Трое

Люби меня, люби жарким огнем,

Ночью и днем, сердце сжигая...

Люби меня, люби, не улетай,

Не исчезай, я умоляю!..
Люби меня, люби!..

Люби меня, люби!..

Гречка, Люби меня, люби©

Открыв глаза среди ночи, Том не понял, почему вокруг так темно, ведь в их с Оскаром спальне шторы не задёргивались никогда, потому непроглядной темноты не бывало; почему проснулся в пустой постели, кажущейся огромной, бесконечной для одного. Дезориентированный непроглядной теменью, висящей в комнате по причине сомкнутых плотных штор, через которые не могли пробиться ни искусственные ночные городские огни, ни льющиеся с высоты лучи небесных светил, Том закрутился на постели и выпутался из одеяла. Выйдя в коридор, по памяти ориентируясь в темноте, что здесь была рассеянной, находя дорогу, поспешил в спальню, где привык, где должен находиться ночью. Забрался к Оскару под одеяло, нырнул в нагретый телом воздух, и, умиротворённо улыбнувшись темноте, опустил голову на подушку и закрыл глаза.

Забыл, что хотел уйти. Но запоздало вспомнил о вчерашнем дне, вчерашнем разговоре – про себя считал тот день вчерашним, поскольку потом жил не он, и не копался покуда в памяти, чтобы понять, сколько времени прошло с его неудавшегося побега и тяжёлого разговора после. Понял, какую ошибку допустил, придя к Оскару в постель, ведь добивался расставания. Тихо и медленно, теперь затаив дыхание, чтобы ненароком не разбудить, пополз в обратную сторону.

Шулейман зашевелился, проснулся.

- Ты чего припёрся? – спросил сонным и недовольным тоном. – Какую на этот раз пакость задумал?

Том не обозначил себя, промолчал – пусть лучше Оскар не знает, так будет проще уйти, по крайней мере сейчас. До конца кровати Том, замерший спиной к Оскару от звуков его голоса, полного забытого им раздражения, не успел добраться. Взбешённый тем, что гадина ещё и сон его потревожила, Шулейман придал ему ускорения пинком ноги, выпихивая с кровати. Не ожидавший этого Том, ничуть не сгруппировавшись, с грохотом свалился на пол. Ударился, не понял, за что, но ни единого писка не обронил.

Озадачившись тем, что Джерри не зашипел матом, не прикрикнул на него, обозвав как-нибудь, не бросился восстанавливать справедливость путём причинения боли, Оскар в подозрениях потянулся к выключателю лампы. Электрический свет, режущий глаза и мозг в самый тёмный ночной час на границе утра, рассеял темноту, оттеснил её в углы, выхватив у мрака сидящую на полу фигуру. Том прищурился лишь в первое мгновение и снова широко раскрыл глаза с напряжённым, отчасти растерянным и испуганным взглядом. Он не успел уйти под прикрытием темноты и теперь, глаза в глаза, не мог сообразить, что ему делать, мысли отказались рождаться и развиваться.

- Том? – произнёс Шулейман недоверчиво, но с затаённым, готовым взорваться тысячами фейерверков счастьем от встречи.

Том не ответил, буквально онемел и не отводил взгляда. Его молчание, огромные шоколадные глаза, выражение лица и даже поза окончательно убедили Оскара и позволили внутри черепной коробки распуститься искрящимся цветам счастья, которого не показал, в противном случае пустился бы в пляс с прыжками до потолка. Не размениваясь на долгий разговор в неравных условиях, Шулейман затащил Тома обратно на кровать, уложил, обняв крепко, надёжно, уткнувшись носом в затылок, и погасил свет.

- Завтра поговорим, а сейчас спи, - сказал Оскар в волосы Тома, окутывая печным теплом горячего, истосковавшегося тела. – Так будем спать, и никаких возражений, я тебя не отпущу. Захочешь в туалет – буди. Или можешь не будить и обмочиться в кровать, я переживу. Плевать.

Снова Том не ответил, не попытался высвободиться из капкана горячих, взявших в плен до утра объятий. Не шевелился, дышал тихо, неслышно, всё в нём притихло, затаившись, кроме беспокойного, страдающего сердца. Не отпуская, Оскар положил ладонь ему на грудь посередине, и волосы колыхнуло дыхание негромкого веления:

- Успокойся. Спи.

По щеке к носу скользнул знакомый и забытый дубовый запах коньяка. Превозмогая себя, Том кивнул, чтобы дать какую-то реакцию, что в темноте, спиной к собеседнику, было глупо. Шулейман считал «ответ» по движению и на том успокоился, растворялся в сладости объятий и соскальзывал в продолжение пьяного, теперь счастливого сна. Изгибом сомкнутых губ улыбался в макушку Тома, пока сон не расслабил лицевые мышцы.

Том лежал и смотрел в темноту, на фоне которой более светлым цветом выделялся прямоугольник окна, где за стеклом огни витрин, машин и тонкий серп молодого жёлтого полумесяца, невидимый с его места. В голове звучали фразы «вчерашнего» разговора, собственные мысли, не утратившие силу и актуальность на настоящий момент. Но теперь понимал, что безрассудно срываться с места не выход – не станет таковым, что просто разорвать отношения и уйти не получится – Оскар не отпустит. Это заставляло чувствовать себя загнанным в угол, бессильным перед обстоятельствами, как когда-то. Он не может остаться – не должен, но и уйти тоже не может, не из-за своего искреннего, похороненного на дне сердца желания быть с человеком, без которого не видит жизни. Пат. Всё возвращается на круги своя... Полное безысходности прошлое оживает, призраки обретают плоть, восставшие мертвецы окружают.

В немом надрыве заходящегося болью сердца Том стиснул пальцы одной из рук Оскара, опоясывающих его тело под грудью, будто в последний раз – в последний раз, потому что не позволит себе этого, когда Оскар сможет почувствовать полный крика контакт и осознать, не должен себе позволять, потому что должен отстраниться. Должен спасти хотя бы его, не от Джерри, на этот счёт Том больше не имел страхов, а от себя, от отношений и чувств, что обратились медленным ядом. Лежал так долго, что на востоке, на самом краю горизонта, забрезжил бледный огонь нового дня. И только с первым светом измученное мыслями и чувствами сознание наконец-то сморило сном без сновидений.

Шулейман проснулся раньше, долго сидел на постели и ждал пробуждения Тома, разглядывал его лицо, даже во власти сна нерадостное, словно напряжённое, линии открытых одеялом белых плеч. Не курил, чтобы щелчком зажигалки и крепким терпким запахом дыма не потревожить его сон, да и не хотелось курить, у него было более приятное, более нужное занятие. Смотреть, быть рядом, думать, что делать дальше, когда Том наконец-то проснётся. Но в конце концов Оскару пришлось покинуть кровать и супруга-засоню, чтобы навестить унитаз, а затем решил принять душ, раз уж всё равно пришёл в ванную комнату, а Том спит крепчайшим сном.

Проснулся Том в половине двенадцатого, выспавшийся, отдохнувший, но секунды ясного нового дня хватило, чтобы реальность вспомнилась, затопила, и плечи опустились под её тяжестью. Сев на нагретой, помятой за ночь двумя телами постели, он посмотрел дату на телефоне Оскара и не удивился, что уже к концу близится сентябрь. Это открытие не вызвало никаких эмоций, не всколыхнуло ровно подавленное состояние, потому что не стало сюрпризом.

Вернув погасший, обернувшийся тёмным зеркалом – точь-в-точь отражение его состояния – мобильник на тумбочку, Том оделся и, заглянув на кухню за стаканом воды, направился принять душ, но обнаружил, что ванная занята. Второй ванной Том не пользовался даже в те далёкие времена, когда был здесь прислугой, потому и сейчас не подумал пойти туда. Не увидел, что полочки второй ванной комнаты заполнены не-его гигиеническими принадлежностями, что всё больше захватывали пространство, не они, но другие вещи точечно распространялись по квартире, оставаясь столь немногочисленными, что не бросались в глаза. То, что Шулейман велел ему идти во вторую ванную, сыграло Джерри только на руку, она была ничуть не хуже, а собственную ванную комнату, которой пользуется только он, Джерри нравилось иметь.

Перекрестив ладони на пояснице, Том прислонился к стене напротив двери и смотрел в пол, разглядывал пальцы босых стоп. Плеск воды стих и через три минуты открылась дверь, не ожидавший увидеть Тома Шулейман встал на пороге, обнажённый по пояс, с полотенцем на плече, концом которого сушил волосы. Том вскинул взгляд.

- Помыться хочешь? – спросил Оскар. Уронив взгляд обратно себе под ноги, Том кивнул. – Иди, - он отступил в сторону, пропуская парня, что прошмыгнул мимо него, не задев ни плечом, ни убегающим взором.

Обернувшись к закрывшейся двери, за которой скрылся не проронивший ни слова Том, Шулейман отошёл на пару шагов, чтобы не стукнула, когда откроется, и, в последний раз растерев волосы полотенцем, бросил домработнице, что была где-то в квартире, сообщение с распоряжением принести ему рубашку. Отдав Жазель мокрое полотенце и одевшись, Оскар отпустил её и занял место Тома напротив двери в ванную, упёршись в стену лопатками и скрестив руки на груди. Урок он усвоил и не намерен был оставлять Тома одного, без присмотра и общества.

Том расправился со всеми ванными процедурами за пятнадцать минут, вышел в той же тёмной одежде, нечёсаный, с печально склонённой головой и опущенным глазами, поскольку, открыв дверь, заметил, что Оскар всё ещё здесь, и избегал на него смотреть, встречаться взглядом. Шулейман не то что видел – чувствовал, что Том зажат и сторонится его, и взял ситуацию в свои руки.

- Пойдём завтракать, - не предложил, а утвердил Оскар.

Том молчал, не поднимал глаз, снова онемел. Не был уверен, что сможет дать ответ, если захочет, потому что с ночного пробуждения не произнёс и звука, и не ощущал языка, не ощущал возможности управлять им для воспроизведения речи. Прождав ответа целых полминуты, Шулейман подошёл к Тому, поднял его лицо за подбородок и вопросительно выгнул брови. Вынужденно подняв голову, мазнув по Оскару взглядом, Том тотчас скосил глаза в сторону и вниз.

- Старый добрый мутизм? – поинтересовался Шулейман.

Хоть какую-то реакцию Том дал, ещё и новую в сравнении с ночью – отрицательно покачал головой, внутри страдая, выгорая от контакта кожи лица с родными пальцами. Поцеловал бы их и расплакался от тяжести принятого в одиночку решения, которое теперь не знал, как претворить в жизни, и не знал, как вынести, перерубить себя надвое. Но нельзя.

- Тогда скажи что-нибудь, - Оскар отпустил и скрестил руки на груди. – Например, «гриб».

Всё-таки Том посмотрел на него добровольно, изломив брови в удивлении предложенным словом. Шулейман добавил:

- Я просто предложил вариант, ты можешь сказать что-то своё. Идём на кухню?

Том вздохнул, вместе с воздухом набравшись силы и смелости, и наконец разлепил ссохшиеся губы:

- Я не хочу есть. Завтракай без меня.

Лгал. Желудок, из которого уже ушла выпитая вода, ныл от пустоты. В этот самый неподходящий момент живот предательски заурчал, издавая заунывные звуки одинокого кита. Том прикрыл желудок ладонями, будто это могло помочь не позволить звуку повториться и стереть его из памяти Оскара.

- Ага, не хочешь, - сказал Шулейман. – Мне твоих голодных обмороков больше не надо. Пойдём.

- Оскар, я не хочу есть, - повторил Том не слишком убедительное заверение.

Показывая, что короткий спор окончен, Оскар взял его за руку:

- Идём.

Как малого ребёнка, Шулейман за руку отвёл не сопротивляющегося Тома на кухню, своей ладонью грея тонкую прохладную ладонь. Подождал, чтобы Том занял стул, и только после этого переложил оставленный на плите горячий завтрак в две тарелки и также сел за стол.

- Кофе забыл, - разочарованно цокнул языком Оскар, глянув в сторону кофе-машины.

- Я сделаю, - кивнул Том и поднялся из-за стола.

Запустив ответственный за бодрость аппарат, как делал за время их разного сожительства тысячи раз, Том упёрся ладонями в ребро тумб по бокам от машины, опустив голову и ожидая, когда она закончит. Шулейман, успевший попробовать завтрак, без него не ел, смотрел на тонкую спину, выгнутую по вине позы, запутывался взглядом в спутанных волосах, к которым хотелось прикоснуться, пропустить через пальцы.

Перелив обжигающий кофе в две белые чашки, Том поставил одну перед Оскаром, а вторую подле своей тарелки, в кой-то веке сразу не добавив себе молока или сливок, и снова сел, наконец-то попробовал творение Жазель. Завтрак был невероятно вкусным – оладьи с лёгкой кислинкой в нежном тесте и карамелизованной клубникой, текущей сгустившимся сахарно-ягодным соком; настолько вкусным, что помимо воли разогнал тучи на внутреннем небе. Орудуя вилкой и ножом, Шулейман непрестанно следил за ним, считывая, впитывая каждую чёрточку.

- Не надо за мной следить, - в конце концов сказал Том, нарушив царящее за столом молчание, в котором больше не видел, а ощущал направленное на него внимание. – Ешь, не отвлекайся. Я не побегу ни в дверь, ни в окно.

- Хорошо, если так. Но я смотрю на тебя не по этой причине.

Том взглянул на Оскара, но оставил за глазами вопрос: «А почему?», потому что догадывался об ответе, и услышать его было бы больно. Убрав со стола опустевшую тарелку, Том обхватил ладонями чашку и сделал глоток. Чёрный кофе был горький, но этот неласковый вкус больше подходил его горестному состоянию, потому, наверное, и не разбавил его ничем.

Несколько минут Шулейман, пересевший пить кофе на соседний стул, разглядывал Тома и, ничего не сказав, встал из-за стола и куда-то ушёл. Том не обратил внимания, с каким предметом в руках он вернулся, потому, когда расчёска погладила по голове, зубьями цепляя и натягивая спутавшиеся вихры, удивлённо обернулся к вставшему у него за спиной Оскару:

- Что ты делаешь?

- Хочу тебя расчесать, что в этом такого? – в своём обыкновении не видя в собственных действиях ничего такого, отвечал Шулейман. – Ты лохматый.

Том немного растерялся от его инициативы, от звуков уверенного голоса, в котором, в этом обидном вроде бы словосочетании «ты лохматый» скрывалась едва не отеческая забота, и произнёс:

- Я сам могу.

- Давай сам, - Оскар положил расчёску на край стола и сел слева от Тома.

- Не за столом же... - пробормотал Том, вновь склонив голову, отчего позвонки натянули кожу под шеей. – Волосы будут... - путано объяснил причину, по которой на кухне негоже причёсываться.

- Впервые ты блеснул культурой и сразу мне наперекор, - в ответ изрёк Шулейман. – Обидненько. Но я не замечал, чтобы у тебя выпадали волосы. Думаю, тебе облысение вообще не грозит, потому что у тебя не та половая конституция. Держи, - взял он расчёску и подал Тому.

В первую секунду Том ощутил протестный внутренний порыв, требующий не соглашаться, но он не ребёнок и не буйный подросток, чтобы протестом реагировать на каждое замечание и просьбу. Послушно забрав расчёску, он не слишком усердно причесался, чего было достаточно ухоженным стараниями Джерри волосам, и убрал её на тумбочку.

Удовлетворённо и в знак одобрения кивнув, Шулейман указал на чашку Тома:

- Пей кофе. У нас есть одно важное дело.

Вновь Том промолчал в ответ, не спросил, что за дело, только глотнул горького кофе, спрятав в чашке нос. Как ни тянул он время – ненамеренно, впрочем, а от безграничной грусти, что тормозит все действия, - напиток кончился.

- Что-то ещё тебе надо сделать? – спросил Оскар, когда опустевшая кружка Тома глухо звякнула дном об стол.

Том отрицательно качнул головой:

- Нет.

Следом за Оскаром Том прошёл в гостиную, сел на диван.

- Сиди здесь, я сейчас приду, - велел Шулейман и покинул комнату.

Вернулся он с листом бумаги альбомного формата и положил его на столик перед Томом. Мазнув по бумаге взглядом, не успев ничего прочитать, Том вскинул глаза к Оскару.

- Что это?

- Список предполагаемых причин раскола. Джерри составил, - ответил Шулейман. – Пойдём по порядку. Эванес, - ткнул он пальцем в первую строку.

Не заметил он, что список изменился, в нём не хватало двух мелких деталей – Джерри переписал список и положил на то же место, чтобы Шулейман взял его, если потребуется.

- Оскар, я не... - попытался Том отказаться от ответа, но Оскар его перебил.

- Никаких возражений. Мы обсудим это. Лучше я обсужу это с тобой, чем с Джерри.

Том опустил глаза к списку, поглядел на первый пункт и снова посмотрел на Оскара:

- Что ты хочешь от меня услышать?

- Правду и ничего кроме правды.

- Какую правду? – искренне не понимал Том, чего от него хочет Оскар, и что он может сказать.

- Пункт первый – изнасилование, - с врачебной сухостью проговорил Шулейман. – Не самая приятная тема, но не впервой. Ты справился с этой травмой?

Несколько раз Том хлопнул ресницами, в самом деле прислушиваясь к себе, пытаясь прочувствовать травму(?), и уверенно отрицательно качнул головой:

- Я справился, эту травму я пережил.

Оскар кивнул, озвучил следующий пункт:

- Нападение Эванеса в туалете и сотрясение мозга.

- Я даже не испугался, - честно ответил Том, - потому что сразу пришёл ты и защитил меня, и не понял, что получил большую травму, чем удар по лицу.

- Покушение?

- Мне... - Том задумался посреди фразы, погрузился в те непонятные, страшные минуты, озвученные частыми выстрелами и треском, звоном металла за спиной, служащего единственной защитой от пуль, - было страшно. Страшно из-за того, что я не понимал, что происходит, что мне делать. Я не успел подумать, что мы можем умереть, пока не оказался в машине.

- Могло это для тебя стать непосильным стрессом, вызвавшим раскол? – чётко сформулировал вопрос Оскар.

- Не думаю, - ответил Том и следом утвердил без сомнений: - Нет. У меня был шок, но не стресс.

- Шок сильнее стресса, - заметил Шулейман.

- Сильнее, - согласился Том, но только в этом. – Но важнее не сам момент шока-стресса, а то, что после. После у меня не было никаких негативных чувств, не было мысли: «Я больше не могу».

- То есть ничего из этого не стало для тебя непреодолимой травмой?

Том отрицательно покачал головой, не лукавя этим жестом и посылом, который он несёт.

- Вслух, - напомнил Шулейман о давнем правиле.

Вздохнув, Том озвучил свой несложный ответ:

- Нет.

Снова Оскар кивнул:

- Я так и говорил: что не могло ничего из этого стать причиной раскола. Кроме покушения, про него я уверен не был, поскольку после этого эпизода была клиника, а по возвращении домой, в привычные условия, ты переключился.

«Переключился по возвращении домой...», - повторили мысли окончание фразы, но Шулейман не зацепился за этот подозрительный нелицеприятный факт, не задумался.

- Идём дальше, - заключил он и, пропустив «электрошок», перешёл ко второму столбцу. – Инфантилизация.

- Что? – изумлённо выговорил Том истончившимся голосом.

- Инфантилизация, - повторил Шулейман. – Объяснить, что это?

Том качнул головой:

- Не надо, я знаю. Но... каким боком это относится ко мне?

- Это ты мне объясни. Список составлял не я, а твоя «вторая половинка», ты лучше меня должен знать, что у тебя в голове.

- Я... - начал Том, но не нашёл, что сказать дальше, и закрыл рот.

Не считал, что инфантилен. Если сравнивать с тем, что было, то в настоящем и недавнем прошлом он никак не инфантилен, наоборот, он скучал по себе-ребёнку, именно – скучал, а значит, не был им, никак не мог быть. Но, заглядывая в свою голову, Том видел, что Джерри утверждал обратное – что он откатывается в детство. Противоречие.

- Я не знаю, что сказать, - качнул головой Том.

Оскар, также не видящий в его поведении инфантильности, не стал выпытывать у Тома размышления вслух, и пошёл дальше:

- Ладно, следующая причина. Отсутствие реализации как мужчины, - озвучил он и, выгнув брови, вопросительно посмотрел на Тома, побуждая к ответу.

В свою очередь Том в недоумении и лёгком испуге изломил вздёрнувшиеся брови, потому что – что за тема такая?!

- Отсутствие реализации как мужчины? – переспросил.

- Да, - подтвердил Шулейман, что Том всё услышал правильно и, судя по реакции, понял тоже. – Поясню, что туда входит: ты, оказывается, склонен быть в активе, но со мной так не можешь, что создаёт проблему, и тебе важно быть сильным, быть частью мужской группы, и ты хочешь со мной подраться.

Том хлопал ресницами в удивлении тем, что его потаённые потребности и желания не он высказал, а ему их озвучил в лицо Оскар.

- Я... Я... - запутавшись в мыслях, Том закрыл ладонью глаза, потёр лицо.

Не мог быстро смириться с тем, что Джерри выложил всё это, то, о чём он по разным причинам молчал, то, что частично не осознавал. От растерянности разобщённых чувств не догадался заглянуть в память или хотя бы прочесть весь список, чтобы знать, к чему готовиться дальше.

Поскольку ответа от Тома не поступало, Шулейман сам дал ответ – озвучил выход из ситуации с мужской нереализованностью:

- Раз меня в пассиве ты не воспринимаешь, можем периодически брать кого-нибудь третьего, чтобы ты реализовывался в активной роли. Сильным ты будешь, поскольку возобновил боевые тренировки, будешь тренироваться. По поводу причастности к мужской группе – теперь ты владеешь знаниями о моих делах и партнёрах и сможешь поддержать разговор. К теме твоей информированности мы ещё вернёмся позже, отдельно. А «подраться» - вообще не проблема, в любой момент можно исполнить. Дальше... - Оскар заглянул в список.

- Подожди, - Том поднял ладонь и, когда Оскар удостоил его взглядом, попросил: - Давай я сам прочитаю и отвечу?

- Хорошо, - Шулейман подтолкнул к нему лист.

Прочитав два оставшихся пункта, Том сказал по первому:

- Нереализованные желания и мечты – это бред, - он поднял глаза к Оскару. – Меня ничего не останавливает, не сдерживает. Если я чего-то не делаю, то по каким-то своим причинам, а это не может быть фактором риска.

- По каким причинам? – спросил Оскар, сканируя, препарируя Тома взглядом.

- Потому что мне некуда торопиться, - назвал Том удобоваримую причину, которая была похожа на чистую правду, если бы не являлась верхушкой айсберга, ниже которой, в тёмной воде, скрывалось то, что от самого себя прятал.

Шулеймана устроил такой ответ, но, прежде чем Том успел перейти к следующему пункту, произнёс:

- Джерри научился кататься на велосипеде. Как ты к этому относишься?

- Я... Подумаю об этом позже, - качнул головой Том, не захотел задумываться. Не сейчас, ему и так достаточно непростых мыслей выше головы.

Оскар не согласился одним ровным, но требовательным словом:

- Сейчас.

Том не хотел об этом думать, не хотел говорить – потому что это уже не имеет никакого смысла, потому только размыто покачал головой, мученически, устало прикрыв глаза. Шулейман присел перед ним на корточки, положив ладони на сиденье дивана по бокам от худых сведённых бедёр, заглянул в глаза, открытые по неосторожности и лишённые возможности сбежать от зрительного контакта, поскольку это было бы слишком подозрительно. Хоть Оскар его не касался, Тома изнутри, невидимо глазу затрясло – от близости, желанной и запретной, запрещённой самим собой, от стальной сваи в сердце, которую по доброй воле загнал в грудь, и которая вызывала медленную агонию.

- Ответь, - настоял Оскар, не отпуская взглядом шоколадные глаза, душу за ними, что норовила удрать. – Джерри говорит, что исправляет все эти причины и овладевает новыми навыками для тебя, но если тебе это неприятно, если ты сам хочешь учиться, я не позволю ему больше что-либо делать за тебя.

- Всё в порядке, - Том выдавил вымученную ободряющую улыбку.

Искренне смотрелась улыбка, хоть и была невесела, другая и не была бы уместна в его состоянии, но Том всеми мышцами лица, занывшими от усилия, ощущал её фальшь.

- Точно? – недоверчиво, участливо спросил Оскар, вглядываясь в его глаза, отчего Тому выть хотелось.

- Да, - ответил Том и вновь на мгновение показал зубы в слабой улыбке. – Да и что ты можешь сделать с тем, что уже есть в моей голове?

- Могу сделать так, чтобы ты забыл.

Том удивлённо и вопросительно поднял брови. Шулейман, и до этого говоривший без доли шутки, пояснил:

- Есть препараты, стирающие память подчистую. Они отнюдь не полезные, но риск от них меньше, чем от того, что ты будешь несчастен из-за того, что Джерри отнял у тебя, что сделал. Если ты скажешь, что хочешь забыть, я их достану.

Том забыл, что должен дышать.

- Ты что, согласен, чтобы я всё забыл?

- Да, - без тени сомнений ответил Оскар. – Лучше я буду заново знакомиться с тобой, завоёвывать и всё рассказывать, чем потеряю тебя.

Невыносимо. Не выдержав, обваренный накалом собственных сконцентрировавшихся эмоций, Том резво поднялся с дивана и отошёл на пару шагов, убегая от близости, что вкупе с серьёзными словами Оскара изжигала изнутри, превращала в чёрные угли. Шулейман выпрямился, протянулся к нему взглядом, опутывающим крепкой шёлковой паутиной. Только мысленно Том позволил себе повернуться к нему спиной, а в реальности склонился над столиком, заглядывая в распластанный на нём список, чтобы оправданно не смотреть в глаза и уйти от напрашивающегося обсуждения этого момента.

- Это всё? – спросил. Волосы упали на лицо, но отрасли недостаточно, чтобы завесить и сыграть роль ширмы.

- Нет, остался последний пункт, - ответил Шулейман. – «Отсутствие свободы». Джерри говорил, что тебя угнетает наличие охраны, и ты не можешь чувствовать себя свободным...

Джерри говорил. Джерри всё знает. Джерри, Джерри, Джерри. Сколько раз Оскар сделал отсылку к нему? Но Том не думал, что его неординарная альтер всё знает и снова спасёт.

- Охрану уже заменили, - продолжал Оскар. – Твой главный телохранитель теперь Криц, ты должен его помнить, а из старой остался только Вайлдлес. Джерри утверждает, что у вас есть все шансы сработаться и подружиться, и, в принципе, я с ним согласен.

Том был обескуражен новостями о произошедших изменениях. Память его работала так, как прежде у Джерри – необходимо было подумать о чём-то, чтобы вызвать воспоминание, потому без затруднений смог бы ответить на вопрос, кто его новый охранник, но удивился, когда это сказал Оскар. Том обнял себя за локти.

- Что скажешь? – обратился к нему Оскар.

Том пожал плечами, но ответил:

- Хорошо.

- Тебя устраивает такой вариант?

- Да, это... хорошо, - просто верх красноречивости.

Но как блистать ораторским мастерством и разнообразной красотой фраз, когда внутри выжженная кислотными дождями пустыня с лишь одной полной жизни мыслью: «Всё это не имеет значения»?.. Шулейман не пропустил его состояние, некоторое время смотрел внимательно из-под слегка сведённых бровей и подметил:

- Ты переживаешь.

- Я не могу не переживать.

- О да, это про тебя, - усмехнулся Оскар.

Том отвёл взгляд, снова заглянул в список и повторил:

- Всё?

- Да. Теперь самый важный момент и главный вопрос – которая из этих причин дала раскол?

В первую секунду Том удивился, но затем, ещё раз посмотрев на записанные каллиграфическим почерком пункты, сказал:

- Ни одна.

- Не пытайся солгать, что всё это неправда. Ты сам подтвердил, что эти моменты имеют место быть, - осадил Тома Шулейман.

- Это правда. Та же охрана угнетала меня, потому что я не мог больше свободно гулять, мне так казалось, но всё это уже не актуально. Я не выходил на улицу потому, что не успел, а не потому, что мне было плохо. Не успел влиться в перестроенную прежнюю жизнь, потому что мы уехали и застряли в Швейцарии. Дело не в чём-то, а во мне: я медлительный, увязающий, если у меня не вспыхивает энтузиазм и мне не дать пинка, я могу долго-долго сидеть на месте.

- Окей, с охраной разобрались, отметаем. Но остаются другие причины – которая из них? – твёрдо задал вопрос Оскар. – Ты должен знать.

- Никакая, - качнув головой, немного иначе повторил Том.

- Как это? У раскола должна быть причина – причина, которую можно исправить.

- А её нет, - скорбно заключил Том. – Об этом я тебе и говорил. Всё не так, как я думал.

- Ты уверен? – спросил Оскар через паузу, потребовавшуюся за переваривание поступившей информации, на решение, доверяет ли он ей.

- Я бы знал, будь какая-то причина, с которой моя психика снова не смогла справиться.

Том звучал более чем убедительно, он тоже умел виртуозно лгать – потому что искренне верил в собственные слова. Верил, что ничего из изложенных причин (в том числе брак, который Оскар не озвучил, но Том помнил, что раньше он был в списке) не стало причиной нового раскола, потому что ни одна из них не была тем же, что подвал; потому что у расстройства нет того большого смысла, в который верил, оно не излечит само себя и могло проявиться на пустом месте, поскольку никуда не исчезало. Верил, что ничего не поможет, ничего не спасёт.

- Получается, ты утверждаешь, что Джерри дурил мне голову, и всё это не причины, причины вообще нет? – спросил Шулейман.

- Причины нет, - подтвердил Том и сел на покинутый ранее диван, поставив локти на бёдра и снова сцепив руки в замок.

- Ладно, разберёмся, - сказал Шулейман, будто дав обнадёживающее слово, коим его высказывание и являлось, и по его тону, его виду ощущалось, что он на самом деле не бросит ни из-за болезни, ни наедине с ней.

Не поднимая глаз, Том кивнул якобы в знак согласия. Ему стало горше от того, что теперь молчит ещё об одном. Молчит о том, что на самом деле все причины из списка были актуальны до последнего, пока не случился рецидив болезни, затмивший все иные проблемы, сделавший их незначительными и смешными; о том, что в браке страдал от кольца на пальце и непонимания, как быть в узах, которые оно символизирует, и не мог об этом поговорить, до сих пор не может; о том, что не отказался от идеи разрыва. Настолько паршиво было, что сам в себе захлёбывался, потонул с головой и травился полной тины гнилой ядовитой водой. Но не мог поступить иначе.

Оскар сказал, что не бросит, и Том верил ему. Они могли бы всю жизнь, до смертного одра прожить так – так, как жили, разбираясь с его расстройством, ища выходы и не признавая поставленный на полноценной жизни крест. Но Том этого не хотел. Это будет не жизнь, а топтание на месте, танцы на зыбучих песках, неизменно, незаметно затягивающих туда, где нет движения, самой жизни нет. Никакого прогресса, никакой полноценной семьи с детьми, их продолжением. Ничего, кроме того, что у них было. Его жизнь – болото, Том не хотел, чтобы Оскар увяз в трясине вместе с ним. Он уже не ребёнок, чтобы думать только о себе и себя жалеть. Время брать ответственность, тем более что этого вопреки инстинкту самосохранения сердце желало, хотело спасти другого больше, чем сберечь себя.

Какая ирония. Том хотел, чтобы их жизнь не менялась – она не изменится, их останется только двое. Охрана сменилась, и с новой, наверное, действительно будет иначе. Под предлогом «боюсь, что перещёлкнет» мог бы отказаться сопровождать Оскара на приёмы. Мог бы сказать «брак гнетёт», развестись без мук совести, потому что для здоровья же, и просто жить с Оскаром, как и хотел всё оставить, когда тот преподнёс ему кольцо с предложением руки и сердца. Всё сбылось. Но сбылось коварно, извращённо. Бойтесь своих желаний, они самые злые джины.

- Это не всё, что я хотел обсудить, - добавил Оскар к своим предыдущим словам. - The beavers have blocked the hydroelectric power plant. Do you understand what I said?

- Понял, - кивнув, ответил Том.

- Что?

- «Бобры заблокировали гидроэлектростанцию, - не прыснув смехом с оригинального выбора фразы Оскаром, перевёл Том. – Ты понимаешь, что я сказал?».

Не остановившись на одном эксперименте – в этот раз он не намерен был допускать прошлые ошибки – Шулейман достал мобильник, быстро что-то нащёлкал в инете и протянул его Тому:

- Читай.

Том не повиновался и удостоил научную статью на английском языке лишь одним рефлекторным взглядом, сказал:

- Оскар, я всё ещё говорю по-английски, можешь не проверять. – Предупреждая дальнейшие проверки, одним заверением он не ограничился. – Я не боюсь прикосновений и секса. Знаю, как драться. Умею играть на пианино. Показать?

Не дожидаясь ответа, Том стремительно прошёл к роялю, поднял клавиатурный клап и пробежался пальцами по клавишам, звонко наигрывая складную мелодию. Что-то из классики. Бетховен соната для скрипки и фортепиано №5, что ли?.. Пальцы работали лучше мозга. Одной правой исполнив короткий бодрый отрывок, Том повернулся к Оскару.

- Я не понимаю, - произнёс Шулейман, в растерянной озадаченности хмуря брови.

Умения и навыки, доставшиеся Тому от Джерри после распада второго и слияния, вместе с новым расколом должны были уйти. Разве нет? Но он своими глазами видел, своими ушами слышал. Что же это значит?

- Я тоже не понимаю, - сказал в ответ Том и обнял себя одной рукой, потёр ладонью плечо.

Оставив клавиши величавого рояля открытыми, он вернулся к дивану, встав позади спинки. Обогнув диван, Оскар встал перед Томом, на расстоянии очень широкого шага. Том не смотрел в глаза, не смотрел в лицо и на какую-либо другую часть тела, опустив руки, он в молчании глядел в сторону. Как может один человек, в той же одежде выглядеть так по-разному в зависимости от правящей в голове личности? Тома Оскар хотел касаться, проводить пальцами по незащищённой одеждой белой коже; хотел обнять и защитить. Защищать. Перманентно. До последнего вздоха, когда от глубокой старческой дряхлости будут еле двигаться ноги, хотел чувствовать рядом его тепло и иметь возможность держать за руку. Взглядом он обводил, обласкивал изгиб изящной шеи.

Том поднял глаза – две грустные бездны, полные плещущейся тоски. Какие у него глаза... Шулейман шагнул к нему и, нежно взяв за талию, накрыл его губы поцелуем. Погрузившись во мрак опустившихся век, Том научено разомкнул губы и зубы, не препятствуя углублению поцелуя, словно приглашая, поскольку опередил просьбу впустить. Язык коснулся языка, сплелись в скользящей ласке в его, Тома, рту. Целовал Том механически, а в голове стена, не пропускающая ни тепло, ни действия, что прежде заводили влёт.

Позабыв о том, что хотел лишь поцеловать, Оскар распалялся стремительно, разгорался животной похотью, основанной на обожании, восторге от ощущения тела под руками и вкуса губ и кожи. Уже целовал не только губы, а лицо, шею, тонкое плечо, оголённое оттянутым воротом домашней футболки. Том позволял ему всё, откидывал голову, податливо открывая доступ к шее, но не проявлял ни единой инициативы. Был куклой, отзывчивой, но холодной. Впервые в жизни ему было всё равно, будет или нет.

Жаркие ладони проникли под резинку спортивных штанов и сразу под ткань трусов, представляющих собой никудышную защиту, в однозначном желании тискали ягодицы, разводя в стороны. Том отодвинулся, насколько позволил диван за спиной, отклонился назад корпусом.

- Я не... Мне надо в ванную, - кое-как изложил Том мысль, что отнюдь не уверен в чистоте своей прямой кишки.

- Помочь? – отпустив его, предложил Шулейман с такой естественностью, будто подобная помощь в порядке вещей.

Будь всё как обычно, Том бы подскочил, взвизгнул: «Что ты такое предлагаешь?!», пылая возмущением и смущением. Но не в текущей ситуации.

- Не надо, - только и ответил Том с несвойственным ему спокойствием.

Проведя в ванной комнате необходимую процедуру, Том пришёл в спальню, не в полотенце одном, что было бы уместно, а полностью одетый. Забрался на кровать и сел на пятки, положив ладони на колени. Походил на засидевшегося в девственниках странного парня, который не очень-то горит желанием обзаводиться опытом. Шулейман присоединился к нему, повалил спиной на постель, снова завладевая ртом в пылком поцелуе.

- Том... - просто имя, в трёх буквах которого сконцентрировано так много, что космос и того меньше.

За сегодняшний день Оскар назвал Тома по имени больше раз, чем за прошедший год. Не из-за слов Джерри. А потому, что, встречаясь с Томом раз в месяц, ещё острее ощутил болезненную, почти больную потребность в нём и истовое счастье от того, что он сейчас рядом, в его объятиях. Шулейман хотел звать Тома по имени, хотел повторять его сотни и сотни раз, преодолел то, что толкало обезличивать общение, чем грешил со всеми. Он вновь и вновь припадал к губам Тома и хотел целовать его больше, чем сделать следующий вдох. Готов был отдать полжизни и полцарства за то, чтобы эти мгновения длились бесконечно. Нет, не готов... Потому что если этот поцелуй будет последним, то ничего больше не будет, а он так многого хотел.

Том не испытывал желания, был слишком подавлен и внутренне напряжён, чтобы возбуждение сумело пробиться сквозь толщу свинцово-серой мёрзлой воды и высечь хоть одну искру. В низ живота упиралась рвущая ширинку эрекция, но, проведя ладонью по паху Тома, Оскар обнаружил, что тот нисколько не возбуждён. Это удивило, поскольку обычно Том возбуждался крайне быстро, но вместо обиды на то, что тот не сгорает от желания столь же сильно, как он, Шулейман взялся исправить ситуацию: запустил руку Тому в трусы и обхватил пальцами беззащитно мягкую плоть.

Настолько прямолинейная ласка не оставила равнодушным – всё-таки либидо Тома было подавлено, а не отмерло; член набухал, наполняясь кровью. Том закусил отпущенные Оскаром губы, лежал с согнутыми и разведёнными, наклонёнными внутрь коленями. Рука Шулеймана сдвинулась ниже, палец проник между ягодиц, где кожа была влажной от пропущенных капель воды, погладил, коснулся подушечкой входа. Как только он перестал стимулировать член Тома, едва установившееся возбуждение начало его покидать.

Том думал, что, хочет он того или нет, должен отдаться Оскару. На прощание. Но не мог, само тело не могло преодолеть внутренний барьер – засевшее на задворках сознания суждение, что не нужно сближаться, если принял решение расстаться, пусть и не завтра. Спустившись ниже, Шулейман поцеловал Тома через ткань штанов, потёрся лицом о его пах и спросил:

- Ты не хочешь?

И, не дожидаясь ответа, приспустил на Томе штаны с трусами, намереваясь приласкать его орально. Но Том воспротивился:

- Оскар, не надо... Не надо! – Том упёрся ладонью в плечо Оскара.

Шулейман поднялся, сел, спросил серьёзно:

- Ты боишься?

- Нет, - покачал головой Том и поправил одежду. – Но я не хочу. Просто не хочу сейчас.

Оскар уважил его нежелание вступать в сексуальный контакт, но и собственное противоположное желание игнорировать не мог, не хотел. Жаждал быть близко, максимально близко и получить удовольствие и долгожданную разрядку с ним. Снова Шулейман опрокинул Тома на спину, лёг на него, устроившись между разведённых ног, и, целуя в губы, толкнулся бёдрами. Раз за разом, всё быстрее, вжимался жёстким бугром члена Тому между ног. Одуревал от буйства вскипающей крови в венах, целовал ожесточённее, терзая, прикусывая любимые краснеющие губы. Зализывал укусы и прихватывал зубами кожу в другом месте, уподобившись животному в гоне. Он так и чувствовал и стремился к цели с напором бронепоезда с сорванными к чертям тормозами.

Том лежал на спине, придавленный Оскаром, вжимаемый его сильными рывками в матрас вплоть до боли. Странно было воспринимать всё не через призму разделённой на двоих страсти, а трезвым рассудком. Открывая глаза, Том смотрел в потолок. Но периодически искорки заразной похоти всё же вспыхивали в теле, и в такие моменты Тому хотелось то обхватить Оскара ногами, вжимая в себя ещё сильнее, то отпихнуть.

В груди рождались животные рыки, рвались из горла. Хотелось перевернуть Тома, поставить на четвереньки, сорвать штаны с бельём и вставить ему между сведённых бёдер, хотя бы так ощутить проникновение. Но едва ли сумеет не соскользнуть выше и не загнать член в манящую узкую дырку, растягивая горячее нутро под себя, заполняя до предела, овладевая тем, что принадлежит ему, но никогда не будет принадлежать в полной мере. Ему ведь понравится, как бы ни вырывался вначале и ни кричал... Тому нравится всё, что он делает с ним. Но не может поступить так с Томом, не может причинить ему боль, слушать слёзы и увидеть кровь, что вполне вероятно при грубом, насильственном проникновении после перерыва.

Как же Оскар хотел его... И как сильно хотел кончить... Мысли подменил гул крови, в голове царила вспыхивающая темнота.

- Оскар, хватит! – прикрикнул Том, крепко схватив Шулеймана за плечи. – Нет!

Шулейман остановился и посмотрел на Тома. Ноздри у него раздувались, глаза из-за огромных по вине предельного возбуждения зрачков были непроглядно чёрными, пугающими вкупе с жёстким взглядом. Он был в полушаге от того, чтобы ударить Тома, перевернуть, вдавив лицом в матрас, и взять силой. Кровь в венах бурлила, свернувшись обжигающей чёрной смолой, сузила сознание до одного-единственного звериного желания. Инстинкта, который уже расцвёл раскидистым огненным цветком, жадно требующим удовлетворения.

Том не убирал ладоней с его плеч, что не спасёт, реши Оскар не останавливаться. Думал, что Оскар ударит, и не обиделся бы, потому что заслужил, не мальчик уже, чтобы выкидывать такие финты «хочу-не хочу». Но ожидаемая боль не пришла; с трудом контролируя сбитый, хриплый голос, Шулейман произнёс:

- Давай руками, - приподнявшись над Томом, Шулейман взял его ладонь и потянул к своему паху, второй рукой пытаясь расстегнуть ремень.

Том сжал пальцы той руки в кулак:

- Нет, - отказал без крика, без надрыва. – Оскар, нам лучше этого не делать.

Ещё один момент, когда черта опасно близка. От возбуждения разве что пар из ушей не валил, мышцы застывших бёдер вибрировали от напряжения, от туманящего рассудок желания двигаться. Более двух месяцев Томиного пребывания в клинике между ними ничего не было и лишь один вечер насладились друг другом, после этого опять два месяца воздержания, за время которых один раз по глупости перепихнулся с Джерри, и тут облом. Казалось, сейчас или штаны в паху разорвутся, или то, что в них. Но Шулейман усмирил внутреннего зверя, который обзавёлся привязью ещё тогда, когда к Тому нельзя было прикасаться. Поднялся с Тома, отпуская его на волю из-под своего тела. Том отодвинулся и сел, обняв колени, перекрестив лодыжки. Вновь принял облик юноши невинного, решившего не расставаться с чистотой.

- Я просто не хочу, - повторился Том виноватым тоном, снова не смотря в глаза.

Шулейман протяжно, но тихо выдохнул и закрыл глаза, успокаивая дыхание, сердцебиение и дикую пульсацию в штанах. Последняя теперь не имела смысла и права быть. Он придвинулся к Тому с примирительными словами:

- Ладно, давай просто пообнимаемся.

Оскар обнял Тома и снова уложил на постель. Больше не трогал с сексуальным подтекстом, не вжимался, не тёрся, выбросил неудовлетворённое, никуда не девшееся желание, переполнившее яйца. Только обнимал его, невесомо целовал в губы, касался лица пальцами обеих рук, будто боялся, что если разорвёт физический контакт, Том окажется видением и растворится в воздухе; будто лишь видеть Тома было бесконечно мало. Второе «будто» лишнее. Шулейману было мало. Мало, мало, мало. Мало поцелуев, мало ощущения тела своей кожей, мало времени вместе. Понимая, что может снова потерять, чувствовал это так остро, что разрывалось сердце.

- Я скучаю по тебе, - признался Оскар в том, что в прошлый раз озвучить сумел лишь спящему и не слышащему. И пошёл дальше. – Мне плохо без тебя... - сказал то, что никто другой от него не слышал и никогда не услышит.

И в глазах не требование, не злость за то, что приручил его и заставляет испытывать такие унижающие чувства, а мольба, которой у него, сильного, имеющего всё человека, пред которым другие встают на колени, тоже никто никогда не увидит. Том обнял Оскара, прижал к себе, за тронутым, отвечающим на чувства жестом пряча отсутствие сил смотреть в глаза после таких слов, выворачивающих наизнанку, раздирающих душу на кровавые потроха. Затаив дыхание, зажмурился, и на виски жидкими алмазами брызнули слёзы, пробежали по коже и исчезли в волосах. Потому что мысленно он уже попрощался, закрыл с обратной стороны дверь единственного настоящего дома. Повернув голову, Шулейман прижался губами к горячей и сухой щеке Тома.

Перед сном, пока Оскар был в душе, Том смотрел на заглавный экран мобильного телефона. Через пять дней у него день рождения. Но Том не сомневался, что праздника не будет – или пропустит лично-особенный день, или не до празднования будет, как всегда было раньше. Раньше... Оно вернулось нежданно, цементным булыжником по голове, железным колом в сердце, и этого не изменить. Он перестал ценить всё то, что имел, считал должным, забыв, что может быть иначе. И теперь оставалось только сидеть у разбившейся лодки и думать, что делать дальше – вплавь, своими силами плыть через тёмные воды. Счастливые три года, не завершившиеся и уже никогда не придущие к завершению, сейчас виделись прекрасным сном, который закончился. Иначе и быть не могло, ведь сны априори конечны, за ними следует явь.

Вернувшийся из ванной Шулейман затащил Тома на середину постели, помог избавиться от одежды. Обнял со спины, прижавшись щекой к мягким волосам на затылке.

- Не уходи, - попросил Оскар, и Том снова затаил дыхание, воздушной пробкой закупоривая взбаламученные чувства, что с лёгкостью могут пролиться градом слёз.

Всегда Том спал лицом к Оскару, но не в теперешней ситуации, в которой неимоверно сложно и больно смотреть в глаза, зная, что всё решил за двоих.

Все искренние слова и просьбы оказались напрасны. Том ушёл. Растворился на рассвете.