Пролог
***
Нью-Йорк, более восемнадцати лет назад.
От лица Арии Витиелло
Я всегда знала, что рождение — это боль. Но никто не предупреждал, что самая острая боль — не физическая. Это страх. Страх потерять. Страх любить слишком сильно. Страх, что этот мир, жестокий и хищный, заберёт у тебя самое дорогое.
Когда мне сказали, что у нас будет двойня, я улыбнулась. Лука стоял рядом, сжимающий мою руку так, как будто мог защитить нас обоих от всего мира. Как будто его хватка — крепче судьбы.
Я помню этот день до каждой детали. Стерильный запах больницы, сквозняк в коридоре, медсестра с уставшими глазами. Сердце билось, как выстрелы — коротко, глухо, угрожающе.
Первым родился Валерио. Он кричал, как будто уже тогда знал, в какой семье родился. Мой мальчик. Чёрт возьми, у него был взгляд Луки, хоть глаза он даже не открыл. Я прижала его к груди, и впервые за долгое время ощутила не страх, а чистую, необъяснимую силу.
А потом... тишина. Кармела не закричала. Несколько долгих секунд я не дышала. Мир замер. Я помню, как Лука начал кричать на врачей. Как он бросился к ним, как будто можно было кулаками заставить судьбу передумать.
Но потом я услышала её. Слабый, упрямый писк — словно шёпот, который всё равно прорвался сквозь бетон. Она родилась. Моя Карми. Тихая. Сильная. Упрямая.
Я сразу поняла — она будет не такой, как остальные. Не только потому, что родилась второй, не потому, что тишина почти унесла её... а потому, что в этой тишине она выбрала бороться.
Я держала их обоих, прижатых к груди, и думала:
Они — будущее этой фамилии. Они — наша надежда и наша опасность.
В этом городе, в этом мире, нет ничего святого. Но пока они рядом, я верю, что любовь — всё ещё оружие.
***
От лица Луки Витиелло
Я не боюсь крови. Я не боюсь смерти.
Я живу в мире, где страх — это слабость. Где решает не слово, а действие.
Но в тот день я боялся. Настояще-блядски боялся.
Когда Ария начала кричать, я стоял рядом. Беспомощный. Я, Лука Витиелло, капо дьявольской фамилии, который за свою жизнь лишил жизни десятки — не мог ничего сделать, чтобы облегчить боль единственной женщины, которую по-настоящему люблю.
Я держал её руку, сжимал до онемения, и каждый её вздох резал меня острее, чем лезвие.
Валерио родился первым. Сильный, громкий, будто уже хотел заявить этому миру, что он здесь, и будет править. Я увидел себя в нём. Такой же упрямый подбородок. Такая же внутренняя ярость.
Я почувствовал — он будет моим продолжением. Моей тенью. Моей карой.
А потом — Кармела. Тишина. И страх.
Я не знал, что может быть страшнее молчания новорождённой дочери. Это был не просто момент — это была вечность. Мой разум рвался на куски, руки сжимались в кулаки. Если бы в ту секунду кто-то виноват оказался рядом — я бы разорвал его на части.
Но она выдохнула. Слабо. Почти незаметно.
И в этом дыхании было больше силы, чем в крике брата.
Кармела... моя девочка. Моя слабость. Мой крест.
У неё глаза Арии. Но за ними — сталь. Та, что не гнётся. Та, что однажды может разрушить даже наш мир, если захочет.
Я тогда впервые понял: Карми — не просто дочь. Она — угроза. Красивое, нежное лицо, за которым будет скрываться острое, холодное сердце, если её сломают.
Я поклялся себе — никто не посмеет прикоснуться к ней. Ни враг. Ни союзник. Ни судьба.
***
Четыре года — Кармела и Валерио.
От лица Кармелы
Это было лето. Самое настоящее — с запахом мела на асфальте, с разбитыми коленками, с растаявшим мороженым, капающим между пальцев, с пледом на крыше и охрипшими от смеха голосами.
Нам с Валерио было по четыре. Мы ещё путались в шнурках и обижались до слёз, если кто-то забирал нашу лопатку в песочнице. Но в тот день мы чувствовали себя взрослыми. Потому что были вместе. Потому что старшие — Марселла и Амо — взяли нас с собой на крышу дома.
— Только ничего не трогайте, ясно? — Марселла держала нас под прицелом своего взгляда, руки в боки. Ей было пятнадцать, и она уже тогда казалась мне почти богиней. Длинные волосы, заплетённые в косу, пестрели разноцветными резинками, глаза щурились от солнца, а голос звучал так, будто она командует армией.
Амо, двенадцатилетний, был меньше её ростом, но гораздо наглее.
— Да расслабься ты, Марси. Пусть играют, главное — не лезьте к краю, — добавил он, бросив на крышу мяч.
Мы с Валерио устроились на старом пледе. Он был в своих любимых зелёных шортах с динозавром, а я — в голубом платье, уже испачканном малиной. Мы ели клубнику из общей пластиковой миски и пили лимонад из маленьких стаканов с крышками, чтобы "осы не залетели", как сказала мама.
— Смотри, облако похоже на пиццу! — воскликнула я, указывая вверх, рот липкий от сахара.
— Не похоже, — буркнул Валерио. — Это медведь.
— Ты всегда так говоришь! — Я толкнула его в плечо, и он сердито нахмурился. Но через секунду тихо протянул мне свою клубнику. Просто так. Потому что знал: я всё равно перестану дуться.
Марселла лежала на спине, руки закинуты за голову, и смотрела в небо.
— Всё, если папа узнает, что мы на крыше, он нас всех прибьёт, — сказала она. — Особенно если эти двое грохнутся вниз.
— Я не грохнусь! — возмутился Валерио. — Я сильный!
— Сильный! — я тут же за ним, не отставая.
Амо засмеялся.
— Сильные крошки, — сказал он и подмигнул мне. — Эй, Карми, хочешь залезть на плечи?
— Да! — заорала я, подпрыгивая.
Марселла замахала руками:
— Амо! Не вздумай! Если она упадёт — я маме скажу, что это ты!
— Ну и скажи, — фыркнул он и легко подхватил меня. Я, визжа от восторга, взлетела на его плечи, вцепилась в волосы, и всё казалось... огромным. Двор, машины, деревья — всё было внизу, а я — почти в небе.
— Я королева! — закричала я, размахивая руками.
— Угу, королева липких ладоней, — проворчал Валерио снизу, но глаза у него блестели от зависти.
— Потом ты, Вал, — пообещал Амо.
Марселла, наконец, тоже засмеялась. Откинулась назад и закрыла глаза.
— Чёрт с вами. Только, Кармела, не плюйся сверху.
— Не буду! — Я и правда не плевалась. Просто дышала — полной грудью, с разлетающимися волосами, пока солнце грело лицо, а старшие смеялись рядом.
Это было счастье. Простое, без оглядки. И, наверное, тогда, в те минуты, я впервые поняла, что значит быть частью чего-то большого. Семьи. Клана. Любви.
От лица Луки
Они думали, что я ничего не замечаю.
Считали, что могут проскользнуть на крышу, пока я разговариваю с капитаном охраны и разбираю утренние доклады. Дети, всегда считают себя незаметными, особенно когда кровь бурлит от лета и свободы.
Но я видел, как Амо крадётся к лестнице с мячом подмышкой. Видел, как Марселла прячет на плече плед. Как Валерио, упрямо прижав локти к бокам, держит миску с клубникой, а Карми — упрямо вцепилась в бутылку лимонада, будто охраняет государственное сокровище.
Я мог бы остановить их.
Мог бы грозно нахмуриться, окликнуть по имени, как делал не раз — и они бы сразу выстроились по струнке. Но в тот момент... я просто смотрел, прижавшись к косяку двери, наблюдал, как они исчезают наверху, и впервые за долгое время позволил себе ничего не говорить.
Через минуту, пока всё ещё пахло кофе и свежей бумагой, я поднялся вслед за ними. Тихо. Чтобы не спугнуть.
Дверь на крышу была приоткрыта. Летний ветер гулял по бетону, солнце било в глаза, но я всё равно их видел. Всех сразу.
Амо, с Кармелой на плечах, как с флагом победы. Марселла, в своей вечно строгой позе, как генерал на привале. Валерио — чуть в стороне, серьёзный, молчаливый, с мятой зеленью на коленях и клубничным соком на подбородке. Карми визжала от восторга, волосы у неё разлетались по ветру, а смех звучал... настоящим.
Боги. Она же копия Арии в этом возрасте. Те же глаза, тот же упрямый подбородок. Только голос — мой. Узнавал его, когда она злилась.
Я опёрся на стену, так, чтобы они не заметили. И просто смотрел.
Мы жили в мире, где спокойствие — это роскошь. Где за забором начинается чужая территория. Где дети обычно учатся слишком быстро, взрослеют слишком рано. Но не сегодня. Сегодня они были просто детьми. Четверо. Разных. Но вместе.
И в этот момент... я почувствовал гордость. Боль. Радость. Всё сразу.
Я знал, что мир не оставит их в покое. Что однажды им придётся делать выбор, сталкиваться с вещами, о которых я бы не хотел, чтобы они даже знали. Но пока они на крыше, пока смеются — они мои. Наши. Живые.
И если я могу хоть на миг продлить это — буду молчать, сколько потребуется.
Через несколько минут я вернулся вниз. Не из страха, что они заметят — а чтобы дать им ещё немного времени. Потому что такие моменты — редкость. И, чёрт возьми, я хотел, чтобы они запомнили это лето.
Запомнили, как их отец однажды не остановил. Потому что любил.
Я долго стоял в тени. Минуты текли, как тёплый мёд — вязкие, сладкие, драгоценные. Но потом Кармела вдруг оступилась, Амо еле поймал её, и я — почти инстинктивно — шагнул вперёд.
— Осторожнее, — сказал я, и голос всё равно вышел ниже и мягче, чем я рассчитывал. Не как у дона. Как у отца.
Четверо голов обернулись сразу. Валерио застыл, как будто на него нацелили прицел. Марселла распрямилась, сжав кулаки — вот она, её наследие. Амо покраснел, но не убрал сестру с плеч, только плотнее удержал. Кармела, несмотря на широкие глаза, улыбнулась. Беззубо, по-детски. Так, как она умела только в четыре.
— Папа, мы ничего не ломаем, — быстро сказал Амо. — И не ушли далеко.
— Я знаю, — я шагнул ближе, под солнечное пекло, которое легло мне на плечи, как броня. — Вы просто украли мою крышу.
Кармела захихикала, сползая с плеч брата. Прямо ко мне. Подбежала и вцепилась в мою руку, как будто я был якорем в бурном океане.
— Мы взяли клубнику, папа. Но мама сказала, что можно.
— Если мама сказала, значит — можно, — подыграл я, опускаясь на корточки рядом. Моя ладонь легла на её макушку. Влажные от солнца волосы, тонкие и светлые, как у Арии.
— Хочешь клубнику? — спросил Валерио. Голос у него всегда был тише, тень от брата и сестёр. Но в этих словах было что-то твёрдое. Как будто он предлагал свою долю мира.
— Конечно, — кивнул я. — Но только если сам положишь.
Он протянул мне ягоду, прямо с ладони. Тёплую, немного мятую, с соком на пальцах.
— Это лучшие в жизни клубники, — сказал я, вставая. — Потому что их нашёл ты.
Он не улыбнулся. Но глаза у него смягчились.
— Мы просто хотели немного... наверху, — произнесла вдруг Марселла. — Тут воздух лучше, чем внизу.
Я посмотрел на неё, на эту мою девочку, что так старается быть взрослой. И позволил себе мягко улыбнуться.
—Знаешь, Марси... ты можешь быть где угодно, если рядом эти трое.
— Они — хаос, — буркнула она, но глаза блестели.
— Но твой хаос, — тихо добавил я.
Солнце падало им на плечи, выделяя каждую прядь, каждую веснушку. Я запомнил этот момент до последних деталей: Кармела обнимает мою ногу, Амо лукаво смотрит на меня снизу вверх, Валерио мнёт в руке клубничную зелень, а Марселла... уже не ребёнок, но ещё не женщина, и я не хочу, чтобы она спешила.
И я сказал:
— Ладно, я тоже украду у всех пару минут. Кто разложил плед — делитесь местом.
Семья расселась вокруг. Кто-то уронил ягоды, кто-то начал спорить, кто-то уснул, прижавшись ко мне. А я сидел, глядя в голубое небо, и думал:
Если бы жизнь могла быть такой каждый день... Я бы перестал быть даже королём, чтобы просто быть с ними.
***
Иногда я думаю, что эти двое появились на свет не просто одновременно — они пришли с договором: устроим в этом доме хаос, но с обаянием.
Я стоял у кухонной стойки, задумчиво размешивая кофе, когда тишину — ту самую хрупкую, редкую тишину — разорвал визг Кармелы:
— Папа-а-а! Он съел мою конфету!
За ней послышались топот маленьких ног и почти в унисон:
— Неправда! Она сама её потеряла! Я вообще хотел ей отдать свою!
Я вздохнул. Нет, чтобы утром посидеть спокойно, как люди. Но нет — Кармела и Валерио, четырёхлетние чемпионы по театральным сценам, снова репетировали свою драму.
Когда я вошёл в гостиную, Кармела уже стояла, уперев руки в бока, как маленький адвокат, а Валерио, сидя на полу, пытался отскрести с подбородка шоколад, будто это изменит улики. Рядом валялся фантик — блестящий, предательский, раздавленный совестью (или ботинком Валерио).
— Что тут у нас? — спросил я, стараясь сохранять серьёзность, хотя уже начинал еле сдерживать улыбку.
— Он украл её! А потом сказал, что это подарок! — Кармела показала на брата с таким укором, будто он предал семью.
— Она уронила! Я хотел спасти! Я герой! — Валерио попытался придать своему лицу благородное выражение, но шоколад на носу мешал.
Я присел на корточки между ними, глядя сначала на одного, потом на другую.
— Валерио, что у тебя на лице?
— Шрам от битвы...
— Шоколадный шрам?
Он замер. Кармела тут же торжествующе хмыкнула.
— А ты, Карми, точно уверена, что не съела её сама и забыла?
Она прищурилась, потом медленно, нарочито медленно, повернулась к брату.
— Если даже и съела — это всё равно его вина. Он смотрел!
— Я просто смотрел! — возмутился Валерио. — Ты всегда всё на меня валишь!
— Потому что ты всегда рядом, когда происходит что-то плохое!
Я не выдержал и рассмеялся. Эти двое — стихийное бедствие с кудряшками.
— Ладно, марш оба на кухню. Получите по половинке новой конфеты. Но есть будете вместе. И смотреть, чтобы никто ни у кого не «спасал».
Они переглянулись. Мгновение — и уже шли за руку, как будто ничего и не случилось. Тишина снова вернулась. До следующей битвы за игрушку, конфету или последнюю подушку на диване.
И всё же... Господи, как же я их люблю.
***
От лица Амо
Они снова носятся по дому, как угорелые.
— Марселла! — я едва успел пригнуться, когда в меня полетел плюшевый пёс. — Это ты им разрешила взять конфеты перед обедом?
Старшая сестра, сидящая на диване с книжкой в руках и самым невинным выражением лица, даже не подняла глаз.
— Они выпросили. Маленькие, им можно.
— «Им можно» — потом вся кухня в сиропе, и кто её убирает? Я!
Ответом мне стал заливистый визг. Кармела, с прилипшими к щекам светлыми локонами, босая, в шортах и майке с мультиками, бежала от Валерио, сжимая игрушечный пистолет и смеясь так заразительно, что я сам невольно ухмыльнулся.
— Валерио! Ты же не зарядишь в неё второй раз? — крикнул я, поднимаясь с пола. — Это уже жестоко.
Он повернулся ко мне с выражением полного превосходства четырёхлетнего генерала.
— Она спрятала моего динозавра. Это война, Амо!
Я закрыл лицо руками.
— Мамма миа... мне всего двенадцать, а я чувствую себя отцом троих.
Кармела юркнула под стол, будто это был секретный штаб, а Валерио полез за ней, грозно пыхтя. Они сцепились — в смысле, не по-настоящему, но с визгами, криками и звучным шлёп от удара подушкой по голове.
— Всё! — я встал. — Война окончена, генерал Витиелло и принцесса Хаоса. Или я отнесу вас обоих в ванну сам, полностью одетыми!
Тут же — «Нееет!» — в унисон, крики, топот, и уже через пять секунд они с криками выбегают в сад. Валерио в одном носке, Кармела с веником в руках, будто волшебницей себя вообразила.
А я остался в гостиной. Один. С опрокинутым стулом, разбросанными игрушками и Марселлой, которая, наконец, подняла глаза от книги и произнесла с ироничной невозмутимостью:
— Ну, папа, удачи.
***
Восемь лет — Кармела и Валерио.
От лица Амо
Мы шли по раскалённой набережной как чётко выстроенный мафиозный кортеж — мама с папой впереди, Марселла в очках и сарафане по центру, как первая леди, а я тащился позади с близнецами, одним глазом приглядывая, чтобы Кармела не вляпалась в лужу от растаявшей газировки. Валерио уже успел испачкать футболку и шёл, подражая папе — руки в карманах, серьёзный, будто вот-вот возглавит клан.
Кармела же... она выглядела как ураган, запущенный в розовом комбинезоне. Её волосы были растрёпаны морским ветром, босые пятки отбивали по асфальту с таким вызовом, будто она марширует за мороженым — и знает, что его получит.
— Амо... — протянула она, прилипая ко мне сбоку, как репей. — Амо, Амо, Амоша...
Я закатил глаза, уже зная, что дальше.
— Нет, Карми. У нас уже был лимонад, потом кукуруза, потом та штука с сыром, которую ты даже не доела.
— Но я умираю от жары! Посмотри! — Она взяла меня за руку и приложила к своей щеке. — Я горячее, чем солнце! Это опасно для ребёнка. Ты хочешь, чтобы я растаяла прямо здесь?
— Ты не мороженое.
— Пока не мороженое! — выкрикнула она, драматично заламывая руки. — Но если не дашь мне мороженое, я превращусь в лужу, и тебе придётся объяснять родителям, куда делась твоя младшая сестра! Навсегда!
Я скосил взгляд на Валерио, тот пожал плечами, будто хотел сказать: «Ну ты сам виноват, что родился раньше».
— Кармела...
— А ещё, — добавила она, резко сменив тон и выдав свою коронную технику, — я тебя люблю больше всех.
— Ага.
— Даже больше, чем мороженое. — И тут же добавила, хитро прищурившись: — Но мороженое всё равно хочу.
— Вот оно, — пробормотал я. — Манипуляции восьмого уровня. Марселла, ты это слышала?
Сестра в наушниках даже не повернулась. Мама обернулась через плечо и бросила:
— Только одно! Маленькое!
Кармела взвизгнула от радости, схватила меня за руку и потащила к ближайшему киоску, будто я не шестнадцатилетний парень, а её шестилетний карманный банкомат.
— Двойной шарик! — заявила она киоскёру, не дождавшись, пока я открою рот. — Один с клубникой. Второй... м-м-м... с единорогом!
— Единорог — это не вкус, — сказал я, смеясь.
— Это настроение! — ответила она, закатывая глаза, будто я ничего не понимаю в жизни.
И вот я стою, расплачиваюсь, а рядом сияющее существо, по уши в мороженом и счастье, пристраивается снова ко мне под руку и с полной серьёзностью говорит:
— Знаешь, я буду жениться на ком-то, кто покупает мне мороженое без разговоров. Но ты всегда останешься моим любимым братом. Ну... почти.
— Почти?
— Ну, Валерио тоже ничего. Но он не ведётся на глазки так, как ты. Учись, Амо, учись.
И она снова облизывает шарик, совершенно довольная собой, как будто выиграла войну.
А я, как дурак, улыбаюсь.
Потому что чёрт возьми — она права.
От лица Арии
Я зачерпывала щёточкой солнцезащитный крем и ловко размазывала его по плечам Луке. Он сидел, слегка склонившись вперёд, взгляд уставился вдаль, в сторону, где Валерио пытался соорудить что-то среднее между замком и крепостью. Кармела же куда-то унеслась — в буквальном смысле. Только и слышала: «Амошааааааа...» и топот босых пяток.
— Она снова что-то вымогает? — хмыкнул Лука, не оборачиваясь.
— Конечно. Она — Витиелло. Восемь лет, а уже политик. Ты слышал, как она на прошлой неделе выпросила у Марселлы бусы из жемчуга, сказав, что «жемчуг делает девочек счастливее»?
— Да, и мне потом пришлось объяснять ей, что настоящие жемчужины не едят. — Он покачал головой. — Эта девчонка...
Он не успел договорить — в нашу сторону неслась Кармела. В одной руке — мороженое, уже стекающее по пальцам. В другой — комбинезон, изрядно вымазанный в песке. Волосы растрёпаны, щёки горят, глаза сверкают.
— Мааам! Паап! — Она встала прямо перед нами, упёрла руки в бока, изображая героиню. — Вы не представляете, что только что произошло!
Я улыбнулась, перекидывая полотенце с колен. Лука чуть развернулся.
— Ну? — спросил он. — Что за подвиг?
— Я провела сложнейшую операцию по дипломатическому убеждению и получила мороженое! — объявила она с такой гордостью, будто выиграла Нобелевскую.
Я прикрыла рот рукой, чтобы не рассмеяться.
— И кто же был твоим «объектом» убеждения?
— Амо. — Она важно кивнула. — Я посмотрела на него вот так — и изобразила свой фирменный щенячий взгляд снизу вверх, немного склонив голову. — Потом сказала, что если он не купит мне мороженое, я растаю, и ему придётся искать новую младшую сестру. Сложный, но эффективный план. Только не повторяйте без подготовки.
— Потрясающе, — пробормотал Лука, сдерживая ухмылку. — Учить приёмам шантажа с восьми лет. Мы молодцы.
— Это был не шантаж! Это была... э-э... переговорная тактика!
— Ты гений, amore. — Я потянула её на колени, несмотря на то, что она была вся в песке и липкой сладости. Она мягко устроилась, положив голову мне на грудь, мороженое прижимая в сторону от нас. — Только обещай мне: никогда не используй свои суперспособности против нас.
— Обещаю, — вздохнула она, глядя в небо. — Если только не будет чего-то ооочень важного. Например, щенка.
Я почувствовала, как Лука приподнял брови. Мы переглянулись. И я сказала:
— Похоже, нам стоит опасаться переговоров по щенку.
— Уже проиграли. — Лука встал, отряхивая руки. — Если она вырастет такой же упрямой, как ты, Aria... нам конец.
Кармела довольно вздохнула, облизала мороженое и пробормотала:
— Значит, мне купить и щенка тоже придётся через Амо...
— Только попробуй, — сказал я, вжимая нос в её волосы. — Только попробуй.
И мы смеялись, сидя на этом пляже, в маленьком кругу, полном тепла, песка, липких пальчиков и гениальных глазок, от которых даже Лука Витиелло не спасался.
***
Близнецы Витиелло — тринадцать лет.
От лица Кармелы
Проснуться с намерением объявить что-то важное — не то же самое, что действительно решиться это сказать. Особенно когда ты Кармела Витиелло. Особенно когда за завтраком.
Я сидела на высоком стуле у барной стойки, сжимая в руках стакан апельсинового сока. Волосы ещё не до конца высохли после душа, и вода тонкими струйками стекала за ворот кофты. Рядом Валерио уже в третий раз пересказывал отцу, как на последней тренировке по плаванию «какой-то дебил в пятой дорожке лез, как лосось против течения». Лука сидел за газетой, изредка бурча «угу», а мама подкладывала каждому на тарелку кусок омлета, как будто у неё в руках была не лопатка, а жезл Верховной жрицы.
— Амо на выходных обещал меня в зал взять, — с довольным видом добавил Валерио, отпивая из своей гигантской кружки. — Хочу начать с жима. Ну, чтоб конкретно.
Я закатила глаза.
— Да-да, и через неделю будешь ныть, что у тебя спина болит. Как после футбола, залы и кроссфита. Сколько всего ты уже бросал? — я усмехнулась и сделала глоток сока. — У тебя больше хобби, чем у меня бывших увлечений.
— А у тебя, между прочим, и хобби, и бывших — ноль, — парировал Валерио. — Ты же у нас вечная искательница себя. То танцы, то живопись, то пение...
— Эй! — возмутилась я, указывая ложкой на брата. — Во-первых, я пела неплохо.
— Ты устроила кошачий концерт в день, когда у папы была встреча с мэром. Стены дрожали. Папа сам потом проверял, нет ли трещин в каменной кладке. — Он захохотал.
— В том-то и дело, что каменной, — буркнула я. — Все такие смешные, ага.
Глубокий вдох. Вот оно. Настал момент.
Я отложила ложку и постаралась придать лицу как можно более серьёзное выражение. Даже выпрямилась.
— В общем... Я решила попробовать волейбол.
Тишина. На полсекунды. Потом мама сдержанно улыбнулась:
— Правда? Ты ведь раньше говорила, что это «глупо прыгать за мячом, чтобы потом уронить его в песок».
— Да, но теперь это звучит... спортивно, — я пожала плечами. — И там форма красивая. И... командная игра. Думаю, мне это нужно. Я... хочу узнать, на что способна. Настоящая я.
— Ага, — протянул Валерио. — Настоящая ты просто увидела фотки какой-то волейболистки в Instagram.
— Неправда! — вскинулась я. — Ну... не только поэтому.
Папа наконец оторвался от газеты, посмотрел поверх очков. Его лицо было почти невозмутимым, но я заметила, как дрогнули уголки губ. Он готовился к дипломатическому комментарию.
— Если ты действительно этого хочешь — пробуй, — сказал он. — Только не бросай через две недели, как балет.
— Балет был скучным. И пахло странно. — Я скорчила рожицу, и мама тихонько усмехнулась, накрывая ладонью мою руку.
— Попробуй, карамелька. Главное — не для кого-то, а для себя. Волейбол — хороший выбор. Командный дух, движение, концентрация. И да, форма действительно красивая.
Валерио вздохнул, закатив глаза:
— Мама, ты ей поддакиваешь. Через месяц она будет проситься в бейсбол, а ещё через три — на актёрские курсы.
— Это называется становление личности, гений. — Я показала ему язык и потянулась за тостом. — И вообще, лучше я буду искать себя, чем копировать чужие увлечения.
— Я что, копирую? — возмутился он.
— Кто тебе купил гантели после того, как я сказала, что парень из команды в зале качался?
Он замолчал. Победа за мной.
Папа усмехнулся. Мама улыбалась. И в этот момент, за обычным утренним столом, в хаосе колкостей, пролитого сока и яичницы, мне стало хорошо. Я не знала, задержусь ли я в волейболе надолго. Но точно знала — мои попытки искать себя будут всегда под мягким зонтом этой семьи.
Честно? Я нервничала.
Это было не похоже на тот лёгкий азарт, с которым я записывалась на уроки рисования или приходила на пробное занятие по пению (которое, кстати, закончилось катастрофой — не каждый преподаватель может вынести попытку спеть Ариану Гранде с простуженным горлом). Нет. Это было что-то другое. Что-то... как будто важное. Как будто от этой тренировки зависело больше, чем просто ещё одна строчка в списке моих капризных увлечений.
Я стояла у зеркала в раздевалке. На мне были новенькие белые кроссовки, высокие носки с полосками, короткие чёрные шорты и светлая футболка с фамилией на спине. Волосы, собранные в низкий хвост, всё равно выбивались и щекотали шею. В ушах — беспроводные наушники, тихо играющие мой личный «боевой» плейлист. Что-то между инди и гёрл-попом. Под ритмы я постукивала ногой по кафельному полу, вглядываясь в себя.
— Ну что, Кармела Витиелло, — пробормотала я себе. — Идём делать вид, что ты не боишься.
Зал был огромный. Высокие потолки, натянутые сетки, эхо от каждого свиста. Воздух пах спортом — не тем затхлым потом, как в старых спортзалах, а чем-то... настоящим. Напоминающим тренировки Валерио по плаванию — когда он возвращался домой с чуть влажными волосами, светящимися глазами и мускулами, которым я завидовала, даже не стесняясь.
На площадке уже были девочки. Кто-то бросал мяч в стену. Кто-то растягивался. Несколько человек смеялись у скамейки, обмениваясь последними новостями. Я застыла на секунду у порога. Потом выпрямилась, вскинула подбородок и направилась внутрь.
Меня представили как "новенькую из центрального". Кто-то кивнул, кто-то улыбнулся. Я улыбнулась в ответ. Слегка. Улыбка была моей бронёй, моим оружием, моим способом не показать, что руки дрожат.
Разминка была... адом.
Сначала бег. Круги. Потом растяжка. Потом прыжки. К пятой минуте я уже чувствовала, как ноют мышцы в ногах. Но не сдалась. Нет. Я была Витиелло. Пусть и та, что на тренировке в первый раз, но с фамилией, в которой был стальной хребет.
Потом — подача. Игра на сетке. Я облажалась. Конечно. Мяч вылетал не туда, руки не слушались, тайминг был ужасный. Тренер поправляла мою стойку, показывала, как держать ладони. Я кивала, потела, ошибалась — и снова поднималась.
Но однажды... я подала — и попала. И всё тело будто зазвенело от удовольствия. Как будто мне дали микроскопическую победу, которой хватило, чтобы захотеть ещё.
— Неплохо, новенькая, — бросила девочка с высоким хвостом и острыми скулами. — Для первой тренировки не умерла — уже плюс.
Я выдохнула. И улыбнулась уже по-настоящему.
В раздевалке, когда тренировка закончилась, я села на скамейку, положила руки на колени, запрокинула голову и закрыла глаза. Сердце ещё билось — от усталости, от волнения, от какого-то странного, щемящего чувства. Неужели... мне правда это понравилось?
На экране телефона мигнуло сообщение от Валерио:
«Ну что, чемпионка?»
Я усмехнулась и набрала в ответ:
«Жива. И, кажется, даже не зря пошла. Не говори никому, ладно?»
«Уже отправил в семейный чат. С тебя пицца.»
Я фыркнула. Поднялась. Посмотрела на себя в зеркало. Щёки пылали, волосы растрепались, футболка прилипла к спине. Но в глазах было то, чего я давно в них не видела.
Огонёк.
И я знала — я вернусь на эту площадку. Не из упрямства. А потому что... мне этого действительно хотелось.
На кухне пахло жареным луком, оливковым маслом и чем-то родным, почти домашне-магическим — как будто запах еды у нас всегда был не просто фоном, а частью семейной архитектуры. Мамина рука скользила по деревянной ложке, переворачивая что-то в глубокой сковороде, а папа, сидевший за столом в тени абажура, просматривал газету, в которой его совершенно ничего не интересовало — просто привычка.
Я появилась в дверях кухни почти торжественно. С каплей пота, ещё не до конца отошедшей после душа, в серой домашней майке и свободных шортах. Волосы были распущены и чуть влажные, тяжело лежали на плечах. Носки не совпадали. Сердце колотилось, будто я шла сдаваться полиции.
Папа поднял глаза первым.
— Что, гусёнок, ты как будто тайно участвовала в Олимпиаде, — хмыкнул он, откладывая газету. — Или просто съела всех соперниц?
— Не-а, — я села на один из стульев, подтянув колени и уткнувшись в них подбородком. — Я сегодня... играла в волейбол.
Мама обернулась, откинула с лица прядь и удивлённо подняла брови:
— Что? Когда ты успела?
— Я записалась. В секцию. Сама. Сегодня была первая тренировка.
Наступила пауза. Даже масло в сковороде как будто перестало шкворчать.
Папа уставился на меня, и на его лице мелькнуло выражение, будто он вспоминал, сколько попыток у меня было до этого. Рисование. Балет. Гитара. Французский. Пение. Современные танцы. Йога. А ещё история моды, которой я бредила ровно две недели, пока не поняла, что там слишком много дат и слишком мало глиттера.
— Волейбол, — повторила мама, обернувшись полностью. — И как?
Я посмотрела на них обоих. И... улыбнулась. Настояще. Широко. Так, как давно не улыбалась.
— Мне понравилось, — выдохнула я. — Серьёзно. Я, конечно, сначала чуть не умерла, и мяч несколько раз влетел мне в лицо. Но это было... круто. Как будто я делала что-то, что не хотела бросить сразу.
— А это уже достижение, — сказал папа, наклоняясь вперёд и беря со стола помидорку. — Звучит как будто ты впервые в жизни почувствовала азарт, не связанный с шопингом.
Я закатила глаза, но не спорила. Он был прав. Это действительно было другое.
Мама села рядом, положила руку мне на колено. Тёплая. Мягкая. Надёжная.
— Если тебе по-настоящему нравится — мы поддержим. И купим тебе нормальные наколенники. И кроссовки. И, может, даже помолимся, чтобы ты не убила кого мячом.
Я рассмеялась.
— Спасибо.
В этот момент на кухню ввалился Валерио, с уже привычной футболкой, мокрой после тренировки, и с бутылкой воды в руке. Увидел меня. Увидел, как я улыбаюсь.
— Она уже всем рассказала, да? — спросил он, ткнув в меня пальцем. — Потому что мне сказала: «Никому!»
— Он шантажировал меня пиццей, — пожаловалась я, вскинув руки.
— У меня были основания, — ухмыльнулся он, проходя мимо и похлопывая меня по макушке. — Горжусь. Ты, может, и не чемпионка, но хотя бы не бросила на первой минуте.
— Ага, — буркнула я. — Поддержка на уровне.
— Ты просто любишь внимание, Карми, — поддел он.
И я вдруг подумала — да, люблю. Но сегодня мне понравилось другое. Мне понравилось быть частью чего-то. Делать что-то ради себя. Без капризов. Без попытки кому-то угодить.
И это ощущение было таким новым, чистым, что я даже испугалась его.
Мама встала, пошла к плите, а папа снова взялся за газету.
Но я видела: он не читал.
Он просто слушал, как я болтаю. Как смеюсь. Как говорю о чём-то, от чего сама горю.
И, кажется, в этом было что-то важное.
***
Четырнадцать лет.
От лица Карми
— ...и когда он засмеялся, у него такая ямочка появилась на щеке! Прямо вот тут, — я ткнула пальцем себе в лицо, куда-то между скулой и уголком губ. — И зубы, у него ровные зубы, но не слишком белые, а такие... натуральные, как у нормальных людей, не из рекламы. Это мило, да?
Валерио с глухим стоном перевернулся на живот, утопив лицо в подушке. Один край подушки приподнялся, и оттуда донеслось неразборчивое:
— Карми, пожалуйста, я прошу тебя как брат, как друг, как человек с остатками слуха — сделай паузу.
Я легла рядом, раскинув руки, как будто собиралась взлетать. Мои волосы, распущенные после душа, запутались в его футболке. Комната пахла свежестью кондиционера и мятной жвачкой. На стене тикали часы, и этот ритм почти сливался с моим учащённым сердцебиением.
— Ну ты просто не понимаешь, — протянула я. — Он не такой, как все. Он умный. Он читает. Он говорил, что любит стихи. И даже не засмеялся, когда я вспомнила Бродского.
— Ты вспомнила Бродского? — Валерио приподнял голову, глядя на меня одним глазом. — Ты всегда засыпаешь на его стихах.
— Неважно! Главное — он не смеялся. Он смотрел, как будто я... интересная.
Я выдохнула, прижав к себе подушку. Валерио тяжело сел, прислонившись к стене, и посмотрел на меня с выражением священного терпения.
— Ты влюблена.
— Я знаю! — Я уткнулась в подушку. — Это ужасно! Это прекрасно! Я не могу есть! Хотя, нет, ем. Но, знаешь, как-то не так. Как будто всё, даже любимые макароны с сыром, не такие вкусные, если я не рассказала ему, как я люблю макароны с сыром!
Он хохотнул.
— Если ты ещё раз скажешь слово "вкусные", я уеду учиться в Лондон.
— О-о, он бывал в Лондоне! — вскрикнула я. — Он рассказывал, как там всё по-другому. Как люди не смотрят в лицо. И я подумала — как жаль, что он вернулся, но, с другой стороны, как хорошо, что он вернулся. Потому что теперь он здесь. И я здесь.
— И теперь я страдаю, — драматично вздохнул Валерио. — Почему ты не можешь просто молча страдать? Или, я не знаю, вести дневник?
— Потому что ты — мой дневник! — Я ткнула его в бок, и он сдался, рассмеявшись.
— Ты точно влюблена. Ты даже слушать стала хуже, — пробормотал он. — И ты всё время улыбаешься. И ходишь вечно в тех белых шортах, которые считаешь «удачливыми».
— Ну они правда работают! — Я подмигнула. — Он посмотрел на меня в этих шортах!
— Если он действительно нормальный парень, — сказал Валерио с неожиданной серьёзностью, — он будет смотреть на тебя в любых шортах. Даже в пижамных. Даже когда ты нос заложишь и будешь шмыгать так, что папа сбежит на второй этаж.
Я замолчала.
— Ты думаешь, ему могу нравиться... просто так?
— Карми, тебе всего четырнадцать. — Он протянул руку и погладил меня по голове. — Но да, ты уже умеешь быть собой. А это — редкость.
Я улыбнулась. Молча. Потому что вдруг стало так спокойно — лежать вот так, рядом с Валерио, в комнате, где все стены уже знали мои маленькие тайны.
Даже если это пройдёт. Даже если он просто парень, с ямочкой и книжкой в руках. Сейчас он казался всем.
И я была готова прожужжать об этом уши хоть всему миру. Но, хорошо, пока — только брату.
***
Прошло не более четырех месяцев.
Я не собиралась плакать.
Я правда думала, что смогу просто... выдохнуть. Пережить. Как простуду. Как ушиб, что сначала болит, но потом проходит, остаётся только синяк, и то — ненадолго. Я ведь сильная, да? Так все говорят. Так я сама себе повторяла.
Но всё пошло не так.
Комната пахла чаем с мёдом и ванилью — мамиными руками. Такими родными, тёплыми, нежными, будто сделанными из самой заботы. Я сидела на диване, поджав ноги, а она рядом — не говорила ни слова. Просто гладила меня по волосам, чуть влажным после душа, и ждала. И в этой тишине, в этом молчании, с каждым её движением, с каждым вдохом становилось всё труднее сдерживаться.
И когда я наконец позволила себе посмотреть на неё, на это лицо, которое я знала с детства — мягкое, любимое, в котором всегда находилось место для меня, — всё рухнуло.
— Он просто... — выдохнула я и запнулась. Горло сжалось. — Он просто исчез. Словно я никогда не существовала. Как будто... ничего не было.
Слёзы полились — не каплями, а целым потоком. Размывая границы между словами, между обидой и разочарованием, между мной той — влюблённой, наивной, — и мной этой — с разбитым сердцем.
Мама ничего не говорила. Только прижала меня к себе, крепко, надёжно, как тогда, когда я падала с велосипеда в шесть лет, и казалось, что это — конец света. Только сейчас было хуже. Потому что я не знала, как перестать думать о нём. Как перестать гадать, что я сделала не так.
— Я ведь правда... — прошептала я, — я ведь правда его любила. Хоть и глупо, хоть и рано. Но я... Я всё ему отдала. Всё своё внимание. Всё хорошее, что было в голове.
Она прижала губы к моим волосам.
— Это не глупо, Карми, — прошептала она. — Это честно. Это красиво. Даже если больно.
— Но зачем он так? Почему ничего не объяснил? Почему не написал хотя бы одно сообщение? — Я всхлипнула, кутаясь в её объятия, как в одеяло. — Я же всё думала... вдруг он просто занят. Вдруг заболел. Придумала сто причин. А потом — фото. Новая девочка. Новая улыбка.
Она медленно погладила меня по спине.
— Потому что не все умеют уходить честно. Но это не твоя вина, Кармела. Ни одна секунда с ним не была напрасной, если ты чувствовала. Если ты жила по-настоящему.
Я рыдала. Беззвучно и тихо, как будто пряталась даже в этих слезах. И всё равно — это был лучший момент за последние дни. Потому что я наконец перестала держать это в себе. Потому что меня любили. Даже с этим глупым разбитым сердцем, даже с растрёпанными мыслями и заплаканными глазами.
Потому что мама была рядом.
От лица Арии
Сколько бы лет ни прошло, сколько бы Кармела ни взрослела, сколько бы дел я ни держала в голове — всё это исчезает, стоит ей прийти ко мне вот так. Со сломанным голосом, пустыми глазами, натянутой улыбкой, которой она тщетно пытается скрыть боль. Я чувствую эту боль ещё до того, как она говорит. Мать чувствует.
Когда она упала на диван рядом со мной — слишком тихо, слишком быстро, — я сразу поняла: что-то внутри неё хрупко треснуло. Она говорила сдержанно, фразы вылетали рваными, как будто уговаривали саму себя, что всё уже неважно. Но в каждом её слове я слышала себя — ту, молодую, растерянную, влюблённую. Которая тоже когда-то сидела на коленях у матери и не могла понять, почему люди делают больно тем, кто любит их сильнее всего.
Я молчала. Не потому что не знала, что сказать. А потому что в такие моменты лучше молчать. Просто быть. Просто держать. Просто напоминать — без слов — что ты не одна. Что тебя не бросят. Что ты — любимая, нужная, важная.
Она разрыдалась у меня на плече — с той беззащитной искренностью, которая у девочек остаётся только до какого-то возраста, пока мир ещё не научил их прятать слёзы. Я гладила её по спине, по спутанным, влажным волосам, таким светлым, как мои в юности, и тихо говорила:
— Это не глупо, Карми. Это красиво. Даже если больно.
Но в груди у меня всё стянулось.
Потому что я знала: она любит впервые — так, как умеют любить только в четырнадцать. Без страховки. Без расчётов. Всем сердцем, которое кажется вечным. И пусть она думает, что это всё — ерунда, временно, пройдёт. Я знаю: нет боли сильнее, чем та, что накатывает в первый раз. Потому что ты ещё не научилась, что такое разочарование. Потому что ты ещё веришь каждому слову, каждому взгляду, каждому сообщению. Потому что впервые чувствуешь, что кто-то может сделать тебя счастливее, чем вся твоя семья вместе взятая. И именно он — этот кто-то — и разбивает тебя.
Я бы забрала у неё это чувство, если бы могла. Перекинула бы на себя всю её обиду, всю горечь, весь этот подростковый ужас, когда тебе кажется, что никто и никогда не полюбит тебя снова. Но я не могу.
Я могу только быть.
Я держала её крепко. Как тогда, когда она падала с качели. Как в детстве, когда ночью снился плохой сон, и она прибегала ко мне, обнимая мою талию и шепча: «Мам, мне страшно». Сейчас тоже страшно. Но она уже не та девочка. И это больнее.
Я поцеловала её в макушку. Сжала ещё крепче.
— Ты не потеряла ничего, Кармела. Ты стала чуть старше. Чуть сильнее. Ты теперь умеешь чувствовать — и это значит, что умеешь жить.
Она ничего не ответила. Только уткнулась в меня, прижавшись всем телом, и чуть заметно кивнула. Я знала: скоро она встанет. Поставит маску на место. Снова будет смеяться, строить глазки, спорить с Валерио и закидывать ноги на стол. Но сейчас — она просто моя девочка. И мне позволено быть её якорем. Её убежищем. Её домом.
И это — самое важное.
От лица Луки
Я не сразу услышал всхлипы. Дом был на редкость тих, хотя уже наступил вечер — время, когда обычно гремит посуда на кухне, звучит глухой ритм шагов Кармелы по коридору, когда она в сотый раз выходит «просто подышать», или Валерио хлопает дверью своей комнаты. Но сейчас — тишина. Непривычная, вязкая, почти подозрительная.
Я шел по коридору с чашкой кофе в руке. Остановился у дверного проема в гостиную, хотел было что-то сказать Арии, но вместо этого замер.
Кармела сидела у нее на коленях, почти свернувшись в комок. Моя девочка. Та самая, которая могла быть ураганом, громом и молнией, когда спорила с Амо. Та, что фыркала на каждое моё «будь осторожна». Та, что с детства не выносила, когда её жалели. Сейчас рыдала в голос, как в те первые ночи после роддома, когда казалось — только Ария знает, как её успокоить.
Я не сразу понял, что именно кольнуло в грудь. Это была не просто боль — это был шок. Ощущение полной беспомощности. Я не привык видеть своих детей такими. Слабыми. Ломкими. Раздавленными. Я привык — они сильные. Как их мать. Как я сам. Или, по крайней мере, я хотел в это верить.
— Всё в порядке, — тихо сказала Ария, не глядя на меня, будто почувствовала мой взгляд.
Она гладила Кармелу по волосам, и я понял, в кого она унаследовала этот жест. И волосы — те же. Светлые, блестящие от слез и душа. И сломанная тишина вокруг, будто даже дом боялся мешать им в этот момент.
Я не зашел. Не хотел нарушать. Остался стоять, наблюдая. Молча. Но в груди начало медленно сжиматься. Не от того, что Кармеле плохо. А от того, что я даже не знал, почему. И от этого — было хуже.
Кто-то причинил ей боль.
Эта мысль пришла молнией. И тут же — гнев. Необузданный, звериный. Я хотел знать имя. Хотел понять, кто и как посмел дотронуться до той части моей дочери, которую она никому не показывала. Кто оказался настолько дураком, чтобы взять в руки её сердце — и уронить его.
Я был на грани того, чтобы войти, потребовать объяснений. Но потом снова увидел, как Ария прижимает её к себе. Как шепчет что-то едва слышное — и как Кармела чуть расслабляется в её объятиях.
Она выбрала говорить с ней. А не со мной.
Было больно. Но я не винил её.
Я всегда был для Кармелы — скала. Угроза. Гроза, если надо. Я умел защищать. Но, видимо, не утешать. Не так, как её мать.
Я шагнул назад, оставив их в полумраке гостиной, и медленно пошёл по коридору. Чашка в руке уже остыла. Как и всё, что я мог бы сказать сейчас.
Но в голове уже сложился список. Не имён — пока. Но направлений. Пути. Возможных причин. Мельчайших деталей, на которые стоит обратить внимание. Валерио, я уверен, что-то знает. Он видит больше, чем говорит. И если кто-то обидел мою дочь, если кто-то играет с её сердцем — он получит весь мой гнев. Я не Витиелло ради имени. Я Витиелло ради тех, кого люблю.
А Кармела — моя душа. Даже если не говорит мне всё.
И если она упадёт — я буду стоять за ней. Всегда. Даже если пока только издалека.
Была глубокая ночь. Часы над камином показали без пятнадцати двенадцать, когда я, наконец, откинулся в кресле, потянулся за чашкой, которая давным-давно остыла, и провёл ладонью по глазам. В кабинете царила тишина, прерываемая только равномерным щелчком моих пальцев по подлокотнику — старой привычкой, когда я обдумывал сложные ходы. Бумаги были разложены передо мной, блокнот — исписан мелким почерком. Все мысли были сосредоточены на переговорах, на логистике, на следующем шаге.
Я не сразу услышал шаги. Они были едва уловимыми. Невесомыми.
Дверь кабинета приоткрылась на несколько сантиметров. Я уже собирался отозваться, когда она медленно зашла. Босиком. В пижамных шортах и широкой майке с каким-то мультяшным кроликом, волосы спутаны, губы приоткрыты, глаза... красные. Слишком красные.
Моя Кармела.
— Карми? — Я отложил ручку. — Что случилось?
Она не ответила. Лишь закрыла за собой дверь — неслышно — и подошла ко мне, как будто на цыпочках. Ни капли той привычной уверенности, с которой она обычно врывалась в мои будни. В ней было что-то... надломленное. И я почувствовал это сразу, как только она подошла ближе.
— Пап, — её голос дрогнул. — Можно... просто посидеть с тобой?
Я молча кивнул и подвинул к себе кресло, что стояло рядом. Но вместо него она подошла ко мне и, не спрашивая больше ничего, просто опустилась на пол, положив голову мне на колени. Я почувствовал, как её пальцы дрожат, сжимаются в кулачки.
— Он сказал, что я... — начала она, но сразу умолкла. — Я не знаю, почему я пришла. Ты занят. Прости.
— Карми, — тихо сказал я и провёл рукой по её волосам. Они пахли клубникой — как и все её шампуни с пяти лет. — Ты всегда можешь приходить. Даже если я с чертовыми генералами веду переговоры.
Она улыбнулась сквозь слёзы, почти невидимо. И снова всхлипнула.
— Я думала, он мне тоже пишет не просто так... Он звал меня гулять. Смеялся над моими шутками. Я даже... я накрасилась сегодня. Как дура.
Сердце у меня болезненно сжалось. Я чувствовал, как её маленькое — но уже совсем не детское — сердце трещит. И в этой трещине нет врагов, мафии, мира. Есть только один мальчик. И одна маленькая девочка с огромной душой.
— А потом он сказал, что я... что я слишком «громкая». Что «не такая, как надо». Что я смешная, а не красивая. Что ему нравятся другие.
Она вжалась в меня сильнее. И я вдруг понял, что это не просто слёзы подростка. Это был её первый удар в сердце. Первая трещина в самооценке. Первый раз, когда она начала сомневаться в том, что она — достаточна.
— Я ведь красивая, пап? — её голос сорвался.
— Ты самая красивая девочка на свете, Кармела. У тебя сердце — как вулкан, голос — как гроза, и глаза — как свет в самом тёмном тоннеле. Кто бы ни сказал тебе иначе — слеп или глуп. Или и то, и другое.
Она всхлипнула, и я снова провёл рукой по её волосам, гладя затылок, как когда-то, когда она была совсем крошкой и приходила ко мне после кошмаров.
— Я просто хотела, чтобы ты знал, — прошептала она. — Что я правда старалась быть нормальной. Спокойной. Тихой. Но мне не получилось.
Я приподнял её лицо, заставив посмотреть на меня. Её глаза были такими родными. Залитыми слезами. Но настоящими.
— А ты и не должна быть тихой, Карми. Ты должна быть собой. Всегда. Тебя любят не «вопреки», а «за». За громкий смех. За миллионы слов в минуту. За то, что ты можешь сводить с ума — и влюблять в себя этим же.
Она заплакала снова — тише. Уже не так безутешно. Просто тихо, по-настоящему.
Я позволил ей посидеть рядом, положив голову на мои колени, пока стрелки часов не сдвинулись далеко за полночь. Пока бумажная работа не потеряла всякий смысл. Потому что в этот момент у меня не было ничего важнее, чем моя четырнадцатилетняя дочь, которой только что впервые разбили сердце.
И пусть я не мог изменить прошлое, не мог заставить какого-то глупого мальчишку увидеть её свет — я знал одно: я всегда буду рядом. Чтобы держать, когда она падает. Чтобы напоминать, кто она такая, когда она забывает.
Моя Кармела. Моя дочь. Мой ураган.
От лица Валерио
Она уже не плачет по ночам. Я бы услышал.
Прошёл месяц с того дня, когда её глаза были красными почти постоянно, когда она вытирала слёзы рукавом худи и говорила сквозь насморк, что всё в порядке. Тогда это звучало так фальшиво, что даже тишина её опровергала. А сейчас... сейчас — иначе.
Мы лежали на моей кровати вдвоём. Как в детстве. Только тогда она была крошечной, заползала ко мне под одеяло, утыкаясь носом в плечо, и тут же засыпала, путаясь в пижамах и мягких игрушках. А теперь она вытянулась почти на весь матрас, на боку, с наушником в одном ухе, а вторым прислушивалась ко мне. Или к себе. Не знаю.
Я держал в руках мяч — маленький, противный антистресс, который перекатывал между пальцами на автомате. Пару раз он падал на пол, и она хмыкала:
— Руки-крюки, Вали.
Сейчас она молчала. Волосы у неё были собраны небрежно — в тот самый пучок, который мама называла «гнездом для воробья». Щёки всё ещё чуть тронуты розовым, но это уже не от слёз. Просто кожа у неё такая — живая. Настоящая.
— Думаешь, он всё ещё смотрит мои сторис? — вдруг спросила она, не открывая глаз.
Я усмехнулся.
— Думаю, он теперь в каждом твоём сторис чувствует вину. А может, и зависть. Потому что дурак.
Карми фыркнула.
— Ты предвзят.
— Я реалист, — отозвался я и ткнул её кулаком в плечо. — Ты же видела себя утром? Даже в халате ты как персонаж из фильма. А этот — ноль.
Она улыбнулась. Не так широко, как раньше, но всё же. Прогресс.
— Мне просто иногда грустно. Не прям больно, просто... будто часть меня осталась там, в этих сообщениях, прогулках. В его дурацкой толстовке.
— И пусть там остаётся, — сказал я. — Новую часть построим. Лучше. Без сопляков с загонами.
— Надеюсь, он не думает, что я всё ещё страдаю, — прошептала она и прижалась ко мне плечом. — Я ведь уже почти не думаю о нём. Только когда одна, или когда вижу его имя в плейлисте.
Я молчал. Не нужно было слов. Я просто протянул руку, положил ладонь на её макушку и задержал там. Как раньше, когда она боялась грозы. Или когда звала меня лечить разбитую коленку — не потому что болело, а потому что "Вали лечит лучше всех".
— Он не стоит даже одной твоей слезы, Карми, — сказал я тихо. — А ты уже отдала ему слишком много.
Она кивнула.
Прошёл месяц. Боль ещё отзывается — где-то глубоко, в ней, и я это чувствую. Но она снова смеётся. Снова спорит с Амо за столом. Снова просит у мамы новую форму для волейбола. Снова живёт.
И я рядом. Всегда буду.
Потому что когда у неё над головой тучи — я стану громоотводом. А когда свет — я просто лягу рядом и буду молчать с ней в тишине.
От лица Луки
Я знал, что боль уходит медленно. Не как ножевое — не с кровью и криком. А тихо, как затихающий ветер в ночи, оставляя после себя лишь лёгкий сквозняк где-то внутри. Особенно у девочек, у моих девочек. У Арии — эта боль превращалась в молчание. У Марселлы — в борьбу. А у Кармелы... в свет.
Она снова была наполнена им.
— Папа! — её голос раздавался с порога, как рёв летнего прибоя. — Я забила три подряд, представляешь?! А потом мы всей командой ели мороженое, и у одной из девчонок оно упало на кроссовку! Клубничное. Прямо внутрь!
Я сидел на кухне, разбирая документы, но тут же отложил всё. Потому что она влетела, как ураган — в своём спортивном худи, щеки — яркие, на лбу — капельки пота, в волосах — пластиковая заколка, не подходящая ни по цвету, ни по стилю. Но это было совершенно неважно. Потому что она — моя Кармела — снова сияла.
Она болтала без остановки. Села на стул, закинула одну ногу под себя, потянулась за яблоком с кухни, успела прихватить мой чай и сделать глоток, хотя знала, что он без сахара и с мятой, которую она терпеть не могла.
— Фу! Как ты это пьёшь вообще?! — поморщилась она, как всегда театрально. — Напоминает болотную воду с травой. Но, пап, ты слушаешь вообще? Я реально, я прям ВАЛИЛА! Три подачи! ТРИ! Тренер сказал, что я — «маленькая пуля». Ну, как бы... не самая изящная метафора, но мне нравится.
Я не мог не улыбаться. Она говорила быстро, с выражением, руками размахивала так, что едва не сшибла мою чашку. В глазах — огонь. Ни намёка на ту хрупкость, с которой она стояла передо мной месяц назад, вся в слезах, с болью, которую я не мог унять.
Теперь она жила. Впитывала день, как солнце.
— И в школе было весело. Учитель по истории сказал, что я перебиваю, но я просто хотела уточнить, потому что они опять всё искажают! Ну ты же знаешь, как это бывает. В общем, у нас ещё будет турнир. Через три недели. Приходи, а? Только не в костюме, пожалуйста. А то все думают, что ты какой-то сенатор.
— Я просто хорошо выгляжу, — усмехнулся я.
— Да, пап. Ты выглядишь как кто-то, кто может купить всю школу. Постарайся хотя бы не быть таким пугающим!
И она опять засмеялась.
Я слушал её, глядя, как она смеётся, как крошит яблоко на доске, как изредка поправляет заколку, которая всё время сползает. Моя дочь. Моя сильная, живая, неповторимая Карми.
Она прошла сквозь это.
Сейчас она заполняет дом своим голосом, ароматом геля после душа, спортивными кроссовками у двери и забытым тетрадями на подоконнике. Она снова здесь — по-настоящему.
И мне больше ничего не нужно.
От лица Амо
— Это катастрофа, — заявил я, сжав переносицу, стоя в середине роскошного универмага, окружённый витринами, мягким светом, запахом свежего кофе и... бесконечным множеством потенциальных ошибок. — Мы четверо, а мозгов на полтора.
— Я — половинка? — с возмущением отозвался Валерио, не поднимая глаз от стойки с дизайнерскими ароматами. — Вообще-то у меня тест по анатомии был на девяносто восемь процентов.
— Ага. А теперь ты нюхаешь «лес после дождя», чтобы выбрать духи маме, которая терпеть не может древесные ноты.
— Это не древесные, а влажный мох, — Кармела влезла, хихикнув, — разница есть.
Я закатил глаза.
Лука стоял чуть поодаль. Строгий, собранный, в тёмном пальто, с руками, заложенными за спину, как будто осматривал поле битвы. Мама родилась в феврале, и каждый год мы сражались с этой миссией: найти ей подарок, который был бы одновременно красивым, личным и не слишком предсказуемым.
— Она у нас минималистка, — подал голос отец, — и вам нужно помнить, что в доме уже есть шесть серебряных браслетов, три платка, бесконечные книги по искусству и керамика, которую она терпеть не может.
— Ты бы лучше сам выбрал, — буркнул я. — А то снова уйдём с чашкой ручной работы за тысячу баксов, в которую мама будет складывать скрепки.
Карми в этот момент уже вцепилась в кашемировый кардиган цвета слоновой кости.
— Вот это идеально! Мягкий, без пуговиц, свободный крой, итальянская шерсть. Я бы сама носила!
— Ты и так вечно тащишь мамину одежду, — фыркнул Валерио.
Она высунула язык.
— Выбираем мы, а не ты. Мамина любимая дочка.
Лука обернулся к нам, наконец-то улыбнувшись чуть теплее, чем обычно:
— Этот кардиган — хороший выбор. Добавим к нему что-то личное.
— А может... — Валерио почесал подбородок. — Книгу. Но не просто любую. Пап, помнишь, она упоминала поэтессу, которую читала в молодости? Эта... как её...
— Анна Мария Ортизе, — сказал отец, не задумываясь.
Я взглянул на него. В голосе было что-то такое — словно он держит эти воспоминания ближе к сердцу, чем мы могли себе представить.
— Вот это — идея, — сказал я, вдруг посерьёзнев. — Подберём редкое издание. И в него вложим письмо. От нас четверых.
Карми расплылась в улыбке. Её глаза заблестели.
— Я напишу, — сразу сказала она. — Пусть от меня будет больше всего. Я же младшая.
— Нет, так не работает, — возмутился Валерио. — Ты младшая, но у меня почерк лучше.
— Я просто оформлю всё красиво, — вступил я. — И никакой глиттерной ручки, Карми, ясно?
Отец вздохнул с тем самым тяжёлым, но любящим терпением, которое у него включалось, когда мы начинали спорить как дети.
— У нас есть два часа, — сказал он, — и после этого мы заезжаем за пирогом. Марселла обещала испечь свой лимонный.
— Это часть подарка? — спросила Кармела.
— Это часть нашей семьи, — ответил он. И вдруг добавил, почти шепотом, — и Арии повезло, что у неё есть вы.
Я не сразу понял, как сильно ударили по сердцу эти слова. Но, обернувшись, я увидел, как Валерио поджал губы, а Кармела склонила голову, будто прятала улыбку.
Мы выбрали тот кардиган. Нашли антикварную лавку с книгами. Нашли нужное издание. И уже вечером, сидя за кухонным столом, чередуя наши слова в письме, я понял: иногда лучший подарок — это мы. Вчетвером. Рядом. Вместе.
***********
Вот такое начало нашей истории.
Телеграмм канал: https://t.me/lakricaedithion