Часть 14
Для приемной пункта скорой помощи столичной больницы здесь слишком спокойно. Никакой суеты, криков, метания врачей, как любят показывать в различных сериалах про докторов. Там героические медработники, всегда свежие, отдохнувшие и полные сил с энтузиазмом берутся за всевозможные и невозможные тяжелые случаи, и неизменно выходят блестящими победителями, успевая еще и попутно наладить личную жизнь. Лешка всегда презрительно корчится, когда видит подобный фильм или сериал, бубня, что после пятичасовой операции или очередного бесконечного консилиума, все, чего тебе по-настоящему хочется – это упасть и больше никогда не вставать, а не выяснять отношения. В реальности же скорая ехала до дома Антона битый час. К этому времени я каким-то чудом смог сохранить рассудок, постоянно держа рану зажатой и стараясь не смотреть на лужу крови на полу ванной. Анализировать размеры кровопотери было бесполезно, однако даже моих «никаких» познаний в этой области хватило, чтобы понять, что дело серьезное. К моменту приезда скорой помощи, я уже смог убедиться, что Антон жив. Слабый пульс все же прощупался под кожей, хоть мой разум и отказывался в это верить, словно в какой-то очередной изощренный самообман. Алла Ивановна, мягко говоря, была шокирована. Она так и не смогла сказать ничего внятного. Едва дыша от испуга и потрясения, она сбивчиво предложила позвонить в скорую, а потом моментально выскочила из квартиры, бросив напоследок, что теперь дело решено окончательно. Правда в тот момент я вообще слабо понимал, о чем она говорила. Сейчас, сидя в белоснежном коридоре, понимаю уже яснее. Разумеется, речь о родительских правах Антона. Вся наша глобальная кампания по возвращению Веры в один миг потерпела жуткий крах. В моих руках телефон Шастуна. Батарея разряжена почти полностью, оповещая об оставшихся жалких трех процентах. Однако я все равно, словно завороженный, продолжаю зачем-то без конца снимать блокировку с темнеющего экрана. Ничего нового там не отображается. Ничего, что могло бы как-то хоть немного снять эту тупую одеревенелость во всем теле, которая сейчас крепко опоясывает остомевшие мышцы. 08:23 входящее сообщение *неизвестный номер* Последний срок, сладкий. Или бабки, или собственными кишками подавишься
08:25 исходящее сообщение пошел ты нахуй! отдам, но позже, блять!..
08:27входящее сообщение*неизвестный номер*Как знаешь, малыш. Ждать больше не буду.Будет жаль твою задницу, когда ребята ее на сувениры разорвут
08:33 исходящее сообщение завали ебало. вообще не этого сейчас. мне время еще нужно
08:37входящее сообщение*неизвестный номер*Сроки вышли, Шаст. Больше уговаривать не буду. Все сообщения датированы сегодняшним днем. В гребаном коридоре почему-то становится слишком тесно и душно. Проклятая белизна стен словно сдавливает, напирает со всех сторон, режет глаза. Еще немного – и потолок опустится, медленно, но верно приколачивая меня к скользкому полу. Хочется винить во всем атмосферу. В больницах всегда так. Здесь неуютно, пусто и немного страшно. Пахнет медикаментами, болью и неизвестностью, которые скапливаются в комок в этом узком коридорчике. Абсолютно равнодушные лица уставших врачей, которые наполовину скрыты масками, непрекращающийся гул голосов. Ровный шелест колес каталок по плитке, перестукивание множества дверей, скрип потертых лавочек и противный писк старого автомата с чипсами и кофе. Хочется, но не выходит. Эта атмосфера могла бы раздавить. Могла бы заставить сломаться, потеряться от безысходности и напряжения. Заставить метаться в жестокой агонии, лишь бы узнать, как он. И я узнал бы. Из кожи вылез, в заложники бы всех врачей взял, угрожая единственной связкой ключей, но точно выяснил бы, что сейчас с Антоном. Но только проклятый телефон словно раскаляется в ладони, будто тем самым напоминая мне об истинной причине моей странной апатии. Не больничная атмосфера. Не волнение. И даже не страх. Я был бы рад, будь это они. Нет. В душе скребется другое чувство. Больно царапает сломанными когтями тонкую кожу, оставляя алые рубцы. То самое чувство, которое мне знакомо в тысячи раз лучше остальных. То, с которым уже почти сроднился. Нервы - в струны, вены – узлом, а по ним – свинцовая патока и горечь Старые привычки не отпускают. И когда я уже усвою? Когда до меня дойдет такая простая истина? Любимых не предают. Всех остальных – по мере надобности. Это так просто и очевидно. И ебучая переписка очередное тому доказательство.23.10.202017:04входящее сообщение*неизвестный номер*Твой грязный рот заработал себе подарок, малыш.*«прикрепленный файл»* На фото все так слишком очевидно, что хочется проклясть отличную камеру телефона. Тот, кто это снимал, умеет выбрать ракурс. Я снова и снова смотрю на долбанную фотографию, почему-то пытаясь в глубине души найти отличия. Слабо убеждаю себя, что это не Антон на ней, но все слишком, до жути очевидно. И лицо Шастуна, взятое крупным планом, и чужая рука, держащая его за волосы. это не он Глаза Антона прикрыты, а пальцы с кольцами крепко обхватывают член того, что фотографирует, и на который Антон на снимке старательно насаживается распахнутыми губами. это не может быть он Сука. Всего неделю назад. Всего лишь неделю. Мозг слишком быстро прикидывает сроки. В тот день мы с ним целовались в подъезде, а он за час до этого отсасывал дилеру за очередную дозу. Хруст проносится в голове оглушительным, резким эхо, заставляя меня почти съежиться от неожиданной громкости. В который раз уже он топчется по осколкам? В который раз беспощадно давит хрупкое стекло? Пора просто привыкнуть. Разум, кажется, заживо сейчас горит. Хочется лбом к прохладному полу прикоснуться, хоть как-то кровь остудить. Лишь бы развидеть, забыть, из памяти вырезать. Пора привыкнуть. Пора или покорно научиться ждать ножей в спину, или вычеркнуть Шастуна из жизни раз и навсегда. Чего тебе еще нужно, Арс? Каких еще смертей ты ждешь? Сколько раз он тебя убивал? Сколько раз кромсал безжалостно, а ты все еще продолжаешь упрямо подбирать ошметки, и бежать к нему навстречу с подставленной под острие голой грудью? Чего еще нужно, чтобы понять и перестать? Ведь сейчас даже ревновать нет смысла. И права никакого нет. Просто потому что мы - никто. Никто друг другу, никто сами себе. Просто два человека, один из которых почему-то возомнил себя невесть кем. Вот и урожай, Арс. Что же ты не рад? Пожинай щедрые дары и затолкай свои ебаные чувства поглубже, чтобы воя слышно не было. Неужели, снова успел намечтать? Нафантазировать успел? А вот и лезвие, чтобы неповадно было. Закрой рот и подставляй запястье. Два процента. Снова кнопка разблокировки и свет экрана. Пальцы сами собой листают выше, глаза выхватывают новые фото, но мозг уже отказывается воспринимать очевидное. Я просто тупо пялюсь в телефон, даже не пытаясь концентрироваться на содержимом, рассеянно глядя на полоску прокрутки. Там много еще. Выше много старых сообщений, и, наверняка, еще много фото. что же ты, Арс? смотри Желудок мерзко скручивает, а в легкие словно кусками лед насыпали. Противно. От самого себя. От Антона. От того, что ненавидеть не получается. В груди клубится, но вместо ярости - едкая жалость, заставляющая лишь надсадно, глухо скулить в сомкнутые ладони. «Ножевое ранение. Неглубокое, но он потерял достаточно много крови. Опасности для жизни нет, однако ему необходимо переливание. Сложность заключается в том, что в крови обнаружен критический уровень наркотических веществ. Любое вмешательство противопоказано в подобных случаях. Сначала, придется очистить кровь и организм в целом, а уже потом приступать к переливанию». Это, дежурный врач на скорой – седовласый, представительный мужчина, сказал мне около получаса назад. И своими словами вбил в крышку гроба последний, но самый длинный гвоздь. Антон снова кольнулся. Снова. Сегодня, когда я, не помня себя от волнения и радости, метался от нарколога в опеку с долгожданной фальшивой справкой в руках. Когда миллионы раз набирал ему, сгорая от нетерпения и напряжения. уже даже не больно От мерзости всей ситуации начинает ощутимо подташнивать. К горлу подкатывает комок, и лишь усилием воли я заставляю себя поднять глаза и немного успокоиться. Сделать вдох, глубокий, размеренный. пусто так правильно так и должно быть К этому все и шло. Шло с того самого момента, как я только узнал, что Антон наркоман. Все меня предупреждали – Леша, Алла Ивановна, Сабуров. Но я, словно слепой, не замечал ничего вокруг себя. Будто марафонец, который лихо перемахивает через все преграды и препятствия, по головам шагал, упиваясь знакомыми глазами и голосом, который каждый раз рвет в подсознании что-то важное. Сейчас становится по-настоящему страшно. Чего я еще мог натворить ради него? На какие еще обманы и мерзости мог пойти? Даже представлять не хочется. А стоило бы. Определенно. Чтобы впредь была твердая наука. А сейчас не остается ничего, кроме проклятого телефона в руках и памяти. Она-то всегда рядом. Старая боевая подруга, которая доверху наполнена моим персональным ядом. Не поскупится никогда, и сейчас – не исключение. Воспоминания клубятся, словно водоворот закручиваются, сталкиваются между собой и ранят каждый раз, стоит лишь неосторожно дотронуться. Обожгут, разрядом прошьют не хуже электричества. Сегодня утром я опять поверил. Опять повелся на голос, на касание холодных пальцев. Копался в себе и тщетно искал сил, чтобы уйти, пока Антон обнимал меня. Интересно, он уже тогда был под кайфом? Тело начинает болеть от неестественной позы. Затекшие руки ноют, а пальцы уже до искр перед глазами впиваются в лицо и виски. Так и надо. Еще больнее, еще сильнее. Чтобы до хрипа, до кашля, до стальных тисков на горле и хруста гортани. Лишь бы запомнить и усвоить. Забавно. Я смел думать когда-то, что знаю, что такое боль. Однако, как показывает неутешительная практика, ощущения имеют интересное свойство притупляться со временем. И каждый раз впечатления от них еще острее, чем в предыдущий. - Он стабилен. Лешка выходит из дверей отделения и стягивает с плеч белый халат. Мне хватает сил только на то, чтобы глаза на него поднять. Но от стыда и горечи смотреть долго не выходит. - Рана не серьезная. Скорее, глубокая царапина. Его не хотели убивать, так припугнули. Однако кровопотеря обильная, потребуется переливание. Их реанимация забита до отказа, поэтому Антона на ночь положили в интенсивку. Понадобится время, чтобы вывести наркоту из него. А потом уже приступят к чистке и переливанию. Его голос словно звучит не здесь. Будто я слышу его откуда-то издалека, приходится прислушиваться, потому что в ушах параллельно не прекращается какой-то посторонний гул. Пока я пытаюсь разобраться, что это такое, Леша осторожно садится рядом. - Ты как сам-то? Хороший вопрос. И я ответил бы, если бы внутри осталось на данный момент хоть что-то целое и нетронутое. - Нормально. Но только нет ничего. Ничего, что Антон собой бы не заразил. Словно плесенью по телу разошелся, отравил все, до чего дотянуться успел. И сейчас я буквально чувствую, как она медленно пожирает меня прямо изнутри. - Мне жаль, Арс. А нечего уже жалеть. Ничего не осталось. Судьба Веры определена. По глазам Аллы Ивановны я понял, что теперь ни о каком положительном решении не будет и речи. Да и комиссии уже никакой не будет. Антона точно лишат прав, вопрос только в сроках. Кошки скребут по сердцу, стоит мне только о Вере подумать. Вспомнить ее объятия, ее глаза, когда она робко шла мне навстречу. Надежда, переполнявшая меня всего пару часов назад, когда я с таким наслаждением прижимал к себе девочку, теперь обернулась виселицей, которая не торопится убрать скамью из-под ног, заставляя корчиться в мучительной предсмертной агонии. Не смог. Ничего сделать не смог, как ни пытался. Сколько бы ни бился в конвульсиях, сколько бы ни летел вперед – все напрасно оказалось. Антон своим враньем снес очередной, еще недостроенный замок, и теперь мы оба потерялись в клубах пыли. Если бы он сказал мне, если бы признался о долге, мы что-нибудь придумали бы. Однако он не только промолчал. Еще и продолжал тайком колоться и трахаться за наркоту, пока я из кожи вон лез, отчаянно пытаясь выцарапать Веру домой. Больно. Больно прямо сейчас. Там, на сердце, среди множества рубцов и старых шрамов, каким-то чудом находится место для новых ранений и ссадин. - Пиздец какой-то, - я не сразу узнаю собственный, охрипший голос, - просто пиздец, Леш. Мне даже не верится. Не верится, что всё... Всё вот так... Он принимает мои слова за беспокойство относительно Шастуна. Даже Леша привык уже к тому, что я всегда переживаю за него. - Опасности для жизни нет. Во всяком случае – пока. Состояние тяжелое, но стабильное. Антон в сознании. У него сотрясение, пара ушибов. Основная опасность заключается в кровопотере, но и ее успешно купировали. Хочется сказать, что мне все равно. Впервые за долгое время мне как будто, действительно, все равно. Своим поступком он убил, растоптал, раскромсал все живое, что было, что билось ради него, что еще теплилось в томительном ожидании. Это не ревность. На нее ведь у меня и права даже нет. Это отчаяние. Такое глухое, безысходное, пустое, что даже голос в нем теряется, словно в губительном вакууме. В нем совсем ничего нет, кроме сожаления. Мне жаль. Жаль Веру. Жаль Лешу, который против воли оказался втянут в эту историю, но все равно сидит сейчас рядом со мной. Жаль даже самого себя. - А что насчет наркоты? Лешка тяжело вздыхает и, прежде чем ответить, наконец, поворачивается. Смотрит долго, внимательно, медленно обводит взглядом мое лицо. Не осуждающе, не зло. Он выглядит смертельно уставшим, бледным и измотанным. Еще бы. Когда я в дикой панике позвонил ему, еще до прибытия скорой помощи, он только-только вышел из операционной. Примчался без объяснений, без лишних вопросов быстро определил общее состояние Антона, помог правильно и аккуратно погрузить его на носилки, а потом привез меня в больницу. На правах коллеги проскользнул в операционный блок, куда обычным людям вход заказан. И уже даже успел переговорить с врачом. - Все указано в приемном анамнезе, Арс. Теперь уже никакая липовая справка не поможет. Повезет, если больница не вызовет полицию. Иначе, проблем только прибавится. Отрешенно киваю на его совсем не обнадеживающие слова и рассеянно прокручиваю телефон Антона в пальцах. Даже не пытаюсь соображать или прикидывать, что делать дальше. Наверное, пора просто отступить. Шагнуть назад, признать поражение и изо всех сил заставить себя не думать о Вере, которая едва не осталась круглой сиротой. Хотя, теперь это уже не важно. Нурлан был прав – жизнь с наркоманом едва ли лучше детского дома. Внезапная мысль скользкой гадюкой вдруг холодит сознание – она могла бы быть дома сегодня. В тот самый момент, когда к Шастуну вломились, Вера могла бы быть дома. И тогда один Бог знает, чем бы все закончилось. В приюте не лучше. Это просто альтернатива. Здесь отец-наркоман, долги и жизнь в страхе, а там – этот же страх, но в другой ипостаси. И там гораздо больше путей для его воплощения и проявления. Конечно, не факт, что она попадет к такому же уроду, как Шеминов. Далеко, не факт. Уверен, есть и порядочные директора. Но и такой возможности исключать нельзя. Тем более, когда я видел все воочию и даже был участником грязных игр, творящихся за стенами детского дома. - Прости, Леш. Извини, что втянул тебя во все это. Знаю, что не должен был. Но я так испугался, больше не знал, куда позвонить. И... Я не выдерживаю. Напряжение, боль, горечь, обида, разочарование – они находят выход. Глаза почему-то подозрительно щиплет, и я слишком поздно осознаю, что это значит. Тяну носом прохладный воздух, стараюсь успокоиться, неуклюже отворачиваюсь и быстро вытираю глаза. Не стыдно. Да и это не слезы. Скорее все то, что уже давно должно было покинуть мое тело вместе с последними чувствами к Шастуну. - Ничего, - рука Леши находит мою ладонь, - ничего, Арс. Просто теперь ты, надеюсь, поймешь, что не всесилен. Антон – наркоман. Причем уже давно. Его зависимость сильнее всех остальных чувств. Даже чувств к дочери. И переделать его ты не сможешь, как бы ни старался. - Я и не... - Не отрицай, Арс. Не отрицай. Ты ведь все время хотел именно этого. Все время, с того самого момента, как только встретил его в саду тогда. Чтобы он превратился в того самого мальчишку, которого ты любил. Я видел. В твоих глазах видел. Но это невозможно. Того, что было между вами, уже не вернуть. Антон вырос, и ты тоже. Вы оба изменились. И посмотри, во что он превратил свою жизнь. Это... Такие вещи непросто исправить. Наверное, даже невозможно. Ведь он сам, прежде всего, должен захотеть измениться. а он не хочет я вообще не знаю, чего он хочет - Я хотел помочь ему. Помочь Вере. Так сильно хотел этого, что под конец перестал замечать все вокруг. Ничего не осталось, кроме единственной цели. Я как будто ослеп. Рвался вперед на всех парах, не замечая, что по льду бегу. Даже тебя не пожалел. Хочется взглянуть на него. Хотя бы глазами прощения попросить, если голос подведет. Ведь я отвратительно поступил с ним. И осознание этого накрывает и накрывает сейчас, утягивая меня все дальше на глубину. Во мне так много всего. Словно мешок, доверху набитый камнями. Я легко достигну дна. Даже стараться не нужно. Просто расслабиться - и разум сам все сделает. Сам утопит, и сам же захлебнется вместе со мной. - Прости, Леш. Прости меня. Вместо взглядов и слов, я просто притягиваю его к себе. И плевать, что мы не одни. Плевать, что кругом врачи, медсестры и пациенты. Плевать вообще на все, кроме этого единственного момента. Пальцы крепко смыкаются на спине, комкая в руках Лешкин пиджак. Мне хочется прижаться к нему, всем телом, ближе, лишь бы сполна вину искупить. Лишь бы почувствовать, что не один. предательство не оставляет живых и пустота, которая идет следом за ним Леша обнимает меня в ответ. Не сильно, скорее просто кладет руки мне на плечи. Молчит, дышит неслышно, но этой тишиной говорит куда больше, чем любыми словами. а я снова в собственной прихожей, на полу снова распят на кресте из своих иллюзий - Пойдем домой, - шепчу в плечо Щербакова, утыкаясь носом в теплую полоску кожи над воротником. Не дожидаясь ответа и быстро вытерев глаза тыльной стороной ладони, я поднимаюсь на ноги. Тело, будто окаменевшее, поддается не сразу. Приходится сделать пару шагов, чтобы разогнать застывшую в венах кровь. И только сейчас вспоминаю о проклятом телефоне в руке. - Ты не мог бы отдать его в отделение, где лежит Шастун? Это его телефон. Меня, наверное, туда не пустят. Бросив на меня быстрый виноватый взгляд из-под ресниц, Щербаков неторопливо поднимается следом за мной. Вздыхает, почему-то держит томительную паузу, а потом отрицательно мотает головой. - Нет, Арс. Кончики пальцев холодеют от дурного предчувствия. Хотя, чему удивляться? Я ведь догадывался, что к этому все и идет. Иного исхода я попросту не заслуживаю. - Прости. Я хотел это сегодня вечером сказать. Но раз уж так все вышло, то скажу сейчас. Я больше не хочу стоять между вами. И не буду. заслужил Мне не удается выдавить из себя ни звука в ответ. Я просто замираю гребаным истуканом, молясь, чтобы пол подо мной провалился, а разбитое к хуям тело и душу утянуло куда-нибудь поглубже. Туда, откуда уже не возвращаются. - Я знаю, что момент не подходящий. Но другого ждать больше не могу. И не хочу. Все зашло слишком далеко. И я... Я больше не хочу принимать в этом никакого участия. заслужил Лешка замолкает. Перетаптывается на месте, сует руки в карманы, обводит пустыми глазами такие же пустые стены и потолок. И как будто бы все уже сказано. - Ты всегда с ним. Всегда, Арс. Даже когда мы вместе, ты там. С Антоном. Бесконечно роешься в себе, копаешься в ваших отношениях. И чем больше ты себя переубеждаешь, тем очевиднее это становится. С тяжелым вздохом, Леша делает вперед широкий шаг, оказываясь ко мне почти вплотную. Поднимает голову, ловит мой взгляд и продолжает уже тише. - Я люблю тебя, Арс. Но я вижу, что каждый раз ты рвешься напополам. Я старался. Старался изо всех сил. И, в конце концов, их просто не осталось. Его глаза не лгут сейчас. Не лгут, глядя прямо и открыто. Леша прав: он старался. Он был тем самым положительным героем всей истории, пока я, как он и сказал, рвался напополам между светом и тьмой, застряв где-то на середине пути. Заблудился в серости, в жуткой паутине застрял, с каждым движением и рывком путаясь все сильнее. вот и финал, Арс смотри на него и даже не думай отвести взгляд Ответа нет. Ни оправданий, ни упреков. Ничего, кроме того же болезненного сожаления и поедающего нутро прогорклого чувства вины. Я, действительно, виноват перед Лешей. Но прощения просит почему-то он. - Прости, Арс. И кстати, в интенсивку тебя пустят. Отдай телефон сам, если хочешь. Леша уходит из коридора быстро, не обернувшись ни разу. Сталкивается в дверях со спешащим куда-то врачом, быстро извиняется и скрывается за двойными сворками. Я так и смотрю ему в след, оглушенный и разбитый этим неожиданным, и одновременно ожидаемым поступком. Так и не смог ничего в ответ сказать. Даже извиниться, как следует.
***
Интересно. У судьбы совсем нет фантазии? Могла хотя бы для приличия придумать что-то новое. Столько просторов для воображения, столько разнообразных локаций, но она раз за разом помещает нас в старые декорации, даже не заботясь о перемене мест слагаемых. Все то же самое: больничная палата, раненый Антон на кровати, и я, стоящий в дверях. Заметив меня, Шастун напрягается. Рана у него на боку уже обработана и забинтована, а лицо полностью очищено от крови. Пара синяков и, кажется неглубокая ссадина под глазом. Ничего серьезного, я видел его и в гораздо более худших состояниях. Рядом с кроватью стоит штатив с еще не начатой капельницей, а на тумбочке лежат ножницы, бинты и пара склянок с какими-то прозрачными жидкостями. В палате свет приглушен, в углу стоит непонятный для меня громоздкий прибор, предназначенный, вероятно, для искусственной вентиляции легких. Рядом находятся еще какие-то устройства, однако их назначения я понять не могу. Палата одноместная, пластиковые окна закрыты плотными жалюзи, а на стене у кровати расположена ярко-красная кнопка, предназначенная для экстренного вызова врача. - Арс, - Антон с усилием немного приподнимает голову с подушки, - привет. Я не могу найти в себе сил, чтобы сделать шаг. Так и стою на пороге, благо, что хотя бы закрыл за собой дверь. И сказать ему становится вдруг совершенно нечего. Антон с трудом сглатывает, старается подняться выше, но лишь корчится от боли. С тугим выдохом опускается обратно на кровать, тяжело тянет воздух, облизывает пересохшие губы. В немом ожидании смотрит на меня, а потом снова пытается приподняться на локтях. - Арс, я... - Лежи, - голос, на удивление, все же находит выход, - не вставай, Антон. Он замирает. Послушно возвращается на место. По его виноватым глазам я вижу – он понимает, что мне уже все известно: и про долг, и про сегодняшнюю дозу. Он знает, что буря последует, и теперь стремится немного сгладить первый порыв. - Как ты себя чувствуешь? Антон удивленно косится на меня, ожидая, очевидно, совершенно другого. Молчит еще несколько секунд, не сводит пристального взгляда, а потом осторожно отвечает. - Не очень. Голова раскалывается, и тошнит постоянно. Наверное, мне это уже не интересно. Я вообще будто в замедленной съемке нахожусь. Играю в кино, которое идет на слишком медленной скорости. После ухода Леши я словно в странном анабиозе: на автомате добрался до отделения, поздоровался с постовой медсестрой, нашел нужную палату, вошел внутрь. И только сейчас понимаю до конца, к кому именно пришел. В моих руках все еще телефон Шастуна, а в душе – абсолютно мертвый штиль. - Потому что у тебя сотрясение, - Антон настороженно кивает мне в ответ, - и передозировка. На последних моих словах он каменеет. На осунувшемся бледном лице глаза сейчас выделяются особенно четко и ясно. Я всегда считал его красивым. С самой нашей первой встречи. Его внешность зацепила меня быстрее, чем все остальное. Я уже потом проникся, потом внутрь заглянул и влюбился окончательно. Изначально именно внешность привлекла меня, глупо отрицать. Неординарная, необычная. Очень высокий рост, эта почти болезненная худощавость, придающая его телу какую-то притягательную хрупкость, огромные зеленые глаза, тонкий нос с родинкой на самом кончике. Длинные пальцы, унизанные железом не по размеру, изящные запястья с громоздкими, грубыми браслетами. Его голос, движения – все привлекло меня с первого взгляда. Потом, когда я утонул в нем уже окончательно, внешность стала лишь приятным дополнением к тому, что было скрыто внутри. К тому, что я так стремился сохранить и сберечь. И тогда, и теперь. Кроме запуганного, закомплексованного подростка, я тогда увидел в нем нечто большее. Увидел его душу – ранимую, так отчаянно ждавшую любви и тепла, уязвимую, несмотря на внешнюю колкость. Увидел то, что уже не смог забыть и разлюбить окончательно. Однако стоя перед Антоном сейчас, видя то же самое лицо, то же тело, руки, слушая его голос, я со страшной, невыносимой болью в сердце чувствую отмирает Вот сейчас уже по-настоящему. - Арс, прости. Я должен был тебе... - Что? – его голос резко вырывает меня из плотного тумана, - что ты должен был? Шастун прочищает горло и неуверенно продолжает. - Всё рассказать тебе. и зачем я здесь? - Теперь уже неважно, - через силу заставляю себя сделать шаг вперед, - я принес твой телефон. Кладу мобильник на тумбочку, почти плавясь под взглядом Антона. В его глазах сейчас, наверняка, можно многое прочесть: вину, страх, недопонимание. Может быть что-нибудь еще, что могло бы разбередить, распалить кровь. Но не теперь, когда эта самая кровь намертво застыла в жилах, превратив их в цепи из тяжелого свинца. - Спасибо, - бесцветно отзывается Шастун, наблюдая, как я молча возвращаюсь к двери. Наверное, впервые за все время, мне нечего сказать ему. Или нет? При встрече спустя долгих восемь лет я поначалу тяготился молчанием. Казалось, что после сколького времени, нужно так много сказать друг другу. Поссориться, возможно. Выпустить пар, выяснить отношения раз и навсегда. А все оказалось куда прозаичнее. Мы просто шли по серому тротуару, а впереди бежала Вера. Разговор тогда вышел несколько скомканным, но даже за короткий промежуток времени мы успели все сказать. Так это спустя целых восемь лет. А сейчас меня так и тянет уйти. Слова Леши задели что-то важное внутри, зацепили, оборвали оставшиеся провода, погрузив меня в такую беспросветную тьму, что хочется руку вперед вытянуть, лишь бы на очередное острие не напороться. Антон не рвал проводов. Он выдернул целый сноп нервов, заставляя кожу плавиться под оголенными, искрящимися концами. Я всегда немного ожидал подвоха. Интуиция не подвела меня: она то и дело посылала сигналы, я всегда ощущал это странное, порой непонятное, но такое тревожное чувство. Отмахивался от него, словно от назойливой мухи, отворачивался, не придавал значения. Упорно не замечал того, что творилось под самым моим носом. Был слишком пьян Шастуном, чтобы замечать хоть что-то. Нет смысла отрицать сейчас. Как и лгать себе бесполезно. Я люблю его. любил зависел нуждался И это медленно убивает меня лучше любой наркоты. Сам не замечаю, когда оказываюсь на пороге палаты. Пальцы смыкаются на прохладном пластике дверной ручки, и та с приятным щелчком опускается вниз. Секунду я отрешенно гипнотизирую взглядом блестящую поверхность ручки. В горле подозрительно горький привкус, и почему-то безумно хочется пить. В коридоре точно есть автомат. Дверь отворяется, а мне остается всего шаг, когда Антон окликает меня. - Уже уходишь? В его голосе - удивление. И жалость. Вот только к кому? Он не привык, что я могу вот так оставить его. Да и я не привык. В нашем сценарии ведь все иначе. Было, во всяком случае. - Арс? - А что? – приходится обернуться вполоборота, но без зрительного контакта. - Я хотел спросить о Вере. бум Плотину все-таки неминуемо рвет, разом обрывая стальные конструкции. Казавшиеся крепкими конструкции не выдерживают напора, быстро складываясь, словно хрупкий карточный домик. - О ком? Мне нужно уйти. Прямо сейчас на воздух выйти, и похуй, что в больничном коридоре едва ли есть хоть толика чистого кислорода. Главное, чтобы не здесь, не с ним, не в этой комнате. Но упоминание Веры не оставляет шансов. Тело словно само разворачивается, а легкие быстро заполоняет мгновенно разжигающаяся злоба. железная броня снова стала картоном - О ком ты хотел спросить? О Вере? – шаг навстречу, а Шастуна словно вжимает в постель от моего приближения, - неужели, ты все еще помнишь, кто это? накрывает Словно волной, толщей тяжелой воды, неизбежно опускается на грудь. Ни справиться, ни перешагнуть не получается. Злость разгорается, пока еще не пламя, но дым уже забивает горло и легкие. Распространяется, туманит, стягивает жилы в плотные комки. Где-то на границе сознания слабо трепещет мысль, что не время и не место сейчас устраивать выяснение отношений. В конце концов, мы в больнице, а Антон ранен и почти сливается по цвету с белоснежным постельным бельем. После потери крови он стал абсолютно бесцветным, серым. Похожим скорее на бледную тень человека, нежели на живое существо. Призрак. Им он и является, по сути. Бестелесный фантом, который коснуться не может, но травит и без контакта. Одним своим видом выдергивает из равновесия, заставляя то и дело шагать по самому краю. И сейчас мне просто нужно уйти. Все нутро буквально кричит, умоляет меня развернуться и дать себе передышку. Но сквозь шум крови в висках голос сознания не слышен. Только черти в голове потирают уродливые лапы в предвкушении добычи. Им достанется. - Арс, я виноват. Прости. Но... - Заткнись, Антон. Просто замолчи. - Я... - Ты!.. - дрожь в пальцах выдает меня, и кулаки сами собой сжимаются, лишь бы не дать тремору и волнению взять контроль, - ты вообще понимаешь, что натворил? Соображаешь? Он медлит с ответом всего жалкую секунду, но и ее сполна хватает, чтобы внутри полыхнул очередной взрыв, от которого напрочь закладывает уши. - Арс, я знаю... Но... Они вломились так неожиданно и я... - Да прекрати уже оправдываться! Разве это было неожиданно?! Разве ты, блять, не знал, что должен денег? Антон меняется в лице, но не отступает. - Я даже не думал, что они в квартиру завалятся!.. - А надо было! – крик отталкивается от пустых стен, эхом разносясь по маленькой палате, и, наверное, слышен даже в коридоре, - надо было подумать, Антон! И если бы дело было только в этом... Ты же опять укололся... Опять мне в лицо врал! Клялся, что завязал! И снова все растоптал! - Нет!.. - Что «нет»?! Что?! Скажешь, это не так? В памяти сегодняшнее утро проносится, задевая краями обостренные рецепторы. Перед глазами так ясно лицо Антона встает. Он обнимает меня, дышит в затылок с высоты своего роста. Желудок комком скручивается от слишком реального ощущения его рук на моих плечах, и голоса, который в очередной раз так откровенно лжет прямо в глаза. - У тебя в крови наркоту обнаружили. И много, Антон. В этот раз ты переборщил. Отпираться бесполезно. Решил отпраздновать? Сходил к наркологу, обдурил очередного идиота, и решил отметить? Или ты кольнулся еще перед уходом? Он молчит, и молчанием своим прожигает в груди зияющую дыру на месте сердца. Края обугливаются и плавятся, густой патокой сползая по тому, что еще пару часов назад было моими чувствами. все тлеет прямо в эту ебаную секунду - Арс, прост... - Завали, Антон! Просто заткнись, потому что слушать тебя мне уже невыносимо! Ты о Вере меня спросил? Да? – в полшага я буквально подлетаю к кровати, нависая над Шастуном хищной птицей, - забудь теперь о ней. Все кончено по твоей же милости, Антон. Все, блять, рухнуло в самый последний момент!.. С этими словами ледяная реальность произошедшего будто снова проникает в меня. Я вновь, помимо воли, окунаюсь в то, что случилось. Снова в полной мере осознаю масштаб, и это осознание только добавляет в кровь еще больше жгучего керосина. - Как ты мог, Антон? Ну как ты мог так поступить?! Неужели в тебе, блять, ничего не осталось?! Ты хоть понимаешь, что теперь уже всё? Никаких шансов нет! К горлу снова подкатывает. И я лишь еще больше злюсь, в том числе и на себя за этот момент неожиданной слабости. Упираюсь рукой в изголовье кровати, изо всех сил сжимая поручень до боли в костяшках. Глаза находят глаза Антона – он не понимает. Да и не может пока в полной мере понять, что именно произошло. Ведь в то время как я в агонии метался по инстанциям, пока позволял себе радоваться и обнадеживаться, он уже валялся в ванной без сознания и дырой в боку, истекая кровью. - Нарколог дал мне твою справку. Он все сделал в лучшем виде. Я не дозвонился до тебя, и решил сам отвезти документы в опеку. Самонадеянный идиот!.. Приперся к Алле Ивановне, а она сама предложила проверить твою квартиру. Сама предложила, сама документы все собрала, представляешь? Я уже даже все подписал за тебя. Каждое слово дается мне с неимоверным трудом, а дыхание пробивается будто через какой-то невидимый, но очень прочный барьер. Еще немного - и я начну задыхаться, потому что даже смотреть на Антона сейчас невозможно, не то, что разговаривать с ним. - Она поверила. Поверила в наше откровенное вранье. Решила помочь нам, Антон. Предложила мельком осмотреть твою квартиру. Чисто формально. Чтобы потом в твою, сука, пользу ходатайствовать. Гребанный голос срывается, и мне приходится перевести дыхание. Стараюсь дышать ровнее, размеренно, но участившийся пульс не позволяет успокоиться. Горечь поражения, обида, это новое предательство со стороны Шастуна напрочь выбивают из колеи. Контролировать себя не выходит. - Видишь, как мы были близко? Видишь? – наклоняюсь к нему вплотную, на уровень лица, и заглядываю в такие знакомые, такие зеленые глаза, которые когда-то могли меня на тонкие нити распустить, а сейчас лишь распаляют и без того пылающую злобу, - что ты молчишь? Почему молчишь, Антон?! Он вздрагивает, а мне вдруг на секунду даже страшно становится. Я снова могу ударить его сейчас. Могу, потому что хочу. Стискиваю челюсти покрепче, почти до болезненного хруста, но продолжаю смотреть на него, ища внутри густой зелени хоть один отголосок вины и сожаления. - Я не знал, что они придут сегодня, - еле слышно, хрипло, на выдохе произносит Антон, - думал, что у меня еще есть время. - Оно и было. Было бы. Всего-то нужно было мне все рассказать. Мы что-нибудь придумали бы. Но вместо этого ты предпочел снова кайф словить. Зачем себя напрягать, правда ведь? Даже дыхание его сейчас режет по живому. Сегодня утром я почти пьянел от него, а теперь едва держу себя в руках, чтобы не сорваться. Наверное, не будь мы в больнице, я точно не смог бы сдержаться. - Я должен был тебе сказать, Арс. Но только как? Как бы это выглядело? Пожалобиться, что должен хуеву кучу бабла за наркоту? Ты и так сделал слишком много всего. И валить на тебя еще и это я не хотел. - Но все равно свалил. Только какой ценой теперь. В реальность меня возвращает тупая боль в затекшей от неудобной позы пояснице. Пальцы уже почти каменеют, едва не врастая в металлический поручень кровати, а колени до боли впиваются в острую раму. Выпрямляюсь, отхожу к закрытому широкими жалюзи окну и искренне жалею, что его нельзя распахнуть настежь. На улице к вечеру, наверняка, подморозило, и ледяной ветер был бы сейчас как нельзя кстати. Выветрить бы отсюда все подчистую: и ложь, и жалость, и тупую безысходность, рвущую вену за веной. Сейчас даже и не уйти уже, потому что маховик-то запущен. Нужно или разрубить, или просто проглотить все, словно очередную горькую таблетку. - Я думал, что сам разберусь со всем этим. думал Это слово почему-то бьет сильнее всех остальных. - Думал? Ты думал, Антон? Думал о долге? О ебучей дозе новой думал? А о дочери? О ней ты не хотел подумать? Или обо мне?! Он снова вздрагивает, когда я неожиданно даже для себя опять срываюсь на крик. Отстраняется, словно от удара, морщится, и машинально обхватывает себя рукой, положив ладонь на место недавнего ранения. - Арс, прости меня. Я знаю, что облажался. И что... - Облажался?! Ты серьезно, что ли? Антон! Блять! Приди в себя! Да ты взгляни, куда ты себя завел! И Веру! Она же в детдом попадет. Теперь уже точно. Алла Ивановна приезжала сегодня. И видела тебя обдолбанного, без сознания, всего в кровище. И думаешь, после всего этого у тебя остались хоть какие-то шансы на ребенка? По глазам вижу – все осознает. В полной мере. Вот только где это самое осознание было несколько часов назад? - Прав был Нурлан. И Алла Ивановна. Они все правы были. Ты – гребаный, жалкий торчок, которого ничего, кроме дозы, не волнует. Вообще ничего! Ни единственный ребенок, ни, тем более, я. Тебе вообще никто не нужен, Антон. И как я, блять, до сих пор этого не понял?! Ты просто эгоист!.. Пространство между нами не резиновое. Оно копится словами, до отказа заполняется эмоциями, болью, жаром и дымом. Становится душно, а от нехватки кислорода даже немного кружится голова. Я уже целиком в ней – в этой отравленной какофонии, в этом густом тумане изо лжи и очередных, ничего не значащих извинений, пустых слов и перекрестных взглядов. Она поглощает, тянет вниз, куда-то глубоко. И я рад бы упасть. Лишь бы только выбраться отсюда и никогда не видеть его больше Это желание сейчас перевешивает все остальные. - Так и нужно, - сквозь клокот ярости в горле, продолжаю я, - так и должно быть. Ты, действительно, ничтожество. Слабак. И ничего дать ребенку ты не сможешь. Ей опасно находиться с тобой. Лишить тебя прав и отправить ее в приют будет самым верным решением. Каждым словом - будто гвоздем. Ему больно, но и мне тоже. Только сейчас от этой боли я уже начинаю медленно получать какой-то извращенный кайф. Почему-то хочется еще: еще яда, еще острых слов и горячих капель правды на голую кожу. Чем больнее, глубже, сильнее, тем только лучше. Сразу, сполна испить, чтобы до дна. - Что ты можешь ей дать? Чему научить? Ширяться? На дозу наскребать? М? Чему ты ее сможешь научить, отвечай! В кого ты превратился, Антон! В кого?! В жалкое, изувеченное подобие самого себя! Ведь это не ты! Ты просто жалок сейчас. как и я Наверное, мы все же стоим друг друга. Антон не перебивает. Не огрызается, даже не пытается оправдаться. Слушает, принимает молча и беспрекословно, сверлит нечитаемым взглядом и крепче сжимает в руках мятую ткань пододеяльника. Когда я замолкаю, опустошенный и смертельно уставший, он тоже молчит. Смотрит на меня, я затылком чувствую его взгляд. Упираюсь локтями в пластиковый подоконник, зарываюсь горящим лицом в ладони и думаю, что должен уйти. - Арс. просто замолчи, ради Бога - Ты прав во всем. И имеешь право злиться, я знаю, Арс. И знаю, что, сука, натворил. Я... Блять, можешь считать меня кем угодно, и будешь опять прав. Я реально наркоман... Но я вылечусь. Я тебе обещаю. И я верну Верку. Ее имя проходится по коже тупым клинком. От слишком реальных ощущений меня едва не подбрасывает на месте. - Да что ты!.. И как, интересно? Очередную справку липовую сделаешь? - Я завяжу. - Ага! – смех разрывает грудную клетку новой порцией боли, - уже проходили! Да и зачем она тебе?! Давно ли ты о ней вспомнил? Тебе и без нее было просто заебись! Разве нет? - Она моя дочь. Наверное, я все же ударю его сегодня. - Да. К сожалению. И я бесконечно сочувствую ей. Только и сочувствовать уже поздно. Теперь осталось все свои ненужные чувства в узел покрепче затянуть и сжечь, чтобы даже горстки пепла не осталось. Они уже ни к чему. Костер из собственных фантомных иллюзий сложить, и запалить поярче, чтобы до ожогов, до мерзких волдырей на груди. - Арс, не добивай меня. Я ведь реально знаю, что натворил, но клянусь тебе – больше ни грамма! Все что угодно сделаю – реабилитация там, клиника, всё! Можешь на меня ошейник повесить, но я больше ни за что не вернусь к наркоте. выжечь на память и из памяти - Нет. Я больше уже ничего не буду делать. С меня хватит, Антон. Тебя хватит. Сказать ему. Сказать – и обрубить одним разом. Только так освободиться получится. - Я больше не... - Арс, прости! Ну, прости меня, пожалуйста! – Антон рывком поднимается на кровати, почти садится, будто не замечая пульсирующей боли в боку, - я виноват! Я знаю! Но, пожалуйста, прости! Я обманул тебя и я... - Да что я?! Какая вообще сейчас разница, что я чувствую! Я уже привык к твоему предательству. Привык, что ты уходишь и не возвращаешься! Сам не верил, что такое возможно. Но, блять, привык. Ты у Веры прощения проси! Она там сейчас совсем одна. Ты можешь еще тысячу раз клясться мне и тысячу раз обманывать. Я переживу. Уже пережил однажды и переживу снова. Но Вера... Антон, ты просто ее не видел. Ее глаз не видел! Она сильная! Она такая сильная, что мне самому реветь перед ней хочется, а она молчит. Улыбается, радуется мелочам. Целует меня на прощание и спрашивает, когда придет папа! Когда ты поправишься, спрашивает! Вот оно, Антон! Там твое сердце! И душа твоя теперь тоже там! И все, что ты творишь, теперь не на тебе, а на ней отражается! Её клеймит и отравляет, слышишь?! Ты ее предал, а не меня. Ведь я, по сути, чужой человек!.. Последние слова так и виснут между нами на невидимых, но прочных нитях. Запал иссякает, как и терпение. Говорить тяжело, смотреть на него – невыносимо. Противоречие рвет, волком внутри воет и раскаленное железо по телу пускает. Я чувствую его прямо в этот миг, расползающийся жар ощущаю, и горечь. Сколько раз мы уже отдалялись? Сколько раз по краям пропасти оказывались? Я всегда тянулся к нему, навстречу, изо всех своих жалких сил, лишь бы ближе, лишь бы рядом. Всегда шагал без страха, без оглядки. По льду, по краю, по лезвию – все едино. Его глаза, лицо, улыбку перед собой видел и летел ребрами на оперенные стрелы. чужой И сейчас мы чужие. Впервые за все восемь лет, за все время, пока он незримо жил внутри меня – действительно чужие. Я смотрю, но будто незнакомца вижу. И даже не пытаюсь искать знакомые черты. чужие и другими нам уже не стать - Это не так, - разом севшим голосом отвечает Антон, и повторяет снова и снова - не так. Это не так. Он пытается встать на ноги, однако следующий разряд боли опрокидывает его обратно на постель. Шастун кривит губы, закусывает нижнюю, громко сопит и всячески пытается не разорвать хотя бы зрительного контакта. -Так. Именно так, Антон. Он упрямо мотает головой, стискивая зубы от боли, а бинт на его боку уже пропитывается выступившей кровью, образуя ровный, алый круг. - Ты не был для меня чужим никогда. Ты нужен мне, Арс. нужен Нет. Это ты мне был всегда нужен. Так сильно, так безоглядно, что я успел полностью раствориться в тебе, едва не потеряв свою душу. Едва не ослеп окончательно, и лишь в самый последний момент успел с ужасом понять, что мой собственный чистый океан, который когда-то так ласково касался теплым течением, вдруг превратился в грязное, прогнившее болото. Что свет, к которому я без конца тянулся и тянулся, опаляя кожу и ресницы, оказался лишь жалким огарком уже догорающей свечи. В этот раз ты уже не ранишь меня, Антон. В этот раз ты убиваешь. Вырезаешь все, что так давно и сильно билось о тебе в груди. - Правда? Нужен? Настолько нужен, что ты, целуя меня вечером у подъезда, потом едешь отсасывать своему дилеру? слова могут ранить Однако его вытянувшее от неподдельного удивления лицо ранит в разы сильнее. Как и отсутствие всякого отрицания. Все и так предельно ясно. Думал, больнее уже не будет? Похоже, мне пора все-таки уже перестать зарекаться. и чего ты ждал, Арс? принимай На губах - тот самый гребаный поцелуй осязаемым воспоминанием горит, а в кровь неслышно вливается едкая желчь. Черной, смрадной субстанцией по артериям расходится, вместе с той фотографией, которая теперь словно высечена перед глазами. Его руки, его пальцы, губы, распахнутые в пьяном экстазе и прикрытые затуманенные наркотой глаза. он ничего не обещал и ревновать я не имею права Но и молча своей болью упиваться я уже не могу. Просто нет сил что-то еще держать в себе. - Арс, я... - Нет, погоди. Ты... - говори, и не забудь сделать новый вдох, - ты ведь даже не задумываешься, как поступаешь. Как это отразится на других. На мне. Насколько же ты эгоистичен. Антон, ты так привык быть центром! Привык ставить во главу угла только свои проблемы. Играть непременно главную роль. И я бы сыграл с тобой снова. Правда, сыграл бы. Потому что, блять, до сих пор люблю тебя. Думал, что прошло. Что отпустило, переболел. Но нет. И как бы сейчас мне ни мерзко было это признавать, но ты все еще не безразличен мне. И ненавидеть тебя сильнее, чем себя, за эту слабость я просто не могу. Хотел бы, но не могу. Но теперь не ты главный герой. Ребенок. Ее судьба на кону. Невинный ребенок, которому так не повезло родиться в семье наркоманов. Она повторяет твою судьбу, Антон. Она тоже никому не нужна с самого своего рождения. В который раз я снова приближаюсь к нему. Подхожу к кровати, переполняемый таким немыслимым коктейлем противоречивых эмоций, что остается лишь гадать, как до сих пор не разорвало изнутри. Но мне необходимо высказаться. Именно сейчас, и пускай это самый неподходящий для откровения момент. другого, возможно, уже и не будет - Ты и меня ломаешь вместе с ней. Методично, медленно, вслед за самим собой. Я не знаю, в какой именно момент моя жизнь так крепко зацепилась за твою, но сейчас я искренне жалею об этом. Ты - наркотик. Темнота, от которой я едва избавился, но сейчас опять окунаюсь с головой. Но теперь я уже не растворюсь в ней, как тогда. Я уже никогда не смогу верить тебе, Антон. Никогда. Я любил тебя так сильно, что еле выкарабкался, когда ты хладнокровно ушел с Выграновским. Просто вышел за дверь, пообещав вернуться. Но не вернулся. И даже не вспоминал, пока тебя самого не предали. Мне было больно. Но сейчас я опять здесь, даже после очередного твоего обмана, я снова с тобой. И не знаю от чего мне хуже: от твоей близости или собственной непонятной слабости. Но я точно знаю одно – если бы не Вера, я нашел бы в себе силы отказаться. Я уже забывал тебя и забыл бы снова. Ты выбрал свой путь. И не мне судить. Но девочка в опасности из-за тебя. После всего, что пережил в приюте, ты сам толкаешь ее туда же. Ты собственноручно отправил туда, в тот ад, из которого сам мечтал выкарабкаться, своего единственного ребенка! Ты всех заражаешь. Меня заражаешь! Страшно признавать, но ради тебя я был готов на что угодно. На любую мерзость! И в итоге, совершил ее. Втянул в твои игры единственного человека, который искренне любил меня. Который, несмотря на мою зависимость от тебя, всегда был рядом. Но сейчас и он оставил меня. И я был бы очень рад винить в этом тебя, но за Лешу вина полностью лежит на мне. И я плачу за неё прямо в эту самую секунду. Он ушел, сказав, что любит меня. И я, впервые за всю жизнь, действительно, чувствую его любовь. Такую искреннюю и чистую. Я так долго отказывался верить в это. Не думал, что так вообще может быть. А знаешь почему, Антон? Из-за тебя. Ты как будто заклеймил меня. И все время я ждал удара! Подсознательно ждал предательства, гнусного обмана, трещины. Но Лешка все изменил. Вылечил меня, спас, наверное!.. Но он ушел. И винить его за это невозможно. Я сам все испортил. Сам все сломал. Почти как ты тогда. Так что, мы с тобой, определенно, стоим друг друга! Но только больше себя обманывать я тебе не позволю. Становится легче. В голове яснеет, а дыхание замедляется, позволяя, наконец, сделать первый полноценный вдох. К боли в сердце я привыкну, как и к комку в груди. Давно нужно было сделать это. Сережа прав – пока я рядом с Антоном, это не закончится. Но больше быть с ним рядом я, впервые за все время, действительно, не хочу. До двери ровно три шага. Ровно три шага – и все будет кончено. Глава оборвется, а в зрительном зале погаснет, наконец, режущий глаза свет. Спектакль длиною в восемь лет закончен, но вместо аплодисментов – застывшая тонким льдом тишина. - Арс, не уходи. Лёд опасно трещит под ногами. Трещины расползаются по кромке густой паутиной, но, несмотря на них, я упрямо делаю следующий шаг. - Всё, Антон. Хватит!.. - Пожалуйста, не уходи! – его голос неподдельно рвется, оседая на пару тонов, - останься. - Зачем?! Шастун дергается от этого резкого вопроса, но лишь снова тянется вперед. Кровь с бинтов уже пропитала край пододеяльника, а бледное лицо Антона быстро краснеет от напряжения и боли. Он с трудом удерживает равновесие, обхватывая себя одной рукой, а другой - упираясь на металлическую раму кровати. Всем телом тянется ко мне, навстречу. Умоляет. Просит. рвёт - Пожалуйста, Арс. Останься. Давай поговорим спокойно и... - О чем? – мне уже хочется добить его, потому что сквозь плотную завесу злости и бурлящей обиды, каждое слово теперь вызывает лишь раздражение и ярость, - о чем мне с тобой разговаривать? О чем говорить с наркоманом, которому на все и всех наплевать, кроме дозы? Что еще ты можешь мне сказать? Снова обмануть? А если тебе уж так хочется общения, то возьми свой телефон. Там есть весьма занимательная переписка и фото, которые скрасят одиночество. Позвони ему, и, может быть, найдешь, чем себя занять. добивай главное – не промахнись, чтобы наверняка - Ты противен мне, слышишь? Противен, Антон. И видеть тебя я больше не хочу. Лицо Антона каменеет, превращаясь на моих глазах в неподвижную, застывшую маску. Он больше ничего не говорит мне, когда я выхожу из палаты. Едва не натыкаясь на многочисленные лавочки и каталки в коридоре, небрежно брошенные прямо в проходе, я, словно пьяный, пытаюсь идти ровно. Хочется на стену опереться, меня бросает из стороны в сторону, и несколько раз я все же цепляюсь ногами за что-то и едва не падаю. Какая-то женщина, сидящая возле одной из палат, презрительно морщится при виде меня и отодвигает с дороги свою громоздкую поклажу. Что-то недовольно бросает мне в спину, но внутри у меня все слишком шумит, чтобы расслышать хоть слово. Резать по живому оказалось куда больнее, чем я ожидал. Настолько, что кажется, до выхода мне уже не дойти. Кровь не прекращается, не останавливается, сочится из рваной раны густым, темно-алым киселем, оставляет следы на белоснежном полу и тянется за мной тонкой нитью. От палаты, где остался Антон, до самого сердца, которое я только что вырезал на редкость тупым ножом. На воздух хочется. Прямо сейчас. В тишину, туда, где можно расслабиться. Просто нахер все послать и выключить в голове свет. Машинально сую руку в карман брюк, и пальцы находят связку ключей от Лешиной квартиры. Нашего маленького мирка, который оказался слишком слаб и хрупок. Который я сам отравил, сам разрушил. Которого такое ничтожество, как я, просто не заслуживает. На выходе из отделения, я снова цепляюсь плечом о дверь. Пиджак натужно скрипит, как назло, цепляясь карманом за выступающую ручку, но не рвется, только немного расходятся швы. - Молодой человек, подождите! Не сразу понимаю, что обращаются ко мне. Когда голос настойчиво повторяется, я все же останавливаюсь и оборачиваюсь. В мою сторону быстро идет медсестра – миловидная девчушка, едва ли старше двадцати – с простым карандашом и папкой листов в руках. - Вы из тринадцатой палаты вышли? Уж чего-чего, а номера палаты мне сейчас не вспомнить ни за что на свете. - Извините, но я не... - У молодого человека были? У которого ножевое ранение, верно? - Верно. У него. - Мне просто историю болезни до конца нужно оформить. Его документы у нас, но нужны номера для связи. Родственники, друзья. Кому можно будет позвонить в случае чего. - Антон – сирота. У него никого нет. - Вообще? - Вообще.Девушка удивленно хлопает густо накрашенными ресницами. - А Вы? Может Ваш телефон записать? В отличие от пиджака, душа сейчас рвется уже окончательно. Ни швов, ни ниток не остается. - Я ему никто. У него никого нет. Больше сил поддерживать эту беседу у меня нет. Почти бегом я вылетаю из отделения, игнорируя удивленный взгляд медсестры, чудом не забываю пальто в гардеробе, сплошь перепачканное кровью Антона. Даже не надевая его, просто перекидываю через руку и устремляюсь к спасительному выходу.
***
До ближайшей гостиницы я добираюсь на автомате. Не помню, как нахожу адрес в интернете, не помню, как по пути заваливаюсь в магазин и выхожу оттуда с двумя тяжелыми бутылками холодного коньяка. Не помню, как оформляю номер, старясь упорно не замечать молодого администратора – высокого, худощавого парня с зелеными глазами. Лифт, пятый этаж, пятьсот пятнадцатый номер и длинный ключ. Внутри темно. Мне не привыкать. Первый глоток обжигает горло. Пальто летит в угол смятой, грязной тряпкой. Вырезать. До конца, с корнями вырвать. Ничего не оставить, чтобы не возвратиться. Не видеть его больше никогда. Не вспоминать, не думать. Через какое-то время коньяк перестает казаться противным. Снова глоток – и, наконец, облегчение. Камень спадает, в голове туман клубится, да такой, что черти испуганно по углам жмутся, лишь бы в нем не пропасть. Под руками - теплое покрывало на кровати. Комкаю его в ладони, утыкаюсь лицом, зарываюсь, сбито дышу и перегораю Гангрена идет. Полным ходом. Отнять руку или ногу, наверное, было бы легче. Сейчас же отмирает то, что в разы плотнее, в разы крепче сидит глубоко внутри. Но отторжение уже началось. С новым глотком к горлу подкатывает рвотный позыв, однако из глотки вырывается лишь пьяный, хриплый смех. Что мне тошнота сейчас? Разве что кровью выкашлять все подчистую. На какое-то время я напрочь выпадаю из действительности. Просто выключаюсь, ухожу в себя, долго смотрю в окно на оживленную магистраль и снова пью. Сколько же нужно, чтобы боль унять? Когда ощущения – любые вообще – прекратятся? Еще глоток – и новый всполох памяти перед глазами. Всё удаляй, выбрасывай. забывай Пустая бутылка отлетает в сторону и падает на пол с глухим стуком. Я пытаюсь вернуться к кровати, но на полпути теряю последние остатки контроля над телом. Колени больно ударяются о теплый пол. Вставать уже не хочется. Ничего не хочется. Под рукой, как назло, вибрирует телефон. В темноте комнаты его свечение мерзко и резко бьет по глазам, которые и без этого сейчас почти слепы. Все, что я могу разглядеть – это незнакомый номер. Да и похуй!.. Кто бы там ни был. 01:23 С трудом соображаю, что я здесь уже три часа. Или больше? Да и разницы, в сущности, нет никакой. Еще глоток, кашель, тошнота - и лбом в прохладный ламинат на полу. Коньяк – отличный анестетик. Не обезболивает до конца, но с ним куда легче. Желудок огнем горит, зато от сердца отлегло. Уж лучше пускай вывернет наизнанку, чем внутри будет гнить. Какой-то из чертей, самый смелый, наверное, подсказывает мне снова зачем-то взять телефон. Сипло смеясь над собственными негнущимися пальцами, я открываю поисковик. Набранный сайт выдает мне онлайн кассу. Вбить свое имя с первого раза не выходит, но я упорно не прекращаю попыток. Утренний поезд из ебучей Москвы. Свободные места есть только на восемь тридцать утра. Даже будильник ставлю, чтобы не проспать. Самое то. Плацкарт и место для Месси в отделе багажа. Сегодня ему придется переночевать у Лешки. В гостиницу вряд ли пустили бы с таким гигантом. Но и с Щербаковым вдвоем их оставлять надолго опасно. Зная обоих, еще неизвестно, кто кого выживет из квартиры. К горлу подкатывает, когда я вспоминаю их беззлобные перепалки и ворчание Лешки. Он не любил пса, но смирился и даже позволил взять его с собой. Ради меня. Бутылка заканчивается в самый неподходящий момент. За окном такая непроглядная темнота, что мысли о походе за добавкой сразу отметаются. Да и на ноги мне уже ни за что не встать. Сворачиваюсь в клубок возле кровати, даже не пытаясь залезть на нее. Почему-то нещадно тянет в сон, но внезапно звонкая, противная вибрация безжалостно вырывает меня из охватившей сладкой нирваны. Слепо шарю рукой вокруг себя, но источник шума не нахожу. Поднимаюсь, чувствуя, как опасно колышется мозг в тяжелой голове, и вижу жужжащий телефон на краю кровати. Опять этот непонятный номер. Сбросить вызов выходит только со второй попытки. И в тот самый момент, как я это делаю, тошнота берет-таки верх. Еле-еле собрав конечности в кучу, я едва успеваю вползти в ванную, прежде чем меня выворачивает. Обратно вернуться сил уже нет. Лежа ничком на резиновом коврике ванной комнаты, я какое-то время все еще слышу мерзкую вибрацию телефона, прежде чем окончательно проваливаюсь в сон.
***
Утро встречает меня каким-то непонятным звуком. Мне требуется некоторое время, чтобы понять, почему же так холодно и почему так болит нога. Сконцентрироваться обидно не получается, а странный звук никак не умолкает. Под рукой нащупывается что-то мягкое и холодное, а вот ноге все больнее и больнее. С трудом открываю глаза и вижу, что ступня в абсолютно неестественном положении вывернута под ванной, а сам я крючком валяюсь на полу. Пара минут на осознание и принятие. Я в гостинице. Все верно. И густой бульон в голове – это лишь начало сегодняшнего пиздеца под банальным названием похмелье. И звонит телефон. Точно. Этот странный звук подозрительно похож на вибрацию телефона. До комнаты добираюсь ползком, потому что ноги отказываются служить мне. Достигаю кровати, однако телефон обнаруживается под ней на полу. И это оказывается не вызов, а будильник, который я сам вчера и поставил. Вот почему вибрация никак не умолкает. Стоит только отключить сигнал, на экране тут же всплывает вчерашняя открытая страница. Купленный электронный билет на сегодняшний поезд, который отправляется через полтора часа. Успею. Первая, неожиданно четкая мысль. С дырой в груди и мешаниной в голове разберусь потом. Леша сейчас как раз на работе, так что забрать вещи и Месси получится без него. Это и к лучшему. Взбираюсь на кровать, с наслаждением вытягиваясь во весь рост, и чувствую, как благодарно отзывается все затекшее за ночь тело. Мышцы словно цементом залиты, атрофировались полностью, отказываясь шевелиться. Мне нужно несколько минут, чтобы немного прийти в себя. На автомате сворачиваю историю поиска, и на экране тут же всплывает множество пропущенных звонков. Три от Леши, пять – от неизвестного номера, именно того, который названивал ночью, и я узнаю его, несмотря на гул в голове. И еще два от Аллы Ивановны всего полчаса назад. Последние интригуют сильнее остальных. Вообще, она мне все довольно четко сказала при нашей последней встрече, особенно после откровенного обмана со справкой. И звонить мне рано утром, ей никакого резона как будто бы и нет. Если только дело не касается Веры. Антон, наверняка, недоступен. Мелькает мысль – все игнорировать и ехать уже за вещами. Однако беспокойство за Веру перевешивает и я, прочищая осипшее горло, нажимаю кнопку вызова. Алла Ивановна отвечает мгновенно, настолько быстро, что я даже несколько теряюсь от такой скорости. - Арсений Сергеевич?.. Её голос кажется мне немного странным, однако я списываю это на мое «никакое» состояние и безнадежно больную голову. - Алло. Да. Здравствуйте, Алла Ивановна, - даже говорить оказывается больно, и перспектива последующего поднятия на ноги начинает не на шутку пугать, - Вы мне звонили? - Здравствуйте, да. Арсений Сергеевич, - женщина на том конце вдруг запинается, и это никак не вяжется с ее твердой натурой и обыкновенной уверенностью в себе, - я уж не знаю... Сами решайте, конечно... Но пока что я ничего не стала говорить Вере. Подумайте, нужно ли сейчас все это на ребенка вываливать. Может быть стоит... Отчаянно не успеваю за ее словесным потоком, однако взволнованный голос женщины тут же заставляет меня напрячься. - Погодите, Алла Ивановна. Я ничего не понимаю. Что вываливать? Вы о чем? Она молчит в ответ так долго, что я даже проверяю, не прервался ли вызов. Когда Алла Ивановна продолжает, ее голос звучит предельно натянуто и от того повышается на несколько тонов. - Так... как? Вы что же... не знаете еще? Внутри холодеет. - О чем?