глава 17. Сиять
Свет медленно собирался в клочья и стягивался в сгусток не таких уж светлых и тёплых воспоминаний — но всё же воспоминаний.
Тот же самый, будто нестареющий сад, был укрыт пёстрыми оттенками цветов, но только на резной кленовой скамье теперь сидела не пятнадцатилетняя девушка, а маленькая девочка — пяти лет. Прошло десять лет, но этому потерянному лучику солнца всё так же крепко и больно жали балетки, а тугая причёска тянула затылок.
И казалось — детство это нерастяжимое время, которое всегда становится особенным в наших руках... Но по мягким, ещё не стёртым щекам девочки виднелись следы горячих слёз.
В этом потоке металл ржавел быстрее обычного. Так же быстро Шарллота осознала холод отца на своих плечах — и все острые стрелки, что впивались в её спину.
Но этот сад укрыл так много детских, искренних слёз обиды, что, казалось, можно было бы разлить новый, не менее красивый залив. Никто не искал, никто не думал о том, что она делала сегодня или что вкусного ела. Эти мелочи радовали только тёплый вздор Биатрис.
Только в её тёплых и крепких объятиях можно было укрыться от этих ранящих ударов.
Шарллотта молчала, глядя на безмолвные клумбы за окном.
Прошло столько лет, а сад всё тот же. Только она — не та.
И всё же что-то в груди по-прежнему сжималось — как в детстве, в тот самый вечер.
И тогда слова сами вышли наружу. Тихие, будто бы не вслух. Только для неё.
— Я тогда тоже старалась улыбаться. Очень старалась. Но никто ведь не замечал, да?
А может, дело и вправду во мне. Может, я была сумасшедшей... но я ведь была жива. Мама бы гордилась мной — остаётся лишь верить в эту мелкую, глупую чушь.
А может, я вовсе и не принцесса. Может, меня подкинули. Может, с моим отцом меня связывают лишь тонкие, холодные нити ген...
Неужели я просила много, когда была звёздочкой в тёмном небе? Мне ведь так хотелось указать кому-то путь. Хотелось стать для кого-то светом. Хотелось быть нужной.
Но, кажется, я никогда не буду услышана.
Неужели любовь нудно заслужить ?
Кажется, что-то умирает... и медленно душит меня. Но что это?
Может, я нездорова... Да, я точно больна. И представить нельзя — насколько.
Почему же вы, отец, меня не долечили? Почему мне пришлось укрываться в твоём холоде, но так и не стать «нормальной»? Наверное, я точно схожу с ума...
Если бы Рея увидела меня такой... захотела бы она крепко держать мои руки в своих?—
Сердце резко забилось сильнее. Грудная клетка будто расцвела цветами, которые не растут даже в Вернинских лесах.
И впервые... Шарллотта почувствовала слабость.
Но в этой слабости — она почувствовала, что жива. Что может дышать.
Резким ударом в босые ноги пришла последняя, будто убитая стеклом мысль.
Время растягивалось в длинные, мучительно тянущиеся часы, и это заставляло чувствовать себя ничтожеством.
Нервно двигая пальцами по подолу платья, в тишине оживал её собственный голос — голос, что бился изнутри и куда-то торопил. Балл горел огненным сиянием, а Шарллоте так хотелось сиять ярче любого света. И она почти сияла.
Но в этих глазах медленно гасли искры.
Мысли трепетно проносились, сердце било тревогу — она не знала, что делать, но точно знала, что нужно бежать.
Не теряя ни минуты своего прямого полёта, сидеть больше не хотелось. Хотелось быть живее, чище любой яркой искры забвённой мечты.
Бег вызвал шорох листьев, рвал подол платья.
Вырываясь, казалось, что жизнь будет лучше… Но в одно мгновение ноги поддались ступору, и круглые глаза девушки опустились вниз. Будто смотря на себя иным взглядом.
Казалось, она делает что-то не так.
И последним ударом в сердце стал громкий, застывший на губах вопрос:
— Гордился бы мной, отец?..
Ладони забегали по плечам, успокаивающе впиваясь и сдавливая мягкую кожу. Спор возник в воздухе — и завладел всей её душой.
В нос бился запах полевых цветов, воздух гладил волосы, куда более влажные, чем раньше.
Хрупкая капля дрожала на щеке, горячая и немая.
Возникал вопрос, который кошмарил Шарллоту десять лет.
Вопрос, на который она так и не услышала ответ:
Каково это — видеть гордость отца на своей шкуре?..
Ткань цеплялась за дверные ручки, за острые углы резных шкафов, за хрупкие тени, крадущиеся за ней по коридору. Всё сжималось — в груди, в висках, в этом тонком месте между лопатками, где жили слёзы, так и не вылившиеся наружу. Шарллотта не бежала — она просто не шла. И комната, её покои, казались не убежищем, а клеткой, давно знакомой, слишком тихой и слишком узнаваемой.
Пальцы рванули атласную ленту, с шипением отозвался корсет, и будто изнутри треснула оболочка — шелест, надрыв, освобождение. Платье тяжело упало на пол, как отрубленное крыло. А она — прямо в перину, в складки простыней, впечатываясь телом, как будто могла исчезнуть в этих тканях, в этой мягкости, в этом тепле, которое хоть немного напоминало руки, не касавшиеся её с детства.
Воздух был густой, колкий. Он не целовал щёки — он жёг. Шарллотта лежала распластанная, глаза упирались в потолок, а мысли барахтались в теле, как рыбы в сетях. Её волосы разметались, как водоросли на дне, а дыхание, будто волны, то приближалось, то отступало.
— Почему мне тоже больно… — не то шёпотом, не то плачем.
Рука потянулась к пустоте, туда, где раньше был свет. Где могла быть чья-то ладонь. И Шарллотта не знала, кого именно она ждёт — сестру, мать, Рею, саму себя. Только знала: завтра будет новый день. Но сейчас она просто хотела исчезнуть. Хоть на миг.