6 глава
Утром следующего дня Павел Николаевич работал над документами у себя в кабинете. Он всегда вставал рано и ни дня не проводил без дела. Многие не понимали его: зачем нужно самому возиться с бумагами, если можно легко переложить большую часть этой работы на канцелярию, но Павел Николаевич был из тех еще старорежимных правителей, которые держали все под собственным контролем. В его голове был такой же порядок как на его столе и в государственном аппарате. Мозг государя напоминал заводной механизм, генерирующий решения исходя из-за рационализма и политической выгоды. С годами этот механизм приобретал все большую, даже немного пугающую бесстрастность. При всем этом, Павел Николаевич был очень сложным человеком в общении. Он всегда говорил в лицо все, что думал, даже не пытаясь ни с кем быть тактичным, и при этом легко входил в гнев, в котором был очень страшен и часто жесток. Своих ошибок государь не признавал, а если и делал это, то у собеседника появлялось желание попросить прощения за свое несоответствие первоначальному мнению государя.
Эмоциональную скупость Павла Николаевича компенсировала всесторонняя развитость, порой поражающая. Часто у собеседников пробегал холодок по спине при беседе с ним от мистического ощущения всезнания государя. Ни один правитель на всем континенте не мог так же как он быстро и развернуто ответить на вопрос, скажем, о порядке выборов в губернский совет дворянства или о положении дел в горной промышленности. Например, в это утро Павел Николаевич разбирал прошение о снижении пошлин на аурийские запчасти для самоходных кораблей. Это было не простое решение. Снижение цен на импортный товар грозило финансовыми потерями для отечественной промышленности, но сохранение прежних пошлин при нарастающей инфляции могло отпугнуть аурийских инвесторов, а этого допустить было никак нельзя. Государь прошелся по кабинету, подумал и отложил прошение в верхний ящик стола. На два часа дня у него была запланирована встреча с министром финансов, во время которой он планировал прийти к окончательному решению.
В соседней комнате послышались шаги. Только один человек мог так входить к нему – без стука и без доклада – Анастасия. Павел Николаевич устало вздохнул. Мог ли он подумать, что дочь Настенька, смышленая и ласковая девочка, спустя тридцать с небольшим лет будет внушать ему только раздражение и разочарование? А ведь она была единственным существом, напоминающим ему те времена, когда он чувствовал себя совсем иным, чувствовал себя человеком. На память Павлу Николаевичу пришла покойная жена, аурийская принцесса Изабелла. Она была чрезвычайно набожна и чувствительна, пожалуй еще больше, чем Анастасия.
- Ах, Пауль! Отчего вы меня так мучаете!? - любила вскрикивать она.
Нервы Изабеллы совсем расстроились после череды смертей троих сыновей, каждый из которых, будто по чьему-то проклятью доживал до трех лет и покидал этот жестокий мир. Когда Анастасии было 15 лет, рассудок внезапно покинул Изабеллу. В очередной раз чем-то ужасно впечетлившись, кажется, это были сплетни об измене мужа или еще что-то настолько же неприятное, государыня выпила яд. Павел Николаевич никак не мог припомнить, сильно ли он страдал тогда. Вполне возможно, хотя всякое может быть, но больше он не женился, решив, что семейная жизнь слишком отвлекает от государственных дел. Тогда он впервые озаботился продолжением династии Раевских и вплотную занялся воспитанием единственной дочери, ломая голову, как выдать ее замуж с наибольшей пользой для Коронии. Тогда же Павел Николаевич с ужасом заметил как упряма и самовольна Анастасия. Она выросла и стала спорить с отцом, нарушая логичный порядок его мыслей. В какой-то момент это ее несогласие, почти всегда основанное на эмоциях, стало мешать Павлу Николаевичу. Он понял, что Анастасия не переняла его качеств, что она слишком неприспособленна к жизни и взял ее судьбу в свои руки. Отцу никогда умышленно не хотелось причинять ей боль. Когда он насильно выдал ее замуж, а потом отнял обоих ее детей, он поступал так, как было правильно и полезно, даже не осознавая, что лишил ее жизнь всякого покоя и счастья.
И вот она пришла. Внешне уже почти оправившаяся от горя, Анастасия Павловна была по-прежнему измучена им изнутри. Она была еще молода и красива. У нее были густые, как будто платиновые, светлые волосы, правильные немного вытянутые черты лица. Она ходила всегда медленно, красиво сложив на груди тонкие руки. Теперь она держала стопку бумаг. Лицо великой княгини выражало решимость, но не ту прежнюю готовую к бою, а спокойную и уверенную.
- Доброе утро, - сказала она и села за стол напротив отца.
- Вы никогда не приходили ко мне по утрам, - медленно произнес Павел Николаевич, приподняв на нее взгляд, - Я думал это оттого, что вы не любите скандалить в столь ранний час. Что изменилось сегодня?
- Ничего, я лишь хотела еще раз попытаться убедить вас, - Анастасия положила свои бумаги перед государем. Она не нервничала, даже наоборот, как будто пребывала в некой меланхолии.
- Зря тратите время. – Павел Николаевич отодвинул бумаги обратно, - Я сказал это на поминках и повторю сейчас – вы с Александром Сергеевичем не можете развестись. И вы, и он являетесь высочайшими особами государства, эти браки незыблемы. Я не могу и не хочу нарушать закон установленный предками и церковью.
- Я знаю, зачем вы так упорствуете, Ваше Величество, - Анастасия вздохнула, - Вы надеетесь, что мы с Александром помиримся и, может быть, у меня снова будет сын, вам ведь нужен наследник.
Павел Николаевич посмотрел на нее страшными глазами.
- Вам кажется это циничным? Довольно, я вас знаю. Вы подумали об этом еще в день смерти Кости. Для вас власть – важнее всего на этом свете.
- Кощунствовать ради красного словца? Это слишком даже для вас, Анастасия Павловна.
Она сжала губы и отвела глаза, но помолчав мгновение, сказала:
- Да, простите, я не должна была это говорить. Аня недавно сказала мне, что я непомерно жестока к вам. Вы ведь мой отец, так нельзя. Я еще тогда подумала – сколько мудрости в этой девочке, она подмечает очевидные вещи, на которые я давно перестала обращать внимание.
Государь ничего не ответил. Лицо его оставалось непроницаемым. Анастасия продолжала.
- Не правда ли она замечательная девочка? Знаете, я ловлю себя на мысли, что скучаю, если не вижу ее больше дня. Вроде бы ни о чем дельном не говорили с ней вчера, но на душе легче, чем даже после исповеди.
Она улыбнулась, вспомнив нечто особенно милое. Снова молчали. Анастасия задумалась и заметно погрустнела. Анна поражала ее своей рассудительностью и правильностью мыслей. Она понимала мать, скорее даже чувствовала. Она стала не то чтобы дочерью, но преданной подругой. По щеке Анастасии скатилась слеза.
- Объясни мне, папа, зачем, ради чего ты тогда отобрал у меня Аню? Ты ведь лишил нас и ее тоже огромного счастья! Мы бы жили вместе: ты, я и Аня. Вместе, даже после всего того, что ты сделал....
- Не лукавьте, Анастасия Павловна, - оборвал он, - Сами знаете, как бы все было. Вы бы сбежали с ребенком при первой возможности, и это бы обернулось бедой для Коронии. Я поступил единственно верно – вашу дочь нужно было с вами разлучить.
- Бедой для Коронии.... Хорошо, что это обернулось бедой для одной меня!
- Вы как всегда эгоистичны и поверхностны - говорите о вещах национального значения, будто о каких-то пустяках. Корония – это пятьдесят миллионов человек, с которыми у вас один язык, одно понятие о жизни, одна кровь.
- Странная у тебя философия, папа. Ты всегда думаешь о людях и никогда – о человеке.
Государь обреченно вздохнул. Они говорили на разных языках. Как всегда.
- Я всегда думал о вашем благе, но вы всякую мою заботу систематически отвергали, и делаете это снова. Я не допущу вашего развода с князем, потому что забочусь именно о ваших чувствах. Кто как не Александр понимает ваше горе? Кто как не он поможет вам пережить его, скоротать одиночество? Не понимаю, за что вы его ненавидите. У вас есть повод ненавидеть врачей, которые не спасли Константина, но причем тут Разумов?
- Он позволил тебе отобрать Костю. Если бы мой мальчик жил со мной, его бы не постигла эта болезнь. Я ненавижу Разумова за эту его слабость.
Павел Николаевич встал из-за стола и прошелся по комнате, сжимая в руке свою золотую трость. Он будто чему-то удивлялся с иронической улыбкой.
- Если так, то насколько же сильно тогда вы ненавидите меня.
Анастасия ничего не ответила. Она будто взглянула на эту сцену со стороны. Перед ней стоял старик, потерявший все: хромой, одинокий, несущий на своих плечах непосильный груз судеб пятидесяти миллионов человек, сломленный, но при этом все равно имеющий силы на презрение, на злую иронию. Если раньше Анастасия и находила в нем что-то человеческое, теперь этого не было. Оно умерло вместе с Костей. Что-то в сердце кольнуло так сильно, что снова покатились слезы. Анастасия встала и обняла отца, прижавшись щекой ку его сутуловатой спине.
- Я ненавижу тебя больше, чем ты можешь себе представить, папа.
Он не ответил. Анастасия резко отпрянула, будто обожглась чем-то горячим, или скорее холодным. Непослушными от дрожи руками она собрала принесенные документы и ушла. Павел Николаевич снова сел за стол и позвонил в колокольчик. Он почувствовал себя в высшей степени уставшим. Необходимо было взбодриться. В кабинет бесшумно вошел секретарь Киселев.
- Да, Ваше Величество?
- Михаил Иванович, будьте добры, распорядитесь, чтобы мне принесли кофий. Черный. Без ничего.
- Как скажете. Что-то еще?
- Если из канцелярии принесли новые документы, занесите мне.
- Не извольте беспокоиться... Ах да, Ваше Величество, граф Грозовский заходил с каким-то донесением. У вас была Анастасия Павловна, и я сказал ему зайти позже.
- Почему?
- Но ведь вы говорили с дочерью... В такое время это важно для вас...
- Ей-богу, Михаил Иванович, вы меня разочаровываете. Что может быть важнее донесения военного министра? Велите ему немедленно воротиться.
Секретарь поклонился и так же бесшумно исчез за дверью. Лицо его изображало непонимание.