. Это видно.

Я сглатываю. Грудь сжимается. Иногда, даже когда ты борешься каждый день, всё, что тебе нужно — чтобы мама сказала: ты справишься.

— Он не остановит меня, мам. Я не дам.

— Лука не твой враг. Он — твоя скала. Жестокая, неподатливая, но твоя. Он просто не умеет любить по-другому. Он думает, что защищает тебя.

— Он запирает меня.

— Знаю. — Она встаёт, подходит ко мне, опускается на корточки. Её пальцы касаются моих коленей. — Но ты уже не та, кого можно запереть. Ты выросла.

Я смотрю на неё. В ней — всё, что я боюсь стать. И всё, кем восхищаюсь.

— Мне страшно, — признаюсь шепотом.

— И правильно. Настоящие вещи всегда пугают. Но знай: я за тебя. Всегда. Даже если однажды тебе придётся уйти из этого дома... и не оглянуться.

Она целует меня в висок. Тихо. Без пафоса.

И в этот момент я понимаю: у меня есть команда. Пусть всего два человека — Валерио и мама. Но этого достаточно, чтобы начать.

Пляж Лонг-Айленда. Середина июля.

Мы с Изой носимся по горячему песку босиком, как будто нам не по восемнадцать, а снова по девять. Она впереди, волосы огненные, будто поймала солнце и решила его не отпускать.

— Карми, бля, догоняй! — орёт она через плечо. — Или я первая беру лёд и не делюсь!

— Ты всегда всё сжираешь сама! — кричу в ответ, смеясь. — Даже не пытайся!

Мы подбегаем к маленькой будке с мороженым, сдёргиваем по стакану с клубничным сорбетом и падаем в тень под пальмами — такие фальшивые, пластиковые, что впору снять сторис и назвать это "флорида вайбз". Хотя мы всё ещё в Нью-Йорке.

— Знаешь, — говорит Иза, облизывая ложку. — Ты всё время ходишь, как будто у тебя на спине рюкзак с кирпичами. Расслабься хоть сегодня.

— Ага. А потом рюкзак открывается — и оттуда выпадает фамилия.

— Кармела Витиелло, ты заслужила не думать хотя бы один день. Вон, смотри, — она кивает в сторону. — Нормальные люди валяются на полотенцах, целуются, нюхают солнцезащитку и не парятся, кто капо и кто кого застрелил.

Я хмыкаю.

— А если бы я вот так просто влюбилась в какого-нибудь серфера? Что бы ты сделала?

Иза смеётся и валится на спину.

— Пожалела бы его. Ты же его раздавишь, Карми. Ты не из тех, кто тонет. Ты из тех, кого лучше не выпускать в океан.

Мы замолкаем. Слушаем плеск волн, смех детей, крики чаек. Ничего особенного. Но именно в таких моментах я чувствую: я живая. Не дочь Луки. Не волейболистка. Не солдат в юбке. Просто Карми.

Иза щурится на солнце.

— Ты поедешь с нами в Хэмптонс через неделю? Там будет вечеринка у Рози, может, даже кто-то из Мидтауна приедет.

— Если отец не закроет меня в подвале после отбора в сборную.

— А он правда против?

— Он не готов меня отпустить. Не верит, что я могу жить без него.

— Карми, ты не обязана жить, чтобы кому-то что-то доказывать. Ты имеешь право просто жить. По кайфу. Понимаешь?

Я молчу.

Иногда Иза говорит проще, чем думает. Но её слова проникают в меня глубже, чем длинные речи папы. Или даже мамины тихие поддержки.

— Если бы ты не была моей кузиной, я бы влюбилась в тебя, — говорю.

— Пфф. Кто сказал, что я не влюблена? — подмигивает она. — Ты ещё не видела мою фотогалерею. Там ты в каждом втором кадре.

Мы смеёмся. До слёз. И солнце над нами больше не давит. Оно просто греет.

Вечер. Комната Кармелы.

Я лежу на полу, ноги закинуты на кровать, рядом раскиданы учебники по биологии и тетрадь с расписанием тренировок. Фоном гудит плейлист — чуть R&B, чуть итальянская классика, слегка бессмысленно. Но мне так удобно.

Дверь даже не скрипит, когда он заходит. Я чувствую его, не поднимая головы.

— У тебя бардак, как в урагане, — комментирует Валерио, усаживаясь у стены. — Мам бы сошла с ума.

— Мам знает, что я живу по принципу «креативный хаос», — говорю, потянувшись за бутылкой воды. — Что хочешь?

— Просто пришёл. Тут слишком тихо. А у тебя всегда гремит.

Он берёт один из моих карандашей, начинает вертеть его между пальцами. Мы молчим. Но это — хорошее молчание. Спокойное. Я думаю, только с ним я умею молчать не неловко.

— Ты волновалась на пляже, — говорит он вдруг. — Делала вид, что всё нормально, но я видел.

— Нормально всё. — Я пожимаю плечами. — Просто иногда мне хочется быть обычной.

— Ты и есть обычная. Просто никто этого не замечает.

Я хмыкаю.

— А ты? Ты тоже хочешь быть "обычным"?

Он задумывается.

— Я бы хотел быть кем-то, кто сам выбирает, с кем он хочет говорить, куда идти, и чем заниматься. Без фамилии на спине. Без взглядов. Без долгов, которые ты не просил.

— Мы родились не в том месте, чтобы мечтать о простом, да?

— Но мы можем это красть. По чуть-чуть.

Я вытягиваю руку, и он без слов подаёт мне чипсину из пакета, который каким-то чудом оказался у него в руке. Мы хрустим одновременно.

— Помнишь, как ты меня в бассейн столкнула в шесть лет? — вдруг вспоминает он. — Я чуть не утонул, а ты такая: «Не ссы, ты же мой брат».

— Ну так ты же выжил. И с тех пор боишься только маминой пасты с артишоками.

Он смеётся. Громко. По-настоящему.

И в этот момент весь дом как будто замирает — не потому что боится, а потому что тут, в этой комнате, наконец, живут, а не просто выживают.

— Карми?

— Ммм?

— Если однажды всё поедет к чёрту — ты возьмёшь меня с собой?

— Конечно, — говорю я. — В одной палатке не пропадём. У нас одна ДНК.

И он улыбается. А я понимаю: даже если весь мир решит, что я должна быть кем-то другим, рядом со мной всегда будет тот, кто помнит, как я училась плавать. И как в шесть лет научила его не тонуть.

— Сделай лицо, как будто ты влюблен в учителя математики, — командую я, вскакивая с пола, хватает телефон. — Быстро!

— Что? Зачем?!

— Валерио, не задавай глупых вопросов, просто делай! — Я уже нацеливаю камеру, хихикая. — Это будет наша месть за восьмой класс. Помнишь, когда он сказал, что «у девушек мозги не для алгебры»?

Валерио криво скалится, но потом всё же закатывает глаза и прижимает руки к сердцу, драматично вздыхая. Я ловлю кадр, и на фото он выглядит, как безнадёжно влюблённый герой дешёвой мыльной оперы.

— Прекрасно. Идеально. Браво. За это тебе Оскар. Или как минимум заслуженный диплом "Лицо месяца".

Он фыркает, отбирает у меня телефон и начинает листать фотоплёнку.

— Подожди... а это когда ты успела меня сфоткать, пока я ел нутеллу ложкой? Ты ненормальная, Карми.

— Это искусство, — гордо заявляю я, ложась поперёк кровати, так что моя голова оказывается у него на коленях. — Фиксация момента. Как у всех великих — только вместо грусти эпохи у нас чипсы и липкий шоколад.

Он поднимает бровь.

— Ты снова читала Артуро Переса-Реверте перед сном?

— Ага. И мне снилось, как ты в мантии по улицам ходишь, с томом «Истории сицилийской мафии» под мышкой.

— Ужас.

— Да, но в сне у тебя были усы. Такие в стиле восемнадцатого века. Пышные.

Валерио смеётся, опрокидываясь на подушки.

— Всё. Сдаюсь. Ты победила.

Я перекатываюсь рядом, смотрю на потолок, а потом бросаю взгляд на него.

— Помнишь, как мы построили палатку из простыней между нашими кроватями и притворялись, что сбежали на край света?

Он качает головой, но на лице у него та же тёплая, чуть ленивая улыбка:

— Конечно. Мы назвали это "Форт Свобода", и туда нельзя было входить без пароля.

— А потом ты забыл пароль и сам не смог зайти!

— Потому что ты его сменила! Каждый день! Как я должен был помнить «арбуз-арбуз-заговор»?

— Безопасность — прежде всего. Ты же мог быть двойником, отправленным шпионами Марселлы.

— Или Крессиды, — добавляет он с заговорщицким видом. — Это точно её уровень шпионства: перелить нам суп на обед, чтобы мы всё забыли.

Мы смеёмся вместе, один на один с этим безумием. Со всеми нашими странными шутками, понятными только нам, со всем этим годами накопленным запасом слов, взглядов, интонаций, которые делают нас нами.

Я хватаю телефон снова и включаю фронтальную камеру. Прижимаюсь к нему.

— Улыбайся, иначе мама решит, что ты депрессивный.

— Я и есть.

— Тогда делай вид, что ты на интервью у Джимми Фэллона.

Щёлк. Щёлк. Щёлк.

На одном фото он закрывает глаза, на другом — мы оба с гримасами. А на третьем мы смеёмся по-настоящему.

— Слушай, — говорю я после очередного кадра. — Даже если всё... ну, ты знаешь, будет сложно — ты всегда будешь моим домом.

— А ты — моим, — тихо отвечает он, не отрывая взгляда.

Мы больше не смеёмся, но не потому что стало грустно. Просто иногда тепло — это не хаос, не фотки, не крики. А вот так. Молчание. Вздох. Плечо рядом.

И на фоне шумного дома, тяжелой фамилии и будущего, полного «не знаю», я вдруг понимаю: если я могу смеяться с ним вот так — всё не так уж и плохо.

С удовольствием — вот сцена, поздний вечер, всё стихло, но близнецы, как всегда, на одной волне.

Я уже лежу в постели — свет выключен, только экран телефона светится в темноте. Где-то в доме скрипит дерево, кто-то идёт по коридору, возможно, мама. Или папа, вернувшийся с какого-то вечного совещания. Но в моей комнате — тишина. И знакомый, почти обязательный, вибрирующий толчок в ладони.

Валерио:

я забыл как дышать, когда ты сказала «арбуз-арбуз-заговор»

Я:

ну ты просто не создан для разведки

Валерио:

ты не создана для порядка, но мы как-то живём

Я:

просто я создала тебе хаос и дом одновременно. говори спасибо.

Валерио:

спасибо, мой личный шторм с сердцем из маршмеллоу

Я хихикаю, прижимая подушку к груди.

Я:

если ты умрёшь раньше меня, я тебя выгоню с того света, ясно?

Валерио:

окей, но я заберу с собой все твои компрометирующие фотки

Я:

у меня есть видео, как ты пел под душем Justin Bieber в 11 лет. не испытывай судьбу

Пауза. Потом вибрация.

Валерио:

ты — абсолютное зло. но ты моё.

Я:

а ты — катастрофа в человеке. но моя.

Между нами — стена, но мы всегда были ближе, чем можно было бы объяснить расстоянием. И в этот момент, когда за дверями тянется ночь, а впереди снова день, в котором нужно будет носить фамилию, держать спину ровно, не ошибаться, — я знаю:

он рядом.

и я тоже.

Мир может рушиться.

Но у нас всегда есть Wi-Fi. И память.

Я:

спокойной ночи, мой двойник.

Валерио:

спокойной ночи, моя единственная бесящая близняшка.

Экран гаснет. И я засыпаю не одна, даже если комната пуста.

***

Солнце заливало холл мягким светом, играя бликами на мраморном полу. День был один из тех — когда воздух будто с ванилью, а часы движутся ленивее. Я стояла у лестницы, в футболке, которую стащила у Валерио, и босиком — потому что пол летом был приятно прохладным.

Марселла возвращалась домой.

В дверь позвонили — один короткий звонок и три быстрых. Только она могла стучать вот так — как будто ритмом говорила: «Открой, я скучала».

Я распахнула дверь.

— Сестра! — крикнула я.

И она сразу, не медля, бросила сумку, подхватила меня в объятия, крепко, будто я всё ещё пятилетняя Карми с растрепанными косичками, которая бегала за ней по дому.

— Боже, какая ты большая... — Марселла отстранилась, провела ладонью по моим волосам. — Почти взрослая. И всё равно — моя маленькая девочка.

Я засмеялась, уткнувшись носом в её плечо.

За спиной Марселлы стоял Мэддокс — высокий, собранный, но с той мягкостью в глазах, которую он хранил только для семьи. В одной руке он держал чемодан, в другой — сына.

— Привет, Карми, — сказал он. — Ты стала ещё выше. Что ты ешь, бетон?

— Просто много спорта и немного Витиелло в генах, — отшутилась я и подошла к ним.

Мальчик у него на руках уставился на меня огромными глазами. Голубыми, как у Марселлы. Чуть хмуро, как у Луки.

— Ну привет, малыш. Помнишь меня? — Я осторожно протянула руку. Он спрятался за плечо отца, но всё равно оставил один глаз, чтобы следить. — Всё ясно. Ты в нашем клане.

Мы все зашли в холл. Воздух наполнился другим запахом — чуть дорожной пыли, немного парфюма Марселлы, чуть-чуть детского крема. Как будто кто-то резко вдохнул жизнь туда, где всё было слишком ровно.

На кухне, где уже ждала Ария с сервировкой, запахло лавандой и лимоном. Марселла сняла плащ, аккуратно повесила его, а потом села рядом со мной — не просто села, а притянула меня ближе.

— Рассказывай. Всё. С самого начала. Кто тебя злит? Кто нравится? Кто не даёт дышать?

— Начнём с конца, — ответила я. — Папа не даёт дышать. Ну, как обычно.

— А кто нравится?

Я закатила глаза.

— У меня другие цели. В сборную попасть, а не на свидание.

— Эй, — она ткнула меня в бок. — Ты умеешь мечтать слишком масштабно, ты это знаешь? Сначала сборная. Потом — космос?

— Потом, может, и космос, если разрешат брать фамилию с собой, — фыркнула я.

Мы говорили, перебивая друг друга, смеясь, отпивая чай. Я ловила каждый её взгляд, каждую интонацию. Она была моей первой подругой. Моим убежищем. И даже теперь, когда у неё семья, муж, сын — я не чувствовала себя оставленной. Никогда.

— Я скучала, — сказала я тихо, когда разговор утих.

Марселла обняла меня за плечи и не отпустила сразу.

— Я всегда здесь. Даже когда далеко. Ты — моё сердце, Карми.

Малыш подполз ко мне, облокотился на ногу. Я погладила его по волосам. И  просто сидели. В комнате было тихо, уютно.

Марселла рядом. Солнце в окне. Малыш на ковре. Дом — не тюрьма, а крепость.

Такая простая сцена. А в ней — всё, ради чего хочется жить.

***

Я проснулась от чьего-то писка — тонкого, цепкого, почти обиженного. Моргнула. Потом снова. У меня перед лицом оказался плюшевый кролик, а над ним — серьёзное лицо моего племянника.

— Карми. Вставай. Карми. Кааарми.

— Господи, ты как будильник с душой, — пробормотала я, потянувшись.

Он встал на цыпочки и ткнул кроликом мне в лоб.

— Он говорит, ты проспала.

Я не выдержала и рассмеялась.

— Ты уже всё, взрослый, да?

— Я умею надевать ботинки. Один раз.

На кухне пахло гренками и клубничным вареньем. Марселла крутилась у плиты с полотенцем на голове — волосы мокрые, лицо уставшее.

— Я не спала нормально три ночи. У него, по ходу, турбулентность, — сказала она вместо приветствия. — Ты можешь побыть с ним часа два? Пока я разберу чемоданы и хоть попытаюсь привести себя в порядок?

— Конечно, — ответила я, беря ребёнка за руку. — Мы с ним уже договорились. Он командует, а я исполняю.

Малыш вскинул руки вверх:

— Я — капитан! А ты — пират!

— Поняла, капитан.

Мы построили пиратский корабль из подушек. Я надевала на голову миску (да, да, миску), он — шляпу деда, найденную в шкафу. Мы нападали на "моряков из вонючего берега" (так он назвал плюшевого мишку), спасали несчастных (его носок с дыркой) и звали подкрепление (в виде его мамы, но она отказалась вмешиваться в "морской бой").

Через два часа я лежала на ковре, с одной стороны — меч из банановой кожуры, с другой — ребёнок, уснувший у меня на животе. Дышал медленно. Пальцы сжаты в кулачки. Щека — на моей футболке.

Марселла подошла тихо.

— Ты справилась, — прошептала она. — Он тебя обожает.

— Он — мой капитан, — шепчу я, чтобы не разбудить.

Она села рядом, прислонилась к дивану, вздохнула.

— Иногда я думаю, что не справляюсь. Что у меня всё валится. А потом смотрю на вас — и понимаю: мы всё-таки живём. Не просто выживаем.

Я посмотрела на неё — такая же уставшая, но счастливая. И вдруг ощутила, как сердце стало тихим и лёгким.

— Если тебе когда-нибудь нужно будет сбежать — приезжай. Я построю вам шалаш. Или пиратский флот. Или броневик.

— Ты всегда была не по возрасту взрослая, — сказала она. — Но рядом с ним ты снова — моя младшая сестра. Моя девочка. И всё хорошо.

Я прикрыла глаза. Малыш сопел. В доме было тепло.

И на секунду — ни фамилии, ни обычаев, ни крови.

Просто мы.

Зал. 6:15 утра. Пот, слёзы, волейбол.

Когда я захожу в зал, там только свет и тишина. Тренер ещё не пришёл. Остальные девчонки подтянутся ближе к семи, а я — как всегда — первая.

Мои шаги отдаются гулко, как будто пол сам проверяет, достойна ли я его касаться.

Кладу рюкзак у стены. Волосы затягиваю в высокий хвост — чтобы не мешали. Резинка тугая. Как и всё во мне в этот момент — натянуто, сосредоточено.

Мяч в руке. Вес родной. Ладонь знает, как ложится.

Раз — пас в стену.

Два — приём.

Три — резкий отскок, подхватить, не уронить, не дать воздуху победить.

Я не думаю. Я делаю.

В спортзале пахнет пластиком, потом и чем-то... правильным. Это место, где я не "дочь Луки Витиелло", не "сестра Амо или Валерио", не "девочка с большой фамилией". Здесь я просто тело в движении. Потенциал. Стремление. Мышца.

К семи уже мокра спина, у висков стекают капли. Ноги ноют, но я не останавливаюсь. Потому что в голове только одна мысль:

Сборная. Я. Туда.

Тренер входит — высокая женщина лет сорока с лицом, на котором нет ни капли поощрения. Только требовательность.

— Ты снова пришла первой, Витиелло, — говорит она, не глядя. — Это плюс. Но сегодня тебе будет очень тяжело.

— Я не ищу лёгкого.

Она бросает мяч в воздух.

— Тогда начнём.

Разминка — бег. Круги по залу. Потом — отжимания. Потом — работа на реакцию. Мячи летят, отскакивают, нужно видеть всё. Всё.

Ошиблась — ещё десять приседаний.

— Руки выше, Кармела! Ты падаешь на подачах. Ты хочешь, чтобы в тебя били, как в дерево?

— Нет.

— Тогда двигайся, как животное. Быстро. Голодно. Умно.

Она не церемонится. Я ей не ученица. Я кандидат.

А в сборную не берут за фамилию. Там нужна скорость, хладнокровие. Выносливость.

Мяч снова летит. Я прыгаю — как будто в прыжке могу оторваться от прошлого, от всего, что меня определяло.

Удар!

Гулкий звук. Правильный.

Я улыбаюсь сквозь пот.

— Лучше, — говорит тренер. — Но ты не в середине списка. Ты в конце. Тебе надо быть в два раза лучше, чтобы просто сравняться.

Я знаю.

Но в этом и суть. Я не хочу быть просто хорошей.

Я хочу быть незаменимой.

Когда тренировка заканчивается, на майке нет ни одного сухого места. В ушах — пульс. В горле — сталь. Ноги дрожат, будто подо мной не пол, а канат.

Но я стою.

Держу мяч.

— Увидимся завтра, — говорит тренер.

— Я буду раньше.

Она на секунду смотрит на меня.

— Посмотрим, как долго продержишься, Витиелло.

А я иду в душ, в пустых коридорах моё эхо — как удар мяча.

Ритм. Сила. Настойчивость.

Я не брошу.

Потому что там, на той площадке, я становлюсь собой.

***

Дом был полон звуков — какие-то разговоры из кухни, телевизор где-то далеко, шелест шагов. Я толкнула дверь плечом, зажав в одной руке форму, в другой — бутылку с водой. Волосы влажные, плечи натянуты, как струны. Хотелось упасть. Закрыть глаза. Забыть.

Я не заметила сразу, что в холле сидит отец.

Лука Витиелло.

Капо.

Отец, чья тень всегда казалась выше дома.

Он сидел в кожаном кресле, с бокалом вина, в белой рубашке с расстёгнутым воротом. Смотрел прямо на меня.

Я замерла.

— Ты поздно, — сказал он тихо. Не укорительно. Просто как факт.

Я сглотнула.

— Тренировка. Осталась до конца.

— Каждый день до ночи?

— Почти, — ответила я и напряглась. Сейчас начнётся. Зачем тебе это? Ты Витиелло, не спортсменка. Дисциплина — хорошо, но ты не на войне.

Но он вдруг медленно кивнул.

— Ты пахнешь потом, как будто вернулась с боя.

Я хмыкнула.

— Почти так и есть.

Он поставил бокал на подлокотник. Пауза. А потом — тихо, почти не в его стиле:

— Я видел твои записи. Из тренировок. Валерио показывал.

Я удивлённо моргнула.

— Он был горд. И... я понимаю.

Пауза.

— Это не то, чего я хотел для тебя, — сказал отец наконец. — Но я понимаю, что это то, что выбрала ты.

Моё сердце остановилось на секунду.

— Ты не против?

Он встал. Медленно подошёл ко мне. Его руки — большие, твёрдые, сильные — легли мне на плечи.

— Я горжусь тем, что ты не бросаешь. Что стоишь. Что каждый день встаёшь — и идёшь туда, где трудно. Где тебя не уважают по фамилии, а смотрят только на твою игру.

Я не могла ничего сказать. Только смотрела в глаза отцу, в которых впервые не было приказа — только уважение.

— Я не прошу бросить. Не требую. Только одно: если станет по-настоящему больно — приходи домой. Не гордость — семья. Всегда. Поняла?

Я кивнула. Сильно. Он обнял меня — быстро, крепко. Мужчина, который никогда не обнимал без причины.

— Иди поешь, — буркнул он, отпуская. — Ты вся кожа да кости.

Я прошла на кухню — где мама, Валерио и даже Амо уже сидели за ужином. Мама посмотрела на меня — и по глазам поняла. Просто взяла мою руку и сжала.

— Он видел тебя, — прошептала она. — Он понял.

Валерио поднял бровь, усмехнулся.

— Добро пожаловать в команду непокорных.

И я поняла — я не одна. Моя семья — она может быть жёсткой, трудной, сложной. Но она со мной.

Матч. Подача. Семья в тени.

Зал шумел. Шумел так, как шумит океан во время шторма. Свистки, крики, топот, скрип кроссовок по полу, гул голосов. Я стояла у линии подачи и старалась не смотреть на трибуны.

Не смотри. Не думай. Игра — это только ты и мяч.

Тренер кивнула с края площадки.

— Работаем, Витиелло.

Команда напротив была сильной. Высокие, цепкие, быстрые. В разминке они почти не промахивались. Девочка в синем №6 подавала с такой скоростью, что мяч шипел.

Но я не боялась.

Я готова.

Мы начали. Первый розыгрыш — сумбурный, нерешительный. Девчонки на моей стороне нервничали, а я — нет. Я ловила мяч, как будто это был мой ритм. Моя территория.

Подача. Приём. Прыжок. Удар!

Мяч прошёл в линию. Первое очко за нами.

Мы неслись по игре, как вихрь. Бывали ошибки, бывали падения. Где-то я промахнулась. Где-то — спасла мяч в сантиметре от пола. Пот на висках, дыхание рваное. На руках — ссадины от приёма.

В какой-то момент я услышала имя:

— Карми!

Я обернулась.

На трибунах — там, в тени, в последнем ряду — стояли трое.

Валерио.

Амо.

И отец.

Он был в чёрной рубашке, руки скрещены на груди. Амо хлопал, громко кричал что-то неразборчивое. Валерио свистел двумя пальцами — как всегда.

Но глаза отца...

Он не улыбался. Он просто смотрел.

Словно искал, кем я стала — и признавал: да, это она.

Я сделала глубокий вдох.

Подача.

Мяч летит — я бросаюсь под него. Подаю назад, быстро, точно.

Блок!

Мы выигрываем розыгрыш.

Шум вокруг — как волна. Тренер кричит:

— Вот это — твоя подача! Повтори!

Я возвращаюсь на линию. Пальцы сжаты. Сердце гудит.

Мой мяч. Моя команда. Моя жизнь.

Снова — прыжок. Сила. Цель. Удар.

Очко.

С трибуны кто-то вскрикивает — и я знаю этот голос. Валерио. Он не умеет скрывать эмоции. Я улыбаюсь. Чуть-чуть. Только глазами.

В финале — 25:22. Победа. Мы обнимаемся, тренер хлопает по спине, девчонки смеются.

Я смотрю в толпу. Их там уже нет.

Только пустые места в тени последнего ряда.

Но этого — достаточно.

Они были. Они видели.

И они пришли.

Я вышла через служебный вход — с мячом в руке, с лямкой рюкзака, впившейся в плечо, с коленями, которые ныло тянуло. На душе — какое-то хрупкое чувство, как после праздника, который ты не хочешь заканчивать.

Я не думала, что они всё ещё здесь.

Я не надеялась.

Но они были.

Чёрный «мерседес» у бордюра. Валерио сидел на капоте, болтая ногой. Увидел меня первым.

— О, чемпионка идёт! — воскликнул он и поднялся.

Дверь машины распахнулась, и из неё вышел Амо. В руках — бутылка воды и пакет с чем-то съедобным.

— Ты выглядишь так, будто дралась с медведем. Голодная?

— Как волк, — выдохнула я, подходя ближе.

— Отлично. Мы взяли твои любимые сэндвичи из "Джо и Вика". С двумя слоями сыра. Да, я помню.

Они оба сделали шаг назад, и тогда вышел он. Отец. Лука Витиелло.

Он не сказал ничего сразу. Просто посмотрел. В его взгляде не было строгости. Только спокойная гордость. Молчаливая, настоящая.

Я замерла, не зная, что делать. Улыбнулась. Растерянно.

И тут он подошёл.

— Хорошая игра, — сказал он. — Уверенная. Умная. Ты не просто бежала — ты вела. Я видел.

У меня вдруг защипало в глазах. Я так старалась держаться весь матч, а тут...

Я бросилась к нему — обняла, как когда-то, в детстве.

Его руки сомкнулись на моих плечах, осторожно, но крепко.

— Я так рада, что вы пришли, — прошептала я. — Я не знала...

— Мы не могли не прийти, — сказал Валерио, подходя ближе. — Ты же теперь наша звезда.

— Я тебя снимал на видео, — добавил Амо. — Хотя половину времени просто визжал от радости.

Мы смеялись. Там, на асфальте. В тёплой, пыльной тишине после матча. Машины проезжали мимо. Люди шли домой. А я стояла с ними — потная, растрёпанная, уставшая. Но счастливая.

— Ну что, чемпионка, — сказал отец, открывая заднюю дверь машины. — Поехали домой.

— Только с одной остановкой, — добавил Амо. — За мороженым. Сегодня официально твой вечер.

Я села в машину. Сэндвич пах, как мечта. Сзади, в окне, я видела огни зала, где мы только что играли. Но теперь — всё было позади.

И впереди — вся жизнь.

Поздний вечер. Гостиная. Просто мы.

Я лежу поперёк дивана, голова на мягком плече Валерио, ноги свесила на подлокотник. Волосы ещё влажные после душа, в одной руке — пульт от телевизора, в другой — ложка с остатками мороженого. Карамель растаяла и стекала по бокам, но мне было лень подниматься.

Плед сбился у ног, и в комнате пахло чем-то домашним: то ли свежей стиркой, то ли остатками чая, то ли просто — вечером.

— Ты помнишь, как на свадьбе Амо у Крессиды оторвалась пуговица на платье? — спросил Валерио с самым невинным выражением лица.

Я прыснула в ложку от смеха:

— И как она попросила меня её пристегнуть, а у неё в корсете был микрофон, и я случайно включила его в разгар её жалоб на цвет салфеток?

— И весь зал услышал: «Они выбрали кремовый, потому что у Марселлы нет вкуса, я в этом уверена».

— И Марселла ответила ей не сдержавшись: «А у тебя, Кресс, нет вкуса к мужчинам — но мы же не критикуем!»

Мы оба хохочем. Без злобы, просто... вспоминая.

— Мама тогда закашлялась от вина, — добавляю я. — А папа сделал вид, что срочно надо отвечать на звонок.

— И только  Элеонора хлопала, как будто это был номер с фокусами.

— Да, но пик вечера — это ты. Когда ты, пьяный от сидра, встал в круг и крикнул: «В честь брата, давайте станцуем танец акулы!»

Он прыскает смехом, хлопая себя по колену:

— А ты же в этот момент пыталась запустить конфетти из сломанного шприца! И всё полетело в торт!

Я смеюсь так, что у меня подскакивает ложка и падает на пол. Валерио пытается дотянуться, но мы оба такие ленивые, что просто смотрим на неё, как будто ждём, что она сама вернётся обратно.

— Знаешь, — говорю я, глядя в потолок, — в тот вечер всё было безумно. Но я запомнила одну вещь.

— Какую?

— Что даже если свадьба была не про любовь... мы всё равно были там. Вместе. И умели смеяться. Мы умели дышать сквозь всю эту чёртову формальности.

Валерио тянется ко мне, щёлкает меня по лбу:

— Потому что мы умеем видеть суть. А не только костюмы и кольца.

— И потому что у нас есть память. Одна на двоих.

— А ещё — способность ржать в самых неподходящих моментах.

— И бросать рис в лифчики чужим тётям.

— Это был один раз! И то — случайно! — возмущается он, но смеётся.

И я знаю — в этой гостиной, в этом уютном углу, с ночным светом из окна и остывающим мороженым — мы запомним и этот вечер тоже.

Просто потому что мы вместе.

Год назад.

Свадьба брата. День, которого я ждала не ради романтики, а ради зрелища. И оно себя оправдало — с первых минут.

С утра я проснулась с таким настроением, словно собиралась не на торжество, а на комедийный спектакль. Всё было слишком красивым, слишком организованным, слишком... показным. Даже цветы на арке пахли неестественно сладко. Как будто сама Крессида выбирала аромат — что-то между ванилью и дорогим мылом.

Я стояла у зеркала в пудрово-розовом платье до колен, поправляя серьгу и украдкой хихикая, пока Марселла с Авророй обменивались взглядами заговорщиц. У Марс была такая ухмылка, какую она носила только когда что-то затевала. У Авроры — почти зеркальное отражение. А я, как всегда, была их радостной младшей соучастницей.

— Видели, как она посмотрела на ту бабушку, что села не туда? — фыркнула Аврора, зацепляя колье. — Я думала, у Крессиды глаз дёрнется.

— У неё всегда такой взгляд, — добавила Марселла, поправляя волны своих волос. — Как у аристократки, которую поселили в мотель. Постоянное страдание.

— Или как будто в шампанском было слишком мало пузырьков, — подкинула я и тут же прыснула от собственного сравнения. — Из-за этого весь день испорчен!

Мы захихикали в голос, быстро прикрывая рты руками, когда мимо прошла мать Крессиды с носом в стиле "я выше этого дома на метр". Даже у гостей на лицах читалось: свадьба — это, конечно, да... но жених, похоже, смотрит не на невесту, а куда-то в сторону. А может, и внутрь себя. Как будто всё это — не его жизнь.

Крессида появилась как раз в тот момент, когда мы уже выходили в сад. Свадебное платье — идеально сидящее, безупречное, с длинным шлейфом, будто слизано с глянцевого журнала. И всё бы ничего, если бы она не зацепила его каблуком на ступеньке. Я едва не поперхнулась от сдержанного смеха, когда Аврора шепнула:

— Если это знак, то он в три метра ростом.

Марселла грациозно прикрыла рот ладонью.

— Не смейте, вы втроём на фото будете стоять ближе всех к ней, — предупредила она, но голос дрожал от желания самой взорваться.

Кармела, Кармела — напомни себе, что ты взрослая.

Я попыталась, честно. Но когда во время церемонии Крессида глянула на Амо с выражением: "Ты счастлив, потому что я рядом", а он ответил взглядом "Ты не представляешь, насколько нет", я вцепилась в Аврору так, что та чуть не выронила букет.

— Она, наверное, выбирала выражение лица три недели, — прошептала Аврора.

— И забыла выбрать живое, — добавила я. — Ну, знаете, настоящее. Не то, что на глянце.

Марселла сделала нам строгое "шшш", но сама едва не улыбнулась, когда Крессида сделала неуклюжий кивок матери, а та проморгала с таким видом, будто вручала дочь в жертву ради фамильного наследия.

Всё это было не злобно. Просто... забавно. Крессида никогда не чувствовалась «своей». Ни в нашей семье, ни рядом с Амо. Она играла роль. Играла неплохо. Но мы — зрители, которые знали сценарий с первых строк. Мы — сёстры, у которых между фразами всегда было место для подкола, даже в самый торжественный день.

Амо на мгновение взглянул в нашу сторону — и я поймала его взгляд. Он узнал этот тройной заговор. И что-то в его глазах — тёплое, усталое — словно благодарило нас за то, что мы всё ещё здесь. И всё ещё умеем смеяться.

Если бы мне пришлось описать банкет свадьбы Амо и Крессиды одним словом, я бы сказала: гламурно-напряжно-смешно-до-слёз. Да, вот так. Всё вместе, неразделимо. Потому что с одной стороны — сверкающие люстры, белоснежные скатерти, официанты, словно вышедшие из глянцевого журнала, фортепианные вариации на тему Вивальди. А с другой — мы.

Я, Марселла, Аврора, Изабелла и, конечно же, Валерио. Полный комплект: огонь, яд и немного абсурда. Мы сидели за одним столом, ближе к краю, но с шикарным обзором на всю сцену. И главное — на Крессиду. Не то чтобы кто-то из нас её ненавидел. Просто... она вызывала определённую реакцию. Как будто смотришь на слишком отполированную витрину и хочешь проверить, насколько прочное стекло.

— Кто-нибудь скажите мне, откуда у неё эта причёска? — прошептала Аврора, делая вид, что поправляет серёжку. — Это же буквально свадебная пицца Маргарита. Слишком много начинки на один обруч.

— Ну хотя бы помидоры свежие, — пожала плечами Марселла с самой невозмутимой миной, потягивая шампанское.

— Моя училка по биологии в восьмом классе носила такой макияж, — добавила Изабелла. — Мы все были уверены, что это химическая защита от учеников.

Я чуть не поперхнулась смехом. Склонилась к Валерио, который сидел между мной и Изой, как обычно делая вид, что он выше всего этого.

— Ты молчишь, значит, одобряешь? — ткнула я его в бок.

Он скосил на меня глаза, хмыкнул.

— Я просто не хочу быть втянутым в ваши ведьмовские ритуалы, — сказал он серьёзно. — Но да, платье у неё как будто кричит: "Посмотри на меня, я золото, золото, ЗОЛОТО!"

— Она сияет так, что мне нужны очки, — сказала Аврора, прикрывая глаза ладонью. — Причём солнцезащитные и душевные одновременно.

В этот момент начался танец молодожёнов. Все притихли. Мы тоже. Крессиду вёл к центру зала Амо — красивый, серьёзный, всё по правилам. И хотя он выглядел, как всегда, собранным и спокойным, я знала — это была его жертва. Не любовь. Не жизнь. А просто часть сделки, обязательства. И на секунду стало не до шуток.

Но тут Изабелла наклонилась и прошептала:

— Я клянусь, если она сейчас уронит этот букет, я брошу в неё хлеб.

— Только не булочку с чесноком, они слишком вкусные, — отозвалась Марселла.

— А моцарелла мягкая, но летит точно, — задумчиво добавила я, поднимая вилку.

Мы прыснули в кулаки, чтобы не заржать в голос.

Валерио качал головой, но я видела, как у него дёргается уголок губ. Он наслаждался этим не меньше нас.

Когда музыка сменилась, и люди начали выходить танцевать, мы тоже поднялись. Но не к центру — ближе к колонне, чтобы не слишком выделяться. И там начался настоящий прикол. Мы пародировали гостей — Аврора сделала впечатляющее лицо одной из тётушек, что рассматривала банкет, как римский сенат. Марселла изобразила крестную, которая уже трижды рассказывала историю о том, как встретила какого-то актёра в аэропорту.

А я... Я надела салфетку на голову, как фату, и прошлась за Валерио, изобразив "новую невесту".

— Амо, подожди, я нашла твой настоящий путь! — воскликнула я с преувеличенной трагичностью.

— Амо , забери наших, пока не поздно, — выдохнул Валерио, обращаясь в пустоту.

Мы смеялись до слёз. Смеялись, пока кто-то не уронил бокал, пока нас не попросили быть "чуть-чуть потише", и пока музыка снова не стала серьёзной.

Но на фоне всех этих лаков, кружев, натянутых улыбок и политых шампанским пожеланий — наша пятёрка была настоящей. Живой. Такой, какая и должна быть семья, даже если всё вокруг пышет притворством.

И я знала: в памяти останется не золото Крессиды, а этот смех, эти шутки, и то, как Валерио всё-таки сорвался на танец с Авророй, а Марселла показала, как надо зажигать, даже в платье от кутюр.

Семья. Вот что это было. И мы — её самое весёлое и непокорное сердце.

***

От лица Невио Фальконе.

Уроки власти.

Утро в доме Фальконе начинается не с кофе.

А с дел.

— В семь в кабинете, — сказал отец вчера вечером. — Не опаздывай.

Я не опаздываю. Никогда.

Когда ты — сын Римо Фальконе, у тебя нет такой опции.

Кабинет пахнет деревом, кожей, бумагой. Старый дубовый стол, на нём — папки, телефон, стакан с водой. За этим столом сидит человек, чьё имя произносится в Нью-Йорке тише, чем молитвы.

Римо Фальконе.

Он не смотрит на меня, когда я вхожу. Только откидывает голову чуть вбок, жестом велит сесть.

Я сажусь.

Сзади — книжные шкафы, окно зашторено. Свет — холодный.

— Сегодня — Хендерсон, — говорит отец, перелистывая бумаги. — Подрядчики. Кэш. Доля.

— Я помню, — коротко отвечаю я.

Он переводит на меня взгляд. В нём нет одобрения. Но и разочарования тоже нет. Это... проверка. Всегда проверка.

— Что ты скажешь, если кто-то сорвёт график?

— Уведомим. Первый раз — устно. Второй — день простоя за их счёт. Третий — убытки компенсируют через черный фонд.

— А если откажутся?

— Заменим. Или напомним, с кем связались.

Отец кивает.

— Невио, ты не будешь капо, если будешь запоминать слова. Ты будешь капо, если люди поверят в твою тишину больше, чем в чужие угрозы.

Он подаёт мне папку. В ней — список объектов. Подрядчики. Суммы. Даты.

— Твоя работа — следить. Не просто ездить. Знать. Умей слушать, когда молчат. Замечай, кто переглядывается. И запоминай тех, кто слишком вежлив.

Я киваю.

Он откидывается в кресле, смотрит в потолок.

— Я воспитывал тебя иначе, чем Джулио. Иначе, чем Грету. Ты — мой голос. Ты пойдёшь вперёд, когда я... — он замолкает, затем заканчивает: — ...перестану быть тем, кого боятся.

Тяжело. Не страшно — тяжело.

Потому что я понимаю: отец не просто готовит меня. Он уже начал уходить в тень.

И это — моё время.

Я поднимаюсь.

— Выйду через десять минут. Надо сделать пару звонков, — говорю.

Отец смотрит на меня, чуть дольше, чем обычно.

А потом — коротко кивает.

— Хорошо, Невио. Без эмоций. Только расчёт.

Я закрываю за собой дверь. И только тогда позволяю себе выдох.

Я — Фальконе.

И когда-нибудь я стану тенью, от которой не отвести взгляда.

От лица Алессио.

Машина остановилась в тени склада. Металлический ангар в порту, запах солёной воды, сталь и ржавчина. Всё должно было быть просто: встретиться с "контактами", передать чемодан, подтвердить контроль над территорией. Быстро. Чисто.

Но я сразу понял: Невио не в себе.

Он сидел на переднем сидении, сжав руль так, что костяшки пальцев побелели. Челюсть — сжата. Взгляд — напряжённый, тяжёлый. Массимо что-то тихо шутил сзади, я молчал. Я знал, что сегодня опять может случиться не то.

— Всё ок? — тихо спросил я, когда мы вышли.

— Не лезь, — бросил Невио, не оборачиваясь.

Он шёл первым — чётко, быстро, как всегда. Массимо следовал за ним с уверенностью. Я — с тревогой.

Контакты стояли у грузовика — трое. Один из них начал говорить слишком громко. Второй усмехнулся. Третий... третий что-то сказал насчёт "внуков капо", и это была ошибка.

Невио остановился.

— Что ты сказал? — холодно.

— Расслабься, парень, мы же... шутим, — сказал тот, поднимая ладони.

Я понял, что будет поздно уже через секунду.

Невио ударил. Не рукой — кулаком, по лицу. Мгновенно, без предупреждения. Один раз. Второй. Парень рухнул на асфальт. Крик. Кровь.

— НЕВИО! — закричал Массимо, подбегая.

— Твою мать, ты что творишь?! — я бросился к нему, схватил за руку. Он вырывался, как зверь.

Глаза... они были чёрные. Не просто злоба. Бешенство.

— Ты слышал, что он сказал? — прошипел он. — Он говорил про отца. Про семью. Ты хочешь, чтобы это сошло ему с рук?

— Мы не за этим здесь! — выкрикнул я. — Ты думаешь, Римо бы одобрил это?! Мы пришли договариваться, не убивать!

Массимо держал второго. Третий уже убегал. Парень на земле — застонал, кровь текла по щеке. Я понимал: если его сейчас не увезти — он может не выжить.

Невио вытер кулак об куртку.

Дышал тяжело.

— Я не позволю им плевать нам в лицо. Ни один из них.

Он пошёл к машине. Я стоял посреди дороги, глядя на кровь, капающую с асфальта.

Он не просто вспыльчив.

Он — опасен. Даже для своих.

От лица Массимо.

Тот разговор, который должен был случиться раньше.

Квартира на Уильямс-стрит была укрыта в тишине. Окна вели на чёрный город, и только неон дальнего билборда делал всё в комнате жёлто-белым. Мы сидели с Алессио на кухне. На столе — сигареты, пепельница, остатки буррито. Ночь.

Я заговорил первым:

— Так больше нельзя.

Алессио не ответил сразу. Он смотрел в окно, подперев лоб ладонью.

— Я думал, он уже прошёл этот этап, — тихо сказал он. — Мы же дети Фальконе, не уличные психи.

— Фальконе держат всё под контролем. А Невио — нет.

Он всё чаще срывается. Помнишь, как в прошлом месяце он врезал тому охраннику на складе просто потому, что тот на него не так посмотрел?

— Помню. Тогда я сказал Римо, что это был несчастный случай.

— А сейчас? — я поднял бровь. — Что ты скажешь Римо сейчас?

Алессио сжал челюсть.

— Что Невио — нестабилен.

Я выдохнул. Сказано.

— Он может сорвать сделку. Погубить всё, что мы строили. А если он сорвётся на своих?

— Он уже сорвался, — тихо сказал Алессио. — Ты видел, как он на меня посмотрел, когда я его остановил? Не как на брата. Как на препятствие.

Молчание.

Только тикающие часы и скрип ветра за окном.

— Мы должны поговорить с отцом. И с Римо, — сказал я. — Пока не поздно. Не чтобы убрать Невио. А чтобы... поставить границы. Или хотя бы не давать ему такие задания.

— Или всегда быть рядом, — добавил Алессио. — Как минимум вдвоём. Всегда.

Я кивнул.

Мы оба знали: если один из нас сейчас промолчит — это может стоить кому-то жизни. Не чужой. Своей.

А может и всей семьи.

От лица Нино Фальконе.

Я не кричал, когда узнал. Я не Римо и не буду срываться за нестабильность его сына.

Я сел.

И просто попросил их повторить.

Алессио говорил ровно. Массимо — сдержанно. У обоих было одинаковое выражение лиц: усталость, разочарование и... страх. Не за себя. За Невио.

Когда они ушли, я позвонил.

— Приди. Сейчас.

Он пришёл через двадцать минут. В чёрной футболке, с лёгким запахом табака, со взглядом — упрямым, злым. Как будто я уже обвинил, хотя даже не начал.

— Садись, — сказал я спокойно.

Он сел. Медленно. Вызывающе.

Я взял в руки старую деревянную чётку, прокручивал бусины.

— Ты знаешь, зачем я тебя позвал?

— Да, — ответил. — Из-за того идиота на порту.

— Он жив?

Молчание. Потом — кивок.

— Жив.

— Ты думаешь, это главное? Что он выжил?

Он пожал плечами.

— Я защитил имя. Семью.

— Нет, — сказал я. — Ты защитил своё эго. Свою обиду. Не семью.

Он напрягся. Губы сжались.

— Ты не знаешь, что он сказал.

— Не важно, что он сказал. Важно — как ты ответил. Ты дал им слабость. Им, Невио. Врагам. Потому что теперь они знают: тебя легко дёрнуть за ниточку.

Он хотел возразить — я поднял ладонь.

— Ты хочешь стать капо. Хоть на секунду подумай, что бы сделал Римо в такой ситуации. Или я.

— Вы бы не дали себя унизить, — тихо сказал он.

— Мы бы не дали себя втянуть в примитивную провокацию, — поправил я. — Мудрость — не в кулаке. А в умении выбрать, когда ударить. И зачем.

Он опустил взгляд.

Молчание. Снова.

Я встал. Подошёл. Положил руку ему на плечо — не как командир. Как отец.

— Ты не зверь, Невио. Но если ты будешь так себя вести — ты станешь им. А зверей... в этом мире не боятся. Их убивают первыми.

Он сглотнул. Потом — кивнул.

Медленно. Осознанно.

— Что мне делать? — спросил.

— Учиться. Дышать. И когда чувствуешь, что рвёт — выходи. Один звонок — и кто-то из братьев будет рядом. Но ты не имеешь права потерять контроль, когда на тебе фамилия Фальконе.

Он поднял на меня глаза.

— Я постараюсь.

— Не старайся. Стань лучше.

От лица Невио .

Взять под контроль — значит победить.

Раньше я ломал кости, когда было больно.

Теперь я считаю до десяти.

Один.

За отца.

Два.

За Нино.

Три.

За Алессио и Массимо, которые остановили меня, потому что не хотели потерять.

Четыре.

Потому что я хочу большего, чем страх.

Я хочу власть.

Я стою у входа в клуб на Нижнем Манхэттене. Наш объект. Наши люди. Но один из дилеров — тот, что за стойкой, с новым кольцом и дешевым лоском в глазах — сказал то, чего не должен был.

— Я слышал, Витиелло контролируют Бронкс. У них порядок, дисциплина. У нас бы такого не помешало.

Я слышал это. Он знал, что я здесь. Он специально это сказал.

Раньше я бы ударил.

Теперь — я смотрю.

И улыбаюсь.

— Правда? — тихо спрашиваю, подходя ближе.

Он оборачивается. За его спиной — шум, музыка, но в радиусе двух метров всё как будто затихает. Люди чувствуют.

— Да, ну... так, разговоры. Я просто...

— Витиелло — не порядок. Витиелло — марионетки, которые ходят с гордо поднятой головой, потому что верят, что страх даёт силу.

Я делаю паузу.

— Но знаешь, в чём разница между нами и ими?

Он не отвечает.

— У нас нет лишних слов. Только действия. А когда я захочу, чтобы ты исчез, ты не услышишь ни угроз, ни предупреждений. Только тишину. И ночь.

Он сжался.

— Простите...

— Не проси. Работай. И запомни, — я опираюсь ладонью на стойку, — пока ты под крышей Фальконе, ты не выносишь восхищения чужими. Даже вслух. Даже в шутку. Потому что честь семьи — это не абстракция. Это твоя работа. И твоя жизнь.

Он кивает.

Я отхожу.

Не ударил. Не сломал. Не сорвался.

Пять.

Я вырос.

Шесть.

И стал опаснее.

Позже, дома, Грета смотрит на меня с чашкой чая в руках.

— Что? — спрашиваю.

— Ты другой, — говорит она. — Но теперь мне от тебя по-настоящему страшно.

Я улыбаюсь.

— Хорошо. Страх — значит уважение.

— Или одиночество, — тихо добавляет она.

Но я не отвечаю. Потому что я Фальконе.

И потому что у нас нет времени на одиночество.

*******

Телеграмм канал : https://t.me/lakricaedithion