глава 7.Рождение Реи
Солнце отчаянно пробивалось в сонные глаза девочки. Она была одна — лес оставил её и дал забыться в печальном прошлом, которое укрыло её пальцами Клеона.
Тонкие колоски травы впивались и давили грудь, режа в кровь её запястья, царапая вены. Голоса вокруг шумели, но ни один не давал покоя.
Светлые лучи, которые огнём горели на макушке, бережно укачивали слёзы на щеках. Но лишь тихий ветер пел ей шёпотом, заставляя закрыться и молчать.
Сердце рвало ровно так же, как если бы спрыгнуть со скалы и разбиться в отчаянии. Хоть она и продолжала метаться природным инстинктом, что-то в ней погасло.
Огонь, который душил и прожигал тело, выливаясь из тёплых рук, забыл про её мягкие кучеряшки и потух. Погас внутренний мир, который ясным светом обжигал запястья, а её чистые глаза наполнились взрывами слёз, которые заставляли захлебнуться в воздухе.
Тело медленно немело, а тонкие плечи охватывали холодные запястья, которые пытались разжечь тепло.
Ночи накрывались утром, глаза поднимались и всплеском смотрели на новый день, а мир не светил ярким солнцем и не заставлял девушку чувствовать себя живее.
Блеклые запястья, которые стали опущенными, тряслись и подводили каждый божий день, напоминая во всех красках тот алый день, который горем упал как груз на спину Реи.
Остаться одной было сильно, но давило. Давило сверху, и тяжесть не позволяла сделать вдоха.
Природа шумела, творила свет и заставляла дышать, заставляла подниматься и оставаться здесь — держать в руках свет, который прожигал всё вокруг, таить в своих рёбрах порхания крыльев, которые резали и били их. Она заставляла дышать под биение сердца, которое ритмом продолжало жить, хоть в тот день что-то умерло.
Тонкие травинки щекотали тёплые скулы, и свет слепил веки, а ветер с силой развивал огонь, поросший на вечно опущенной голове.
Босые ноги вечно мёрзли от влаги и прохлады живой природы, слёзы солёно летали по лоскутам одежды, и острые ногти режущей болью выдавливали следы на мягких, веснушчатых запястьях.
Серые глаза, которые с выдохом поднимались, смотрели самыми яркими искрами — только в его чёрные волосы ложились нежно цветы и запястья.
Свет воскрешал этот миг, поднимал вечно падающее тело. Этот свет заставлял задержаться Лань подольше — подольше посидеть на траве, подольше искренне посмотреть в глаза и мягко увести взгляд.
Лес её принял и каждым своим мгновением просил остаться, просил жить, просил помнить и знать каждый миг — впивая в рыжие волосинки, когда материнские косы расплелись, но воздух всё так же бережно продолжал их заплетать и вплетать в них яркие осколки цветов.
И лишь прохлада и шум прибоя напоминали о трепетном прикосновении, которое втягивало в сон и било мягким звоном своих песен. Звёзды утихали и следили за сном Лани.
Её тонкую спину укрывали белоснежные перья крыльев — укрывали от мёртвых стрел и сжигающих мыслей, заставляли смотреть в стеклянно пустые глаза.
Материнские слёзы и свет глаз говорил ярким светом в её глазах. Он говорил: «Жди, рано ещё уходить с закатом».
Так далеко тянулось пение птиц, так бережно тащились травы, покрывая мосты и брёвна, укрывая их тёплым мхом. Голос шумел эхом. Хотелось ждать, только ждать… А вдруг они встретятся во сне?
Но только мир вытягивал, вытягивал черноту и ком в горле, который заставлял изредка подходить к обрыву. Полёт был бы ярким и чистым. Казалось бы, что всё прошло, но только каждый такой туманный день всплывала мысль: «Мама ведь не дала бы мне разрешение…»
Оставалось время, которое так долго шло, и каждый восход напоминал об утрате. Оставалось лишь разодрать себе грудь и, брошенным, потерянным, сбитым с пути, не смотреть в эту щель, не искать сути, а лишь смотреть в слепящее небо.
В руках — острый камень. Я почти с вами. Хотелось быть там, в её объятиях… Но кто бы что ни говорил — сильный шаг назад утаскивал себя от высокого полёта.
А Лань лишь смотрела в небо, смотрела в облака, пыталась читать в них слова, ответы. Корни деревьев прижимали её к земле и не давали взлететь выше, сломать рёбра и быть светом, охранять сны Клеона и плести венки из закатов.
Но что-то не пускало. Мать держала её запястья, заставляя жить и бороться дальше.
Не заживают раны. Больно постоянно. Казалось, тянуло ко дну.
Но ведь она останется… И лишь хрупкая хватка дала первый вдох, глоток воздуха.
Невыносимо было смотреть в потухшие глаза Клеона и в изумрудные глаза напротив, которые разбивала волна. Лишь тихие вопросы хранили свет в этом вдохе.
Клеон, подаривший жизнь, при этом был званием раздора. Всегда протянутая рука, которая могла достать даже своё сердце и подарить, чтобы стало не так больно.
Тоже бывает так страшно.
За тёмными ночами всегда вставало яркое утро. Оно обнимало обоих — брошенных и убитых, но таких живых.
Вечность поселилась в его тонких волосах и поднимала серые глаза. Время было невыносимо. Время, которое было долгим, ранило сильнее. Но ещё сильнее било время, которое казалось последним.
Но вот — протянутая рука. Солнце должно гореть ярко. А глаза Клеона с вечной заботой смотрели на изрезанные пальцы, на стеклянные ноги и потухшие кончики губ. И лишь тогда умирал свет в детских ладонях.
Оба потеряли смысл задора и вечной юности. Ведь та красота, которая сплетала тактильность, никогда не была бы знакома иным. И лишь кора дерева могла царапать спину.
Но Клеон заставлял солнце светиться всегда. Чтобы свет проникал сквозь кончики пальцев. Чтобы на кончиках всё так же красовались ямочки. Чтобы слёзы стирались в шею и утекали по ключицам.
Терять было сложно. Но звёзды сияли лишь так в небе синем. И сердце вновь расцветёт с новой силой.
А свет пятнистой, быстрой, как вихрь, Лани потух — и никогда больше не истекал теплом. Теперь в устах её имя было Рея — то, что было дано с рождения, но никогда не было родным.