Часть 15
Здесь холодно. Настолько, что я почти не чувствую пальцев на руках и ногах, несмотря на то, что предусмотрительно надел утром зимнюю обувь и перчатки. Довольно открытая местность располагает к ветрам, и сейчас они беспощадно путают волосы, проникают под одежду и сквозняком проходят через опустевшую грудь. Мороз расползается неслышно, колючими разрядами по телу путешествует, и напоминает мне, что я, несмотря на мертвую пустыню внутри, какого-то черта все еще жив. Да и холодно мне вовсе не от ветра. Этот холод исходит изнутри. Остальные даже не ежатся, несмотря на то, что женщины одеты в платья. В то время как меня вот-вот заколотит крупный озноб. И погода здесь не при чем. Если бы дело было только в ней, я с радостью бы босиком по первому снегу пробежался, лишь бы свалить все на низкие температуры и промозглое тяжелое небо ноября. Все, что угодно, лишь бы снова почувствовать, снова ощутить хоть что-нибудь, кроме гнетущей тишины и ритмичного скрипа лопат о ледяную темную землю. На какой-то миг я будто забываю, зачем здесь стою. Опухшими, красными глазами обвожу округу и никак не могу понять, что делаю тут, среди гранитных, однообразных плит, резных черных оград и фальшивого цвета ярких искусственных цветов. Роюсь в памяти, но нахожу лишь холод. Он не бьет меня ветром. Он во мне. Стал частью. Проник под кожу, толстым льдом сковал то, что еще недавно билось и жило, терзалось, болело и горело яростью. а сейчас – лёд Прозрачный, блестящий, сияющий. Но абсолютно пустой. Народу на кладбище немного. Дима Журавлев с утирающей слезы Оксаной, Позов с супругой, зябко кутающейся в объемный пуховик, Сережа, стоящий по правую руку от меня рядом со Щербаковым, и еще несколько человек, кажется с одной из работ Антона. Парни стоят поодаль, изредка перебрасываясь парой слов и хмуро наблюдая за происходящим. Очередной порыв окутывает меня новой волной холодного воздуха. Только он не помогает. Туман, так плотно и густо сомкнутый перед глазами, не разогнать, наверное, даже самому страшному урагану. Я словно не здесь, не на кладбище стою перед темной могилой. Вроде бы все слышу, чувствую землю под ногами, но я не здесь Так сегодня прошел весь день. Словно в дурмане, в тягучем забытьи, из которого меня изредка вырывал Матвиенко или Журавлев. Защитная реакция организма, который вместо принятия неизбежного, тянет меня глубже внутрь, лишь бы спрятать от прогорклой реальности, в которой прямо сейчас на только что закопанную могилу осторожно устанавливают черный памятник с овальной фотографией. Его фотографией. В себя я прихожу лишь сейчас. И о неутешительной правдивости всего происходящего мне напоминает все тот же проклятый ветер. На этой фотографии Антон мало похож на себя. С аккуратного небольшого изображения на меня смотрит какой-то незнакомец - смертельно уставший мужчина, жутко бледный, измученный, с тяжелой синевой под глазами и плотно сжатыми губами. Хочется сказать всем, что это ведь не он. Неужели, другие не видят? Что не похож. Совсем. Но Дима Журавлев, в неудачной попытке незаметно вытереть глаза, лишь молча проводит ладонью по черному камню памятника, а Позов, поправляя очки, опускает на землю красивый букет контрастно-алых роз, которые почему-то так нелепо выделяются на фоне темной земли. Жестоким усилием воли заставляю себя не зажмуриться и не отвести взгляд. Кто этот человек на фотографии? Я не узнаю его, сколько бы ни пытался. Он такой хмурый, такой чужой. Такой серый. Антон ведь ярче Антон ведь умел улыбаться. Я точно помню это. Так почему на этом снимке нет улыбки? Я так редко видел ее, но именно она сейчас ослепительно стоит перед глазами. Стоит только на секунду закрыть их, как тотчас же можно его дыхание ощутить на губах и услышать тихий смех. Он умел улыбаться. Не фальшивой улыбкой после очередной дозы. Не умоляющей, когда в бессчетное число раз просил меня перешагнуть через себя и собственные принципы. Я помню его настоящую улыбку. Теплую, искреннюю, живую. Даже странно. Ведь последний раз я видел ее восемь лет назад, но сейчас она рисуется в воображении так четко, словно это было вчера. Вот только все, что осталось мне от его улыбки – отголоски изувеченной памяти, которая в эту самую секунду надсадно стонет, глядя на фотографию незнакомца на памятнике. Других снимков не осталось. Вообще ни одного. И весь ужас, вместе с какой-то сюрреалистичностью этого факта, настиг меня в похоронном бюро. Неужели, так вообще может быть? Человека не стало, а после него не осталось ни одной фотографии. Такое бывает? На счастье, нашлось одно фото. С пропуска Антона на грузовую площадку, где он подрабатывал последнее время. Изображение пришлось немного отредактировать, сделать четче и ярче, зато теперь контуры лица выглядят вполне узнаваемо. Для всех. но не для меня Ветер снова накрывает очередным ледяным порывом, от которого не спасает ни пальто, ни шарф. Он не замечает преград, невидимой стрелой в замершее тело вонзается и упрямо тянет куда-то вверх от земли. Почти ласково шевелит неживые лепестки венков и букетов, затейливо кружит сухую листву, а я жалею, что не могу подняться вместе с этими листьями. И без разницы уже куда именно если к нему Сжимаю зубы до боли в челюстях, но дрожь сдержать не выходит. Приходится кулаки в карманы сунуть, лишь бы не дать ознобу взять окончательный верх. Памятник установлен, цветы, черные ленты, венки. Все, уже никому не нужные, церемонии тщательно соблюдены. Присутствующие, тихо переговариваясь между собой, поочередно подходят к могиле, словно по репетиции касаются холодного камня, смотрят на фотографию. А меня снова начинает мучить сомнение в реальности всего происходящего. Этого просто не могло случиться. Ведь я видел его всего два дня назад. Абсолютно живого, почти здорового, если не считать неглубокого и несерьезного, как заверил доктор, ранения. Сознание холодеет при воспоминании о нашем последнем разговоре. Честно признаться, до сегодняшнего дня я, как мог, вообще старался не думать о нем. О том, что я в пылу наговорил тогда Антону. Иначе это просто раздавило бы меня окончательно. Так я мог хотя бы сохранять видимость живого человека. Однако на деле же от меня осталась лишь оболочка. Опустошенное тело, потому что самая важная часть моей души так и осталась в той палате. Со всеми теми громкими, грубыми словами, которые невозвратными птицами вылетели в воздух и растворились в нем. Тот звонок Аллы Ивановны я сначала не воспринял всерьез. Сквозь жуткую головную боль я вообще долго не мог собраться с мыслями и понять, о чем же она, постоянно запинаясь, пытается мне сказать. «- Так... как? Вы что же... не знаете еще? - О чем?» Даже и подумать не мог. Никогда и ни за что. Ведь я был так зол на него. Так зол, что всерьез собирался уехать. Тот билет, купленный в пьяном бреду, на утро начал казаться счастливым. Почти спасением, тихой гаванью, в которую так хочется вернуться после жуткого шторма. Все, чего я желал на тот момент – это убраться поскорее из опостылевшей Москвы и забыть обо всем, что связывало нас с Антоном. Но я даже на секунду представить не мог, что скоро забыть придется абсолютно все. И уже навсегда. «- Арсений Сергеевич... Простите, что это приходится сообщать Вам именно мне. Но около часа назад мне позвонили из больницы. Сообщили, что Антон Андреевич сегодня ночью скончался». Я умер той ночью вместе с ним. И сейчас на могиле стоит лишь окаменевшее тело, снова и снова пытающееся разглядеть в бездушной фотографии когда-то такое знакомое, любимое лицо. Почему понимание приходит так поздно? Почему истинная ценность познается лишь после потери? Неужели я действительно мог отказаться от него? Отказаться от того единственного, что было настоящим в моей жизни? Того, что жило во мне несмотря на разлуку, на предательство, на долгое одиночество? Разве не это лучшее доказательство истинности? Даже последующие отношения с Лешей не смогли зачеркнуть Антона. С Щербаковым было комфортно. С ним было тепло, уютно и безопасно. С Антоном было – никак. Было трудно, больно, страшно. Всегда было слишком. Было отчаянно. но я любил его Это теперь кажется такой простой аксиомой, что все мои жалкие попытки разубедить окружающих и себя в этом сейчас кажутся до смешного бесполезными и абсурдными. Сколько бы я ни обманывался, сколько бы замков воздушных ни строил – все было зря. Наверное, любовь в жизни все-таки одна. У каждого своя, особенная. Моя – больная насквозь. Необычная, неправильная со всех сторон, с какой ни посмотри. Но такая сильная. Сильнее меня самого в тысячи раз, сильнее обстоятельств, сильнее самой смерти. Потому что именно сейчас, у края могилы, крылья этой любви, словно удушающий, но ласковый плащ, еще плотнее смыкаются на моей груди. После звонка Аллы Ивановны я не сразу пришел в себя. Даже, наверное, до сих пор не пришел. В голове истерично, бешено металась единственная мысль, никак не желавшая остановиться и позволить понять страшную истину Антона больше нет Но разве это возможно? Разве так бывает? Так быстро, неожиданно. Спонтанно. Мне не верилось, а разум отчаянно сопротивлялся. Противился, как мог, пока я трясущимися от волнения, страха и остаточного похмелья руками набирал номер такси. Кричал, что это невозможно, пока машина медленно тащилась по забитым улицам, а я, как ненормальный, ругался с водителем и торопил его изо всех сил. Даже в больнице, стоя перед тем же самым врачом, который накануне вечером принимал Антона со скорой, я все еще не верил. Казалось – нет, нельзя, не может этого быть. Ведь Шастун там, в той самой палате номер тринадцать. Все еще там, лежит бледный и измотанный, но все тот же. В ту секунду я даже не заметил, как мгновенно простил ему все обманы, срывы, наркоту. Всё в один жалкий миг вдруг потеряло всякую значимость – та переписка с дилером, наш разговор, когда я в порыве выплеснул из себя собственную душу без остатка – все обесценилось, потухло, растворилось в двух словах, смысл которых обрушился на меня в полной мере только в больничном коридоре. Антона нет. Позже доктор долго и кропотливо объяснял мне причину случившегося, но в тот момент я не слышал уже ничего. Только потом, спустя некоторое время, сквозь пелену слез перед глазами и алый туман в голове, слова врача достигли моего окончательно измотанного разума. «- К сожалению, у Антона Андреевича ночью случился инфаркт. Явление среди наркоманов даже его возраста отнюдь нередкое и очень коварное. Понимаете, абсолютно любой вид наркотического вещества – сильного или слабого - оказывает на миокард прямое токсическое воздействие, следствием которого становятся инфаркт или воспаление миокарда. И, к сожалению, очень часто эти болезни остаются незамеченными. Потребление алкоголя и наркотиков чревато сердечнососудистыми заболеваниями. Даже эпизодическое употребление наркотических веществ может приводить к возникновению хронических заболеваний сердца. А здесь, к тому же, регулярный прием и постоянное увеличение дозировки. - Но ведь он был в порядке! Вы обследовали его при поступлении, разве нет?! – окончательно потеряв себя в злости и горе, я кричал врачу прямо в лицо, уже не заботясь о приличиях, однако доктор лишь сдержанно продолжал. - Повторюсь – такие случаи не редкость. Коварной особенностью инфарктов при хронической наркомании является абсолютная безболезненность. Человек не чувствует приступа, не ощущает боли. И предугадать их практически невозможно. Особенно в таком молодом возрасте. Человек поступает в больницу на второй, а то и третий день после возникновения инфаркта. Только в данном конкретном случае роковую роль сыграла драка. Думаю, приступ уже начался, когда было нанесено ранение. Большая кровопотеря, стресс для организма, серьезная доза наркотиков – все это вкупе и не позволило сердечной мышце сопротивляться. Я сожалею». Инфаркт. Господи, я мог бы подумать на что угодно. На наркоту, на банальную передозировку, на злобных дилеров, выбивающих свои долги, даже неизлечимую болезнь какую-нибудь. Слишком быструю машину или пьяного водителя, в конце концов. Столько причин, столько вариаций. Но инфаркт?.. В двадцать пять лет – никогда. Я пробыл в больнице весь тот день, оформляя бесконечное множество документов. Плавал в плотной пелене, едва различая грани реальности. Кажется, тогда приезжал Лешка. Сейчас я даже вспомнить не могу, что он мне говорил. В какой-то момент я получил в руки какие-то бумаги. Медицинскую карту Антона. Механически пролистав все страницы, я почувствовал, как безжалостно сжимается грудь в стальных, крепких тисках, когда взгляд уперся в строчку «Контакты для связи». Прочерк. «У него никого нет» Собственные слова вспыхивают в памяти и сейчас. Застревают в горле раскаленным железом при каждом взгляде на могильный камень. Прожигают, плавят, раздирают гортань, и бьют в щепки ребра, опускаясь к сердцу блестящими, острыми осколками. «Я ему никто» Когда они неминуемо достигают цели, стон вырывается хриплым, тяжелым выдохом и тонет в завывании усиливающегося ветра над головой. Уже позже, в тот же самый день, я с горечью узнал, что незнакомый номер, беспрестанно названивавший мне ночью, когда я напивался до беспамятства и блевал в ванной, оказался номером больницы. Однако я был настолько пьян, что даже не сообразил, что номер городской. Оказалось, что Леша, при неформальном разговоре с врачом, все же оставил мой телефон для связи. Как и свой собственный. Этим объяснились и пропущенные от Щербакова в ту ночь. К моменту моего прибытия в больницу, Лешка уже был там. Я решил организовать поминки в незабвенном «У очага». Там, где Антон когда-то давно и познакомился впервые со всеми ребятами. Я до сих пор помню, как мы нервничали, собираясь провести там мой день рождения. Однако в итоге все прошло как нельзя лучше. Компания неожиданно сильно сплотилась, даже образовав новую семейную пару, а Антон начал понемногу оттаивать от всех ужасов, пережитых в приюте. Сегодня там же ребята с Антоном и простятся. В отличие от необъятной Москвы, в моем городишке выбор не так уж и велик, и сомнений в месте для проведения поминального обеда у меня ни на миг не возникло. Я все же вернулся домой. Правда, немного позже, чем планировал. И не один. С Антоном вернулся. Как и хотел с самого начала в своих самых потаенных мечтах, которые даже самому себе раскрыть страшился. Не признавал их, стыдливо прятал под маской безразличия, прикрываясь мнимой независимостью. Антон раскусил меня мгновенно, как и всегда. Леша – чуть позже. Да и при всех последних событиях подобное возвращение казалось абсолютно нереальными грезами. Однако, в конце, мы все же оказались дома. Хоронить Шастуна в Москве я отказался сразу же. Мне оставаться в столице не было уже никакого резона, а бросать Антона одного в этом большом, чужом для нас обоих городе я не хотел. И не бросил. Привез с собой, едва не захлебываясь горестными воспоминаниями на обратном пути. Пути туда, где все когда-то началось. Началось так интригующе, так заманчиво. Кто мог знать, что все вот так обернется? Разве я мог представить подобный исход, когда впервые увидел его в одном из кабинетов детского дома, в который только что устроился на работу? «- Привет, Антон. Я неторопливо подошел к столу в пустом классе, за которым сидел худой, даже слишком худой, парень, ритмично покачивая головой, видимо в такт музыке, играющей в белых наушниках. Он поднял абсолютно равнодушный взгляд, неторопливо пробегаясь глазами вдоль моего тела. Делал это медленно, словно оценивая, рассматривал меня, не удосужившись даже снять гарнитуру. - Поговоришь со мной? - Нет». Уже тогда я пропал. Сколько бы он ни отталкивал, меня лишь притягивало ближе с новой, неизведанной, но поразительной силой. Каждую из его иголок я узнал лишь впоследствии, не раз и не два, как следует, наткнувшись на каждую из них. Он всегда был колючим. « - Давайте заключим договор? Это было интересно. - Договор? - Ну, соглашение, - Антон криво улыбнулся, начертив пальцем в воздухе невидимые круги, - у вас ведь есть и другие подопечные, кроме меня? Ну, вот и занимайтесь ими. А про меня в своем отчете напишите, все, что посчитаете нужным. Что угодно. Что пидор, что меня лечить надо, что не поддаюсь дрессировке. Мне похую, честное слово. Только отцепитесь от меня. Согласны?». Иногда, даже слишком. «- Антон, если ты скажешь, я уйду. - Уходите, - снова этот равнодушный тон и упрямо поджатые губы». Но даже через эти многочисленные шипы и острые края я всегда видел свет. Или то, что мне этим светом казалось «Простите, что разбудил Вас, Арсений Сергеевич» И чтобы этот свет сохранить я, временами, а точнее всегда, был готов абсолютно на все. «Он превратил меня в шлюху» Я себя терял, бросал на амбразуру все, что было, рвался, на осколки мелкие бился, лишь бы только удержать, не отпустить. «Ты больше не вернешься в приют» Мне и самому в это так отчаянно хотелось верить. Что не напрасно. И ведь почти получилось. На какой-то миг, на короткое, мимолетное мгновение мне показалось, что получилось. «Я тоже тебя люблю» Тогда он разбил меня в самый первый раз. И если бы я только мог знать наперёд, сколько еще раз придется швырнуть собственное сердце с высоты, то уже тогда вырезал бы его прямо по живому и вручил Антону. Потому что принадлежать никому другому оно уже никогда не сможет. И прямо сейчас оно вместе с ним замерзает в темноте и холоде. Кто-то трогает меня за руку. Матвиенко. Я не сразу откликаюсь, не сразу могу осознать, что обращаются ко мне. Туман заволок глаза слишком сильно. И передо мной до сих пор стоит недовольный семнадцатилетний Шастун, которому только что представили его нового, молодого педагога. - Арс, пора ехать. Кафе на полдень заказано. Сережа смотрит с неподдельной тоской и сочувствием. Он, пожалуй, лучше всех других осознает, что именно сейчас внутри творится. Не в полной мере, конечно. Однако он единственный, кто знал абсолютно все. Знал, и все равно был рядом. Пытался давать советы, слушал, отчитывал. Он шмыгает покрасневшим от холода носом и кивает в сторону выхода. - Арс, - Матвиенко снова касается моей руки в районе локтя и чуть сжимает пальцы, ободряюще глядя снизу вверх, - пойдем. Пора уже. Я отчаянно упускаю момент, когда остаюсь на могиле один. Все уже успевают незаметно разойтись к машинам, пряча головы от усиливающихся порывов ледяного ветра. Краем глаза вскользь замечаю Лешу, который медлит, то и дело бросает на меня озадаченные взгляды и не торопится вернуться к ожидающим машинам. Не оборачиваюсь и не смотрю на него. Не до кого сейчас. Сколько бы я ни был благодарен Щербакову. Хоронить собственную душу оказалось больнее, чем я думал. Да и разве можно вообще думать о подобном? Два дня назад в гостинице я напивался и наивно полагал, что больнее не будет. Что вот, Рубикон. Что перешагну – и все закончится. Что перетерпеть – и отболит. Но стоя сейчас на кладбище, я чувствую, что под землю вместе с гробом опустилась и часть меня. Не отмерло, не переболело. То, что так хотелось выжечь проклятым коньяком, я теперь отчаянно укладываю в самые потаенные уголки, чтобы ни за что не потерять. Ведь больше от Антона мне ничего не осталось. До обидного ничтожно мало. - Езжайте, - голос словно из глубины прорывается, осипший и севший за долгое время молчания, - я позже подъеду. - Арс, - Матвиенко явно не по душе эта идея, - поехали. На чем ты приедешь? Отсюда до кафе далеко. Мне не хочется никуда уходить. Не хочется шевелиться, даже говорить. Сознание, мир, вся моя вселенная словно замерли, остановились в немом, тягостном ожидании, прекратили движение и сосредоточились в одной единственной черной точке, которая оказалась могильным памятником с двумя лаконичными датами. Все на них сошлось – бешеные, порой противоречивые чувства, переполняющие при каждом случайном взгляде, касания ладоней, от которых по спине табунами бежали приятные мурашки, поцелуи, едва не останавливающие пульс, густая зелень глаз, в которой тонул каждый гребаный раз. Все в один миг потеряло краски, слилось в одно размытое, непонятное пятно, расплавилось, и осталось на память лишь безмолвными цифрами на черной плите. - Арс, пойдем. Ты уже околел до костей. Пошли, - снова мягко просит Сережа, чуть оттягивая мою руку, - стоя здесь и промерзая, уже ничего не изменишь. ничего не изменишь Это верно. Да я и не мог никогда ничего изменить. Просто был участником, наблюдал, временами пытался барахтаться и делать хоть что-нибудь. Но в итоге ничего не изменил. - Я не хочу оставлять его, - с каждым словом реальность кроет своей тяжелой неизбежностью, а выдержка безнадежно сбоит по всем фронтам. - Арс... - Я побуду здесь, - сглатываю подступивший комок и про себя молюсь, чтобы Серега просто ушел сейчас, - мне нужно. Матвиенко все понимает. Бросает на меня неодобрительный взгляд, качает головой, жмет плечами, потирая замершие руки. Снова ободряюще касается моего плеча, а потом молча уходит к машинам, по пути забирая с собой Щербакова. Через какое-то время до меня доносится звук двигателей и шорох колес по мелкому гравию. Я остаюсь один. Ногами словно прирастаю к холодной земле, а ветер в какой-то момент и вовсе перестаю замечать. Оставшаяся с золотой осени жухлая листва оборванными, грязными клочьями клубится по остаткам того, что когда-то было травой, вплетается в голые ветви аккуратных кустов, посаженных вдоль кладбищенской ограды, оседает на только что принесенных цветах и искусственных листьях ярко-зеленых венков. Они, как и алые лепестки роз, смотрятся кричаще ярко на фоне всей окружающей серости. Словно принесенные из другого места, из другого времени, жизни другой. Той, где краски сочнее, воздух чище, а над головой не свинец разлит, а манящее, голубое небо. Апрельское. «- Красота! – раскинув длиннющие руки в стороны, Антон по-кошачьи зажмурился на солнце и подставил лицо под теплые лучи, - бля, как же тут заебись! Бегло осмотревшись, мы сразу же пришли к выводу, что никого по близости не было. Я сбросил с плеч тяжелый рюкзак, оставшийся у меня еще с туристического школьного прошлого, и подошел к Антону, нежно обняв его со спины. - Ну, скажи же, - тихо промурлыкал Антон, мягко накрыв мои руки своими ладонями, - здесь же, определенно, лучше, чем в кафешке?» В тысячи раз лучше. И в тот момент обманчиво казалось – навсегда. Машинально опускаю глаза на руку и провожу пальцами по запястью, где покоится подаренный Антоном скромный браслет, а потом взглядом поднимаюсь выше, к фалангам. Серебро на моей руке смотрится грубо. Гораздо хуже, чем на тонких пальцах Антона. Но все же, я не смог отдать земле абсолютно все. То самое кольцо, подаренное мной Антону в тот погожий, апрельский денек, теперь будет о нем же мне всегда и напоминать. Как и Шастун, я надел его на мизинец, пытаясь хоть немного ощутить фантомное тепло его тела. Глупо, конечно. Все бы отдал сейчас, чтобы вернуться. Но не на тот пикник. Нет. Там исправлять как раз таки нечего. В палату бы ту вернуться. На пару жалких дней назад, когда я все еще мог коснуться его. Когда Антон был передо мной, а не в мечтах, теперь бесплотных и прозрачных. Страшно от того, что однажды истончатся и они. В тот момент, когда охваченный злобой, почти неконтролируемой яростью, я выплескивал и выплескивал из себя все то, что так давно копилось. Сейчас это самое «все» кажется таким ненужным, таким бессмысленным. Все испаряется, исчезает, меркнет перед одним фактом Антона больше нет. Зато я выговорился. Ну, кто же, блять, знал, что разговор последний?! Что больше не увижу его, не смогу дотронуться, коснуться руки, ощутить на себе привычный взгляд исподлобья и вдохнуть горький запах сигарет? Лицо что-то обжигает. Слезы скользят вниз, к подбородку, по замершим щекам, оставляя за собой горячие дорожки, и исчезают в плотной ткани шарфа. Я зажмуриваюсь, до боли смыкая веки, до искр перед глазами и покалывания. кто мог знать? Не выдерживаю. Просто не могу. На негнущихся, совершенно ватных ногах я с трудом подхожу к памятнику. Разве это возможно? Ну, разве так бывает?!.. На плечи его руки ложатся. Невесомым прикосновением воздуха, в котором опустошенный мозг мгновенно узнает Антона. Он заключает меня в объятия, как в то самое последнее утро, когда мы обнимались в крохотной прихожей. Я торопился на работу, искал в себе сил, чтобы уйти и не поддаться очередному искушению. Искал поводы, чтобы уйти. А всего-то нужно было остаться. Обнять его, поцеловать, прижать к себе. Тогда это было так легко. Всего лишь руки протянуть вперед и коснуться теплой груди. Фантомное объятие все еще слабо согревает окоченевшие плечи, когда я дотрагиваюсь до бездушного памятника. Скольжу ладонью по гладкой поверхности, сметая немногочисленные, принесенные ветром одинокие листья. Наклоняюсь, приникаю лбом к прохладному камню, и уже не пытаюсь сдержать слез. Я пошел бы за тобой снова. Куда угодно. Сколько бы еще раз ты не обманул меня. Сколько бы раз не пришлось раниться о свои же чувства, спотыкаться об полные злобы слова или тонуть во лжи. Будь это ценой твоей жизни – я с радостью заплатил бы ее, лишь бы снова иметь возможность просто увидеть тебя. Я пошел бы за тобой. Только теперь ты уже не позовешь. Сквозь густую пелену слез, я вижу перед собой его лицо. Его застывшее, неживое лицо на фотографии, оставшееся единственным напоминанием о человеке, которого вдруг в одночасье не стало. Лицо, которое навсегда останется в памяти, сохранится, но не обезличенным изображением. Я сберегу его в себе улыбающимся, теплым, близким. Живым. ты все еще красивый, Антон даже на этой ужасной фотографии ты все еще ослепительно красивый и я все еще люблю тебя Начинается снег. Крупными белыми хлопьями падает с низкого, серого неба. Легко кружит в воздухе, словно танцуя, парит, а потом опускается на мои руки, плечи, голову. На могилу и темную землю на ней. Даже не снежинки, а большие снежные клочья. Некоторые остаются целыми, медленно, но верно покрывая все вокруг тонкой белой пеленой. Другие же сразу тают, превращаясь в прозрачную, незаметную каплю воды, которая тут же бесследно исчезает. Нам с тобой этим снегом уже не стать. Ничем не стать больше. Я бы хотел раствориться с ним прямо в эту секунду. Мой мир уже не станет прежним, уже не оправится. Трещина, пронзившая его так неожиданно и глубоко, уже не стянется и не зарастет. Навсегда останется больным напоминанием обо всем, что так легко разбить. Это сожаление навсегда во мне теперь. Эти мысли, жгущие лучше всякого, самого страшного пламени, распускающие на нити сознание, заставляющие снова и снова возвращаться в тот последний день. В ту прихожую, когда видел тебя живым. Когда были так близко. И в палату – когда стали навсегда далеко. «Ты противен мне, слышишь?» Хрип пополам с каким-то глухим полустоном срывается с губ прежде, чем я понимаю, что теряю равновесие. Колени больно бьются о твердую, холодную землю, скользят по замерзшей грязи, а брюки неизбежно намокают, противно прилипая к коже. «Противен, Антон». Грубые слова на коже век выжигаются. И боль эту я всю приму без остатка. Медленно, мучительно, по живому, тонкой раскаленной иглой, словно чернилами, пишутся. Отпечатываются, въедаются, проникают в клетки только для того, чтобы остаться со мной навсегда. Чтобы вновь и вновь отзываться горьким эхо, напоминая о том, что они, эти самые слова – последние. «Видеть тебя больше не хочу». И ведь не увижу теперь уже никогда.
и все, что нами обещано прежними - с неба посыпалось хлопьями снежными...