глава 11. Мы встретимся
Красота прибоя всегда жила мягкими волнами, которые когда-то прибили к детским стопам Морган. Двухлетнее дитя вод глядело в песчаные выемки, и воздух становился чище и ярче. В груди что-то расцветало запахом морской соли, а шум прибоя бережно рассказывал уши. Соль застывала на пористых, упругих кудрях и детских губах, которые разливались в улыбку.
Ладони Морган дышали с водой одним вдохом, и сердце билось одновременно живо и ясно, а глаза медленно поднимались к краям моря.
Волны — тепло, будто материнские руки, захватывали тело дитя и ласкали грубые плечи. На секунду она замирала и мерцала жемчугом вод.
Соль щипала на запястьях, а вода раскрывала неаккуратные жабросли, которыми покрывалась кожа.
Ближе к холодной ночи, когда деревня на миг превращалась в город тысячи огней, сильные руки поднимали Морган с песка, отряхивая песочные ляжки.
Мамины руки, нежно приглаживая голову, убаюкивали так же, как шум моря напротив развесистого плетёного гамака.
Так быстро проплывали года жизни Морган, и из беззаботного 2-летнего дитя она превратилась в подводный цветок, кувшинку, которая медленно начала раскрываться. По её запястьям всё так же стекала вода, а глаза отражали морской шум, но в тот день шумели громче и ярче, ярче обычного влечения, ярче обычной жажды.
Она сияла морским блеском жемчуга и ярким притоком крови к губам. Вода бережно легла под её руки, медленно становясь и кланяясь величеству. По дрожащим пальцам собирались капли, которые протекали в этой воде, они скапливались как что-то светлое и яркое, как проникновение лучей в воде.
Дыхание казалось, вот-вот вырвется наружу, как и сердце, но сердце билось крепко, живо и мягко, как когда-то бились воды. Теперь они были не просто вдвоём. Ключицы сплелись с лоскутами воды в узы, которые были крепче любви. Чёрные ресницы опускались ниже и трепетно тряслись от поступления свежего глотка воздуха.
И годы так же быстро шли. Стоило окунуться в воду, стать частью её мира и жить там, взмахивая хвостом, который ненарочно сиял на солнце. Жемчужины рассыпались по тонким ключицам, ракушки украшали небрежно раскиданные, как волны, волосы, и ветер их бушевал там, на поверхности.
Цвет морской волны сиял в этих загорелых пальцах. Морган была одной из немногих, кто присвоил род русалок — тех, кто были обречены на вечные страдания, тех, кого никогда бы не полюбили за красочность рёбер и лестные колыбели слов, которые они плели одинокими ночами.
Но несчастье и печаль девушки разделил свет, который бранили тьмой — человек, который стоял на борту корабля и так же жил водой, но только вода протекала под ним. Он не жил денежными морскими восходами и яркими лучами заката, который прощался, а после выходил прекрасной луной — неприкосновенной луной, до которой было невозможно дотянуться. Её сияние и её блеск слепили своей красотой, но никто никогда не знал, о чём она так сильно плачет ночами.
Но он был тем, кто забрал её печали. Тело Морган было обездвижено от одного его взгляда, её босые ноги вечностью бежали к пирсу в ожидании крепких объятий своего Моряка. Лишь его голос утешал ту в ночи. Вильям затмевал свет своей тенью.
Грозились слухи смерти и гибели. Грозились не только косые взгляды народа, но и родная мама. И никто никогда так и не узнал, что таится в этом певучем сердце дитя моря. По кому тосковало её сердце? Она ждала его. И он появлялся, заменяя любое желание, и после встречи лишь добавлял одно — встретиться ещё раз. Ещё раз дышать в это плечо, ещё раз трепетно обжигать губы и плести венок из пёстрых цветков в ночи, рассказывая друг другу, как стучат их сердца.
Его карие глаза, казалось, были такие же, как и у всех других людей. Но только его глаза, как ничьи другие, успокаивали. И у обоих сердце трепетно летало и билось в грудной клетке, когда любовь и страх запутывались в одном чувстве.
Юные влюбленные чьи влажные губы всегда были открыты друг для друга. Солнечные лучи прорывались сквозь камни и приходили на шум искреннего смеха и прибоя. А также восходил рассвет, и с ним ветер, который заплетал две кудрявые пряди в одну.
Босые стопы и мягкий бег — душевный и тёплый — бег по мягкому песку, по влажному и чистому, как детская непринуждённая любовь, которая летала в воздухе между ними. Пальцы переплетались в замок, и крепкие объятия связывали узами тепла после холодного прибоя.
И после каждой тёплой встречи на душу ложился холод. На одинокую душу Морган. С её груди улетало тепло, когда рука Вильяма, стоя на носу корабля, не переставала махать ей. Но ещё больнее были последние объятия.
Казалось, что она умирала, и с каждым его приездом воскрешалась снова. Запрет, как ключ, хранил улыбки обоих. И только душе оставалось надеяться, что мир пожалеет одиноких и разрешит делить жизнь вместе.
А пока жизнь разрешала лишь убегать вдаль и таиться за обитыми камнями. Слушать шум прибоя и делить последние ночи за месяц встречи.
И Морган расцветала, расцветала что есть силы. В её мыслях, будто лечебные травы, всплывали карие глаза Вильяма. Его крепкие руки с нежной хваткой и длинными пальцами, его ямочки на щеках и веснушки на остром носу. Его мягкие объятия и нежные прикосновения, трепетное вплетание цветов в волосы, бережные взмахивания ресниц — всё это заставляло Морган засыпать, чтобы проснувшись вновь думать о нём.
Он сам был как птица — крылья, которые пока сжаты, птица, которая ещё не готова взлететь. Такой же хрупкой птицей была и Морган. И в те моменты света ничто не могло её усомнить в одиночестве и отчаянии, ведь она знала: «Мы встретимся».