глава 3. молчание
Он ждал. Ждал долго — и вот пришла она.
Лань, разминая свои грязные пальцы, держала за спиной длинный деревянный инструмент с дырочками.
— Что, это снова флейта? — спросил он с хрипотцой.
В его голосе звучала заинтересованность, а серые глаза ярко сверкали радостью.
Он был босой, лохматый и патлатый. Волосы — чуть ниже лопаток, чёрные как ночь, а кожа — светлая.
Две родинки под уголком губы будто случайно пририсованы к его лицу.
Длинная кофта, что была велика и свисала, как мешок из-под картошки, закрывала белые, погрызанные в кровь пальцы.
Ему нравилось слушать флейту — звук, который был будто ураганом эмоций в его опустошённой от тепла голове.
— Она не просто дудит… она поёт, — прошептала рыжая.
После этих слов Лань накрыла пальцем-молоточком дырочку и трепетно подула, издавая ноту ми.
Через некоторое время оба наслаждались сладкой музыкой и приятным звуком дождя.
Босо сидеть на холодной земле было одушающе,
но никакой холод не мог разрушить это мгновение.
Казалось, будто время остановилось —
и вот, две пары глаз смотрят вглубь леса.
Клеон — мальчик с серыми глазами и длинными волосами, вечно унывающий.
Он никогда не плакал — он только слушал.
Его тонкие запястья всегда были закрыты,
а мягкая кожа покрывалась шипами от прикосновений.
Он молчалив и внимателен.
Ему доставалась лишь злоба и чересчур сильные обиды,
которые он схватывал и подавлял глубже,
терпел и молчал.
А потом настал день,
когда детские слёзы стали только шрамом на лице.
И с того момента хрупкие плечи
только одиноко царапались о ветви леса.
А всё потому, что он был Отшельником.
— А я не лучше, — вылетало каждый раз при разговоре от рыжей.
Её руки тоже были хрупкие, грязные.
Да и сама она была такой.
Её пальцы скользили по деревянным отсечкам,
а слёзы лились водопадами до кончика подбородка,
пробираясь ей в сердце.
Детские пальцы схватывали на ходу сказанное и повторяли,
но она продолжала плакать.
И что-то топило её в собственных слезах,
не давая сделать ни капли вдоха свободной жизни.
Она не знала, что такое мгновение.
Её время осталось с ней наедине.
И только Клеон ворвался в эту временную петлю,
где Лань так и осталась — ни с чем.
Мальчик лишь молчал на такие фразы.
Его серые глаза впивались в руки, на которых не было живого места,
в ужасно кривые ноги и хрупкую фарфоровую спину,
которая прорезалась наголо.
Его тонкие лопатки служили крыльями,
а нос нервно дышал, вспоминая что-то небывалое.
Два огонька в глазах всегда бегали и не останавливались на одном месте,
а руки всё время не слушались.
И всё это составляло не только плохое впечатление от окружающих —
но и плохое впечатление от самого себя.
Он был тем, кто впивался в свои проблемы
и накладывался на них — прямо в сердце.
Ему было режуще больно,
но ничего не происходило.
Что же могло быть?
Казалось, что светлые руки, которые когда-то потянулись к свету,
упали в темноту.
Работающая кость сломалась —
и встать со спины было уже невозможно.
Что тот пережил — не знал никто.
Но Лань не волновало отсутствие смеха и задора рядом с ним.
Он молчал и слушал.
Она тихо рассказывала
и вешала на всё ярлыки,
прикрывая запястьями свою улыбку.
Только длинные, паучьи пальцы так крепко держали её запястья.
И только серые глаза всматривались и с интересом смотрели на её жизнь.
Только чёрные волосы развевались на ветру,
и только истерзанные губы мягко плыли при рассказах Лани.
Каждый день уходил закатом быстро
только когда они сидели там,
под густым сбором листвы,
а вокруг квакало болото
и кипело бурчание дня.
Рыжая видела то, что не должна была.
Но она молчала.
Битые раны и синяки...
Её детский разум не понимал —
неужели жизнь такое может?
И хотелось плакать от неизвестного.
Но её мысли посещали мысли страшнее.
Она понимала,
почему Клеон ворвался в её жизнь
таким диким и потерянным,
сбитым с пути...
Неужели всё потому,
что он — Отшельник?
В голосе мальчика всегда стояла дрожь.
Он даже молча говорил —
своими туманными глазами.
Он хотел говорить,
но будто немел каждый раз
при попытке взлететь
и понять,
каково это — говорить.
Но за его жизнь всегда говорили лишь шрамы.
Синяки, которые будто космос, разливались на белой коже.
Глубокие рубцы укрывали тело мальчика
от внешнего мира
и его повторной жестокости,
которую он уже пронёс
и пробил в свои ладони.