Трое

Все девять песен... обернулся страстью

Страх... войной в небесах.

Вам неизвестно, сколько длится счастье

Знак... окольцованный прах...

Tracktor Bowling, Вас больше нет©

- Ты не представляешь, что мне снилось! – сев на постели, взахлёб рассказывал Том, размахивая руками. – Будто вновь произошёл раскол, случилось переключение на Джерри, и вы постоянно ругались, дрались даже и думали, как меня вернуть!

Аж подскакивал, как возбудило потрясающе реалистичное – и совершенно невозможное по своему сюжету сновидение, так хотелось поделиться с Оскаром, что сидел рядом, также только проснувшийся. Шулейман его воодушевления не разделял, но молчал. Не знал, как сказать, что сон был вовсе не сном. Том сам должен это понять. Наверное. А пока Оскар отметил про себя, что Том всё помнит. Это хорошо? Пожалуй. Гораздо лучше, чем когда он просто пропускал целые отрезки своей жизни, и то, что Том был при памяти, указывало на то, что устройство расстройства перестроилось.

- Представляешь? – повторил Том, лучезарно улыбаясь, и посмотрел на Оскара. – Не знаю, что бы со мной произошло, будь это правдой. Наверное, сошёл бы с ума. Забавно: сошёл с ума от того, что сошёл с ума, - посмеялся он. – Каламбур.

Том сделал паузу, чтобы справиться со смешками и тянущей щёки улыбкой, и вновь заговорил:

- Удивительно. Не знал, что бывают такие «долгие» сны, в которых умещается несколько недель. Если бы я не знал, что это невозможно, то подумал бы, что...

Осёкся на полуслове, запнулся, смолк, потому что взгляд наткнулся на пятно лимонного цвета. Хмуря брови в напряжённом недоумении, Том выбрался из-под одеяла и подошёл к стулу, снял со спинки яркие тренировочные штаны из лёгкой эластичной ткани. Таких у него нет, не купил бы их, в последний раз видел нечто похожее в гардеробе Джерри, что перешёл ему по наследству.

Бледные пальцы комкали тонкую ткань, взгляд растерянно скользил по лимонному полотну. Из глубины живота вверх полз болезненный ком, чтобы встать поперёк горла и закупорить дыхание. Том не верил своим глазам, не верил рукам и их тактильным ощущениям. В этих штанах Джерри занимался йогой в его сне. Именно в этих, без сомнений. Но как они материализовались в реальности? Может быть, он всё ещё спит? Том сжал между подушечками пальцев ткань – ощущения слишком реальны, чтобы быть нереальными.

Не выпуская штанов из рук, Том повернулся обратно к кровати, решительно подошёл и нажал на телефоне Оскара кнопку блокировки, чтобы увидеть дату. Конец августа. А последним днём, который прожил своим умом, было двадцать третье июля... Может быть, это шутка, прикол?!

- Это правда? – спросил Том, повернув телефон экраном к Оскару.

- Да, - подтвердил Шулейман. – Тебе не приснилось.

С тревогой он смотрел в любимое лицо, что вновь приобрело знакомые черты, в глаза, что смотрели не на него. Том смотрел на неумолимую сегодняшнюю дату. Он помнил, каково это – проснуться и понять, что пропустил намного больше часов одной ночи. Как всегда бывало в прошлом, он пропустил лето: половину провёл в клинике, половину в небытие.

Том зажал лимонной штаниной рот и опустился на край постели. Глаза наполнились слезами, но отчего-то не покраснели. Ментальная боль ощущалась физически, кислотой выжигала мечты и светлые ожидания, овладевала каждым нервным волокном в теле, на которое снова утратил эксклюзивные права.

Всё пошло прахом. Будущее и настоящее. Отныне настоящее пишется другими красками, а жизнь, которую считал своей, осталась во вчерашнем прошлом месячной давности.

По щеке скользнула одинокая слеза, блеснула падающей звёздой и исчезла где-то в складках ткани. Том не шевелился, не произносил ни звука. Походил на восковую куклу, выточенную в виде предельного тихого внутреннего надлома, что никогда не разразится душераздирающим криком, потому что её удел – всё существование проживать эти страшные, непосильно тяжёлые минуты. Это жестоко до невообразимости – вкусить свободную, полноценную, счастливую жизнь, прожить счастливо почти три года и в одночасье откатиться назад, туда, где свобода и счастье – были лишь несбыточной мечтой. Теперь по-настоящему несбыточной... Потому что, раз произошёл новый раскол, всё былое было бессмысленно, бессмысленно всё, что знал о своём расстройстве и во что верил.

Всё зря. Зря убил четверых человек – и потом ещё двоих. Сейчас Том не думал о том, что защищал и защищался, а видел только одну уродливую, страшную сторону своих действий – он просто убивал, безо всякой заумной и загадочной подоплёки. Быть может, никакого объединения и не было вовсе, просто он поверил в то, во что отчаянно хотел верить, во что ему позволила поверить собственная психика.

Том вдавил пальцы в щёки сильнее. Хотелось перестать быть. Просто перестать, чтобы не чувствовать этого больше, чтобы не понимать, что твоя жизнь, которую так любил, закончилась. Чем так, лучше бы никогда её не знать. Выражение муки так глубоко изломало лицо, что казалось, будто на коже навсегда останутся болезненные заломы. Оскар положил ладонь на его плечо:

- Том.

Вздрогнув, Том повернул к нему голову; широко раскрытые карие глаза обдали волной разъедающей соли, проникающей прямо в душу. Шулейман так хотел его обнять, стиснуть, прижать к себе, не отпускать, он так сильно соскучился. Но боялся дотронуться, потому что Том уже пошёл трещинами, на вид был хрупкий настолько, что рассыплется от одного прикосновения.

- Всё пошло прахом... - севшим голосом вымолвил Том, глядя взглядом помешавшегося от непреодолимой внутренней муки. – Всё пошло прахом... - он снова зажал ладонью и штанами рот.

- Согласен, хорошего мало. Но не впервой же, - позитивно ответил Шулейман и подсел к Тому, обнял за плечи.

Том вывернулся резко, словно родное прикосновение причинило боль, повернулся корпусом.

- Ты не понимаешь? – слова сочились болью и отчаянием. – Я болен. Снова. Возможно, я вовсе и не был никогда здоровым. Потому что... - наконец-то Том опустил лимонные штаны и с прерывистым вздохом закрыл ладонью глаза, не в силах объяснить то, что роилось в голове. – Потому что в этом нет смысла. Всё то, что я считал истиной, поставлено под сомнение. Я больше не знаю, во что верить. Всё было бессмысленно...

- Давай без трагизма, - сказал Шулейман. – Я тебя здоровым знал гораздо меньше, чем больным, так что катастрофа не столь велика.

- Оскар, ты не понимаешь? – повторил Том.

- Всё я понимаю. Я имел удовольствие плотно общаться с Джерри в твоё отсутствие.

Совесть кольнула за то, насколько плотно пообщался с Джерри. Помнит ли Том об их сексе? Что думает по данному поводу? Заговорит ли об этом? Эта интрижка не давала вести себя свободно, сковывала руки и делала язык костным. Оскар старался вести себя как обычно, что всегда работало, но ключевое слово здесь – старался, а не был собой на самом деле.

- Ты не понимаешь... - покачал головой Том.

Поднявшись на ноги, он прошёл к стулу и повесил штаны обратно на спинку. Задержал взгляд на тыльной стороне левой ладони, где не рассосались до конца рубцы после собачьих клыков. Сам был одет в одни трусы, и впервые за долгое время хотелось прикрыться одеждой полностью, оградиться от взгляда Оскара, от тела. Но желание было не настолько сильным, чтобы перебить другую потребность. Порывисто открыв дверь, Том крикнул:

- Лис!

Пёс прибежал и сел у ног Тома, поскуливал от счастья и тоски, что вновь видит своего дорогого, незаменимого хозяина, который может опять исчезнуть. Том опустился на колени, обхватил морду Лиса ладонями, трепля висячие уши. Упёрся лбом в пушистый лоб и раскачивался вместе со счастливым и одновременно несчастным любимцем, роняя слёзы. Тоже улыбался и одновременно рассыпался на куски от боли.

- Мой малыш... Прости меня...

Его боль была осязаема, Оскар её ощущал по воздуху. Но оковы предательства не позволяли подойти и заключить в объятия со спины, сказать, что не отпустит и придумает, как разобраться с проблемой. С кровати Оскар смотрел на худую фигуру с хрупкими ангельскими крыльями лопаток, с которой его разделяла невидимая стена, стеклянная, но крепкая очень.

В открытую дверь проскользнул Космос и, прежде чем успел разобраться, ожесточённо рыкнул на Тома и цапнул за руку, тотчас отскочив в сторону. Физическая боль добила, прорвала платину, и Том, от неожиданности упав на попу, расплакался, по-детски хныкал, поджав к груди пораненную, снова левую руку. Лис прикрыл его, ощерился, рыча и скаля зубы на брата, обидевшего его двуногое божество. От этой неправильной, враждебной картины Том разрыдался с удвоенной силой. Всё сыпалось прахом, утекало сквозь пальцы, не удержать. Его идеальный, счастливый, безмерно дорогой сердцу мир рушился, острые камни-валуны погребали под собой, ломая кости.

С опозданием Шулейман подлетел к ним и, зычно, зло скомандовав: «Фу!», дёрнул за ошейник своего пса, который и сам уже понял, что сделал что-то не то и прижал уши, издав виноватый звук. Прикрикнул на вторую собаку, чтобы не разводили тут собачьи бои, и Лис также послушно сел и посмотрел на хозяина.

- Ты в порядке? Покажи руку, - сказал Оскар Тому, протянув раскрытую ладонь. – Надо обработать укус.

Быстро сходив за всем необходимым из аптечки, Шулейман сел рядом с пострадавшим. Том уже взял себя в руки, перестал рыдать в голос и три ручья, хотя щёки сверкали от слёз. Не дав личному доктору руку, он отрицательно покачал головой:

- Не надо, я сам обработаю, - сказал и здоровой правой рукой потянулся за бутылочкой антисептика.

- Самому это делать неудобно, - не согласился Оскар.

- Я справлюсь. Пожалуйста, не настаивай, позволь мне сделать это самостоятельно, - попросил Том удивительно рассудительно для того, кто минуту назад был близок к истерике.

Не встретив более активного протеста, Том поднялся на ноги, забрав все медицинские предметы, и направился в ванную, чтобы не облить антисептиком пол. Покинул спальню – и самых любимых, кто составлял его маленький повседневный мирок. В коридоре, где Оскар не мог его увидеть, Том кулаком утирал с лица склизкую влагу и громко шмыгал носом. Старался втянуть в себя не столько сопли, сколько всё то, что убивало - что загнал глубоко, создавая иллюзию силы, поскольку в слабости ещё горше, у слабых нет права быть в одиночестве и думать.

Но Шулейман слышал горькие звуки, доносящиеся из коридора. Пошёл следом и встал на пороге ванной комнаты, привалившись к дверному косяку. Наблюдал за Томом, который полил обеззараживающим раствором ранки и пытался перебинтовать одну руку другой, что сложно сделать ловко. После нескольких неудач Оскар подошёл к нему:

- Давай помогу.

В этот раз Том дал руку, при этом уронив взгляд в пол, и не поднял глаза, даже когда Оскар закончил. Избежав смотреть на Оскара, Том перевёл взгляд к душевой кабине:

- Я хочу принять душ.

- Принимай, - ответил Шулейман, намекая, что уходить не собирается.

- Оскар, пожалуйста, дай мне хотя бы в душе побыть в одиночестве, - сказал Том и посмотрел на супруга прямо, давая понять, что не убегает от него, что было совершенной неправдой. – Я не собираюсь вешаться на шланге от душевой лейки или совершать какую-нибудь другую глупость. Я просто хочу принять душ. Это ведь хорошо, что я хочу помыться? – спросил с намёком и завуалированным нажимом.

Нечестный приём. Но Том чувствовал, что рассыплется, если продолжит разговор. Завершить его надо было до того момента, когда лишится сил на связную речь и начнёт трястись.

Безусловно, хорошо. Это значит, что Том не откатился во времена юности, что в свою очередь позитивный знак. Рассудив, что Том держится молодцом – насколько это возможно в текущей ситуации и с его неустойчивой нервной системой, Оскар удовлетворил его просьбу и закрыл дверь ванной комнаты с обратной стороны.

Не сняв единственную деталь одежды, Том шагнул в сухую, спящую душевую кабину, не притворив за собой дверцу. Упёрся расставленными, согнутыми в локтях руками в стеклянную стенку и опустил голову, ощущая, как сжимаются и перекатываются под кожей напряжённые до предела мышцы спины и плеч, как выворачиваются суставы. Кричал, душой кричал до разорванных голосовых связок, сам себя не слыша, не чувствуя почти, как расползается на куски нематериальное в груди, цепенея в этих сжатых пружиной секундах. Если расслабится, выстрелит пружина, острый конец железки пробьёт голову насквозь.

Том отнял руку от стекла, стиснул в кулак, желая ударить, но разжал пальцы, прихлопнул на стенку растопыренную лучами пятерню. Того и гляди начнут рваться сухожилия, натянутые мышцы звенели. Хотелось ударить головой в стенку со всей дури и повторять, пока не услышит треск. Но не будет делать глупости. Потому что это бессмысленно. Его не убил подвал, нож в сердце, смертельное переохлаждение, простреленные внутренности с критической кровопотерей. Живёт ли ныне кто-то столь же бессмертный, как он?

Со вздохом закрыв глаза, Том упёрся лбом в стекло. Тяжёлое, прерывистое дыхание рикошетило от глухих стен, не прерываемое ничем, ни одна капля не падала со смесителя. Истерика внутри, без единой слезинки, без крика, который мог бы позвать на помощь. Потому что так надо. Оскар не должен слышать, Оскар не должен знать. Эти минуты одиночества необходимы были Тому, пускай, закричав, мог временно облегчить свою муку. Ему не нужно временно. Согнул немеющие пальцы, скребя отросшими ногтями по стеклу. А ногти знакомой квадратной формы – без лака, без геля для прочности. Но хищная форма начала захватывать с кончиков пальцев...

Бросив на пол трусы и оставив открытой дверцу кабины, Том включил воду. Горячий поток ошпарил плечо, хлестанул пощёчиной по левой щеке. Том не шагнул в сторону, не переключил температуру, наслаждался этой недо-болью, вдумывался в неё, существующую лишь на поверхности кожи, в то время как под ней бушевали вихри, разверзались и бурлили болота, безжалостные ледяные ветры срывали с мест основы, выдирали стальные сваи, утягивая всё глубже в темноту. Кислород закончится. Он как Дороти, домик которой торнадо унёс в тартарары. Только ему не вернуться домой – в себя-нормального не вернёшься, не сохранишься в состоянии месячной давности. Том выплюнул просочившуюся в рот воду и взял с полки гель для душа и мочалку – редко мочалкой пользовался, а сейчас захотелось, хотелось пробыть в душе, в этой полной пара глухой одиночной камере, с поводом как можно дольше. Скользнул взглядом по полкам, на них стояло всё то же самое: его немногочисленные и не слишком изысканные ванные принадлежности, ванные принадлежности Оскара. Надолго ли?

Вытирая полотенцем мокрое тело, Том думал о своей нервной детской привычке прикусывать большой палец. С тоской вспоминал, потому что тот, у кого во рту соска, всегда спокоен – он младенец. Но не тянуло засунуть палец в рот и сгрызть ноготь, давно перерос эту привычку, не заметив, как она осталась в прошлом вместе с манерой постоянно дуть губы.

После душа Том не пошёл завтракать, хотя испытывал чувство голода – голова была сильнее телесных потребностей. Не пошёл к Оскару, избегал его. А Шулейман малодушно позволил ему одиночество, потому что невыносимо было быть вместе и не мочь быть близко, ближе из-за стены, существующей лишь в его собственной голове. Чего он только ни творил на протяжении жизни и никогда – никогда! – не испытывал угрызений совести и тем более чувства вины, чего ж сейчас изнемогает и тонет?! Это доказывало, насколько Том для него важен, но легче от этого понимания не становилось.

Бред. Какой же бред. Почему он сейчас здесь, в гостиной, а не с Томом? И не потому, что Том может/должен справиться сам, и он так и запланировал! Почему не может выбросить поселившуюся в сердце крысу-вину? Почему в свойственной себе манере просто не скажет: «Я сделал это», как утверждал, что поступит, и не продолжит жить дальше? Почему не покажет, не показал Тому, как неимоверно счастлив его возвращению?

Через два часа Шулейману позвонили из охраны и сообщили, что Том находится в аэропорту. Не должны были они уведомлять о перемещениях Тома, но Вайлдлес вновь посчитал нужным превысить должностные обязанности. Плюясь отборным матом, Оскар командовал: «Остановите его немедленно!».

- Как мы его остановим? – вопросил Вайлдлес. – Том на последней зоне контроля, мы не можем туда пройти.

- Придумайте что-нибудь! Скажи, что он собирается угнать самолёт! Я потом разберусь!

Том едва не улетел в Норвегию. Хотел отправиться в Россию или Украину, поскольку понравились эти страны во время путешествия, и казалось, что в них, практически в другом мире, проще затеряться. Но вылета ни туда, ни туда сегодня вовсе не было, а ближайший рейс направлялся в Скандинавию. Потому – Ставангер, а оттуда можно улететь за пределы ЕС, где легче потеряться и где руки Шулеймана будут не столь длинны и развязаны. Как умирающее животное, Том всегда уходил, сталкиваясь с непреодолимой ситуацией.

Вот и отступила и вина, и прочие нехарактерные для него чувства, их подавило жгучее, мечущее молнии задетое желание во что бы то ни стало держать Тома при себе. Оскар ждал беглеца, которого доставили домой под конвоем, у порога. Отпустил охрану.

- И что это было? – чернее тучи, обещающей разразится гневом небесным, спросил Шулейман.

- Я хотел избежать этого разговора, - опустив голову, признался в слабости Том.

Держа руку рукой, он стоял у порога. За спиной – дверь, впереди – Оскар. Собрав измученную волю в кулак, скрепя сердце, Том прошёл вперёд и, сняв с безымянного пальца кольца, положил их на столик для ключей и прочей мелочи.

- Оскар, я хочу развестись.

- Что?! – воскликнул в ответ Шулейман с удивлённым грубым пренебрежением, отказом верить.

Слова Тома уязвили, взбеленили, распотрошили лютый эгоизм и собственническое отношение, врубив защиту на полную мощность. Только это спасло от паралича, к которому должно было привести то, что Том ненамеренно повторил то, как уходила его мама: перед тем, как выйти из дома, Хелл также сняла и положила на столик у двери обручальное кольцо, которое ей более не было нужно.

- Оскар, я хочу развода, - твёрдо повторил Том.

- Что за ерунду ты говоришь?!

- Это не ерунда, - отвечал Том, проглотив горечь от того, что Оскар так реагирует, ранит пренебрежением. – Оскар, я хочу развестись. Я принял решение.

- С чего вдруг? – Шулейман сощурился, сплёл руки на груди и шагнул ближе, напирая.

- Я болен. У нас не будет нормальной жизни.

- У тебя уши заложило? Я тебе уже говорил – твоя болезнь для меня – вообще не в новинку, - едва не по слогам проговорил Оскар, бесясь от того, что Том вбил себе в голову очередную дурь.

Хорошо хоть, что дурь легко исправимая. Так ему показалось на тот момент.

- Раньше моя болезнь ничего не значила для тебя, но обстоятельства изменились, - покачал головой Том и пронзительно посмотрел на самого дорогого человека, от которого добровольно отказывался. – Мы взрослые. Ты занимаешь высокое место человека, которому не престало иметь душевнобольного партнёра, но даже не это столь важно. Ты хочешь детей, нормальную семью, тебе нужен наследник, но как это возможно со мной? Я – болен. В любой момент я могу переключиться...

- С Джерри можно договориться, он вполне адекватный, глубоко сомневаюсь, что он причинит вред нашим детям, - перебив, парировал Шулейман. – И притворяется тобой он отлично, так что проблем из-за переключения не возникнет.

- Будешь рассказывать младенцу, что его «второй папа» психически больной с расстройством личности и пусть он не пугается, если появится «дядя Джерри»? Или будешь скрывать, а Джерри пусть играет? – Тому тяжело было говорить, но он заставлял себя, это то малое, что он мог сделать сейчас, раз уж сразу не нашёл в себе сил и трусливо убежал. – Дети всё чувствуют, только понять не могут. Такая смена личностей будет пагубно влиять на психику. Хочешь, чтобы твой сын с малых лет получил психические проблемы?

- Не буду заводить детей, - отмахнулся Оскар. – Дела передать можно и не своему родному ребёнку. У тебя большая семья, назначу ребёнка кого-нибудь из твоих сестёр наследником. А, нет... - нахмурился он. - Оили не подходит в этом плане, она уже продемонстрировала свою неразборчивость в связях. Но есть ещё Минтту, она девочка умная, папе моему нравится, а он в таких вещах не ошибается.

- Оскар, ты не должен отказываться от жизни, которую выбрал для себя, которая тебе необходима, - каждое слово – спица в сердце. – Я люблю тебя. Дороже тебя у меня нет человека, и именно поэтому я ухожу. Я не хочу, чтобы из-за меня ты страдал. Прости. Ты найдёшь кого-то лучше меня, ты сам говорил, что лучше меня много, и будешь счастлив, а я... Мне хватит того, что было.

Решив окончить этот сложный, болезненный диалог, на поводу которого не собирался идти, Шулейман сказал:

- Иди в спальню.

- Нет, - не слушая расползающееся на кровавые ошмётки сердце, твёрдо отказал Том. – Я соберу вещи, если ты не будешь пытаться меня удержать, но я не останусь. Я всё решил.

- Решил он, - фыркнул Оскар. – А меня ты спросить не забыл? Я – против. Ты как всегда надумал себе трагедию на пустом месте. Ты не из-за расстройства больной, а из-за таких вот дурных идей. Всё, разговор окончен, пойдём.

Шулейман протянул к Тому руку, чтобы взять за локоть и повести в комнату, но Том сделал шаг назад:

- Нет, - повторил он твёрдо. – Я принял решение, и ты не заставишь меня передумать.

- Твоё расстройство – излечимо. В прошлый раз ты достиг объединения, достигнешь ещё раз.

- Оскар, ты не понимаешь, что, возможно, не было никакого прошлого раза? Если бы всё было так, как я думал, как рассказывал тебе, то я не раскололся бы снова. А значит, не будет никакого объединения наверняка. Нет никаких гарантий. В моей болезни нет того большого смысла, в который я верил. Я просто больной, как все те люди, у которых тоже стоит диагноз диссоциативное расстройство идентичности, при котором, как ты сам говорил, никогда нельзя быть уверенным, что выздоровел.

Шулейман сделал шаг вперёд и раскрыл объятия:

- Иди сюда.

Но Том сделал шаг назад. Не отшатнулся, что не значило бы ничего, а осознанно отдалился, надрывая нить, что по случайности связала их много лет назад. От этого момента, от скреплённой уверенности в глазах Тома, побеждающей всё то, что привык в них видеть, у Оскара опускались руки. Но он не позволил рукам опуститься не в буквальном смысле и сказал:

- Ты не в себе. Хочешь, стой у порога, но лучше иди в нормальную комнату, потому что из квартиры я тебя всё равно не выпущу.

- Ты не можешь удерживать меня силой.

- Могу, - серьёзно кивнул Шулейман и вновь сложил руки на груди. – Завтра ты сам поймёшь, что говорил нелепицу, с тобой так постоянно происходит.

- Оскар, - также серьёзно воззвал к нему Том. – Я не буду с тобой жить. Я прошу развода.

- А я его тебе не дам, - просто и непреклонно сказал Шулейман, давая понять, что не желает даже обсуждать данный вопрос.

- Ты не можешь удержать меня силой, - повторился Том. – Я ухожу от тебя.

- Максимум куда ты уходишь – это в спальню, или в гостиную, на кухню, в пределах квартиры в выборе я тебя не ограничиваю.

- Оскар, это глупо. Если я решил, то всё равно...

- Я никуда тебя не отпущу и развод тебе не дам, - закончил за Тома Оскар. – Ещё чего!

Уверенность в глазах Тома пошатнулась, крылья носа тревожно затрепетали. Он хотел избежать этого разговора, хотел провести его с минимальной болью (если предельная боль, когда по живому вырываешь из себя кусок, может быть минимальной), но Оскар всё усложнял. Он должен был быть сильным и разрубить всё, закончить, но приходилось преодолевать не только себя, незримо истекающего кровью от вершащейся потери, но и сопротивление другого человека.

- Оскар, отпусти меня, не держи, - попросил Том. – Я не хочу, чтобы ты страдал, чтобы ломал свою жизнь из-за меня – со мной. Мне жаль, мне неимоверно жаль, последние годы были счастливейшими в моей жизни, но я ничего не могу с этим поделать, я могу только исправить то, что ещё не случилось. Оскар, я не хочу снова бояться – за тебя, за детей. Не хочу однажды понять, что испортил жизнь своих самых дорогих людей.

- Ты можешь повторить прошение отпустить тебя миллион раз, но это ничего не изменит.

- Оскар, я требую развода, - вернулся к твёрдости Том.

- Ещё раз – нет.

Том прошёл мимо Оскара в спальню, притащил чемодан. Шулейман последовал за ним, подле порога прислонился к стене, наблюдая за тем, как Том снимает с вешалок одежду и в меру аккуратно складывает в чемодан.

- Если тебя этот процесс успокаивает, то продолжай, но в принципе твои действия не имеют смысла. Ты никуда не пойдёшь.

Захлопнув крышку полупустого чемодана, Том разогнулся и повернулся к Оскару:

- Оскар, как ты не можешь понять?! Почему ты никогда меня не слушаешь?! – выговорил с нотками отчаяния. – Я не хочу продолжать с тобой жить. Наше «долго и счастливо» закончилось, больше не будет. Я и так виноват в этом, я не хочу оказаться виноватым ещё в чём-то, когда ты разочаруешься во мне и будешь думать, как от меня избавиться корректно, потому что всё это – не романтическая история, это – жизнь с психически больным человеком. Я. Не. Хочу.

Шулейман подошёл к нему, взял за плечи. Том дёрнулся, но хват был слишком крепким, чтобы смог вырваться. Оскар толчком потянул его к себе и заключил в объятия. Ожидал, что Том подёргается и затихнет, успокоится, сам прильнёт к нему, как это всегда случалось. Том бился в его руках мотыльком, раз за разом в попытках высвободиться врезался в тело. И Шулейман поддался желанию и припал к губам Тома поцелуем, обхватив его лицо ладонями. Потому что такой тёплый, такой нужный, такой желанный – и пахнет снова собой.

Том укусил, вмиг пробив зубами плоть в нескольких местах, и благодаря этому наконец-то вырвался. Оскар влепил ему пощёчину. Осознанно, а не в ответ на причинённую боль. Вопреки его ожиданиям Том не вызверился и не кинулся на него мстить, не утихомирился. Будто разом его покинули все силы и ноги подогнулись, Том сокрушённо опустился на край кровати, зажимая рукой побитую щёку.

- Оскар, я требую развода... - севшим голосом проговорил Том, не поднимая взгляда к парню.

- Нет.

- Оскар, отпусти меня.

- Нет.

- Отпусти меня.

- Нет.

- Отпусти меня...

Шулейман перестал отвечать, а Том вжимал дрожащие пальцы в скулу и всё повторял, как заведенный:

- Отпусти меня, отпусти меня, отпусти меня...

Голос треснул, подскочил, скатываясь в истеричный крик. Весь он скатывался в истерику, требуя всё громче:

- Отпусти меня. Отпусти меня! Отпусти меня!..

Оскар присел перед ним на корточки, пытался поймать взгляд и взывал:

- Успокойся. Эй, ты слышишь меня?..

Том не отвечал. Озаботившись его несколько невменяемым состоянием, Шулейман сел рядом, обнял, прижав к себе боком, продолжал попытки дозваться:

- Ты меня слышишь? Успокойся. Послушай меня!..

Том не слушал.

- Отпусти меня! – кричал надрывно, зажмурив глаза, сгибаясь вперёд. – Отпусти меня! Отпусти!..

Гром всё-таки грянул. Перегруженная событиями и переживаниями ужасного дня психика не выдержала, сбросила лишнюю энергию в настоящую истерику. Через полчаса безуспешных попыток поняв, что одними лишь словами Тома не успокоить, объятиями не удержать разваливающегося человека, Шулейман, чертыхаясь и одновременно продолжая разговаривать с Томом, не отпуская его, вытянул из кармана мобильник. Позвонил в клинику и вызвал доктора с одним препаратом из списка, который намертво въелся в мозг ещё в студенческие годы.

В дверь позвонили. Оставлять Тома в таком состоянии даже на минуту было опасно, потому Оскар взвалил его на себя и понёс к двери. Там же, едва не на прихожем коврике, собственноручно вколол дозу успокоительного и потащил стремительно слабеющего и успокаивающегося буйного обратно. К моменту, когда оказался на кровати, Том практически затих, а ещё через две минуты заснул. Оскар сел рядом и положил ладонь на бедро уложенного на бок парня. Сердце сжималось от того, что вот он, рядом, но уже не здесь.

Оскар пересел на другую сторону, чтобы Том был к нему лицом, погладил по волосам, по тёплой щеке.

- Я переспал с тобой без твоего участия, - признался, перебирая каштановые прядки. – Лучше бы ты не пытался убежать, а устроил мне скандал по данному поводу. Побил посуду, попытался ударить...

Замолчал, сжав губы, разглядывал умиротворённое действием мощного препарата лицо. Лицо любимого человека, который его всё равно не слышит.

Я скучаю.

Шулейман осторожно поднял Тома, усадил, положив спиной себе на грудь, повернул повисшую голову к себе лицом, на котором не дрогнул ни единый мускул, не дрогнули ресницы от того, что тревожил спящее тело. Словно спящая красавица в его руках Том сейчас был, ничто его не разбудит. Безвольная кукла с душой и теплом дыхания. Оскар прикоснулся к губам Тома невинным поцелуем. Будь больше похож с покойным бывшим другом, мог бы воспользоваться состоянием Тома в своих корыстных целях, но ему и неинтересно такое было, и это было бы слишком низко.

- Я скучаю, - повторил вслух откровение, которому не дойти до адресата.

Оскар обнял Тома, держа поперёк груди, и прижался щекой к щеке. Не хотел отпускать его даже на постель.