глава 4. Сестренское лето
У Лань были лес и мох, и музыка флейты.
У кого-то — каменные стены, тяжёлые занавеси и золото.
Так началась история Шарлотты, той, чьё детство звенело ключами и шагами придворных.
Трепетное касания шёлковых прядей, бережно вили косы. Тёплые руки неутужно стягивали косы девочки, как её свободу. Бережные затяжки, аккуратные стежки на подоле платья, и тёплая улыбка, будто звон полумесяца в тёмной ночи.
Казалось, всё это было дотошно, приторно и слепло, но эти нежные объятия были до того родны девочке.
Биатрис — та, кто заменила солнечный луч и нежными прикосновениями гладила Шарлотту перед сном, будто успокоительным усыпляла дитя и ласковым взором убаюкивала.
Шарлотта унаследовала белый волос и аккуратный носик, но лишь Биатрис могла ходить по балам, одевать распущенные платья с рюшами и затянутым корсетом.
Оттого она не переставала любить своих двух младших сестёр.
Девушка будто крылом накрывала сестёр, оберегая их от холодных ударов, что впивались и оставляли кровоточащие следы.
Бережное материнство никогда не коснулось печального вздоха фарфоровой куколки, но Биатрис с жалобным пламенем в сердце молила лишь об одном: чтобы маленькие сёстры сумели дождаться того дня, когда в их тусклой дворцовой жизни вспыхнет хоть миг света, способного затмить и сжечь саму Биатрис — маму.
— Биатрис… Биатрис!! — детский голос задорно лился по мраморным, холодным коридорам дворца. Детские ноги рвались навстречу сестре, едва так вернулась во дворец. Яркие волосы развевались, когда принцесса набирала скорость, а подол длинной юбки колыхался цветочным узором.
— Милая моя, бусинка… — женский голос ответил крепким, солнечным объятием, которое уже говорило о радости сестёр. Пальцы крепко захватывали спину девочки, отрывая туфли от земли и кружа дитя в порхании.
— Совсем повзрослела! — добавила девушка, скользнув взглядом по округлым чертам лица и тонкой улыбке.
— Нет… Просто мы давно не виделись, — поспешно возразила Шарлотта, вытянув детский палец и тыкнув им в острый нос Биатрис.
На лице всё ещё царила улыбка, щёки заливал счастливый румянец, а ямочки вырезались из детского лица.
Дворцовые стены жили смехом. Белые мраморные коридоры звенели от детских шагов, от тихих девичьих разговоров и от запаха цветов, что Биатрис прятала в тайных вазах.
Они гуляли подле внутренних садов, босые по росистой траве, а лучи солнца искрились на светлых волосах обеих сестёр. Биатрис плела венки и сажала цветы, учила Шарлотту разным видам роз, объясняя, что каждая роза хранит в себе секреты королевской крови.
Бывали дни, когда девочка замирала, слушая, как её сестра поёт, заливая дворцовую галерею нежным звоном. Биатрис любила музыку — пальцы её легко скользили по клавишам рояля, а глаза смеялись, когда Шарлотта, сбиваясь, подхватывала мелодию своим тонким голоском.
Шарлотта запоминала каждый запах, каждую складку на маминых платьях своей сестры, каждую чёлочку кружев, которыми украшали наряды Биатрис. Иногда они вместе читали книги, забравшись на высокое кресло, и Биатрис гладила её по волосам, рассказывала сказки о дальних странах, где вода переливается золотом, а леса поют колыбельные.
И было в этом всём столько света, что даже тени от каменных арок казались мягкими и уютными.
Но потом ветер переменился.
Сначала Биатрис часто уставала. Голос её ослабел, и смех стал реже. Шарлотта не понимала, почему сестра всё чаще лежит в своей высокой кровати, закрытая тяжёлыми занавесями, и почему мать шепчет что-то слугам, а отец ходит по дворцу с потемневшим лицом.
Биатрис целовала девочку в висок, но губы её были холодными, а кожа — тонкой, почти прозрачной.
Шарлотта сидела возле кровати, держа сестру за руку, смотрела, как Биатрис пытается улыбнуться, как глаза её тускнеют, как обрываются слова.
В ту ночь, когда всё закончилось, весь дворец замер в неподвижном дыхании. Светильники горели слабым, почти мёртвым светом. Шарлотта не плакала. Её слёзы застыли внутри.
Наутро она встала раньше всех. На лице её не было улыбки. Глаза, некогда сиявшие янтарём, теперь смотрели будто в иную даль, туда, где больше не пели голоса сестры.
С того дня Шарлотта стала тихой. Она перестала смеяться вслух. Платья её были всё более строгими, а руки держали подол ровно и аккуратно.
Только в полумраке комнаты она иногда прижимала к сердцу маленький цветок, засохший в старом венке, сплетённом руками той, что заменила ей солнечный луч.