Часть 16
двенадцать лет спустя
- Нет!.. - Да! - А я говорю – нет! - Да! И хватит уже упираться! - Даже не думай... - Мне уже семнадцать. - А мне сорок семь. И что? Я же не хожу по улицам в одном ремне! Вера смеется и мастерски пропускает абсолютно все мои выпады мимо ушей, самодовольно смотрит на меня, заранее зная, что я все равно в итоге ей уступлю. - А это и не ремень. Это юбка, между прочим. От праведного возмущения и удивления мне остается лишь гордо вздернуть подбородок и хоть немного попытаться отстоять свои безнадежно проваливающиеся позиции в этом споре. - Ах, извините, барышня! Но юбкой этот лоскут можно назвать ну с очень большой натяжкой! Мы препираемся еще несколько минут. Вера вихрем вьется вокруг меня, не сворачивая наступления, а я пытаюсь хоть немного сосредоточиться на содержимом собственного шкафа. В удушающем преимуществе повседневных пиджаков, брюк и рубашек, найти что-то более менее праздничное оказывается не так уж и легко. - Арс, ну посмотри. Здорово же, скажи! Оборачиваюсь и понимаю, что нет. Не здорово. Ослепительно. Это слово подойдет куда лучше. - Ну, что? Нравится? – она так неподдельно сияет, что последние рубежи обороны дают сбои один за другим. - Мое мнение относительно юбки не изменилось. Держать возмущенную мину получается недолго. Ровно до того момента, пока Вера, сморщив нос, не склоняет голову в бок. И делает это. - Ну, пожалуйста. В конце концов, это ведь мой день рождения. Сколько могу, удерживаю сопротивление, однако одного взгляда в умоляющие зеленые глаза хватает, чтобы сдуться, словно одному из тысячи тех шаров, которыми украшен заказанный для сегодняшнего праздника зал в нашем любимом кафе. Почувствовав победу, Вера счастливо улыбается. Она, и впрямь, выглядит просто ослепительно. Настолько, что родительская ревность, которой мне всегда так хотелось избежать, начинает немного подвывать внутри, когда я вижу, как она повзрослела. Сейчас передо мной стоит высокая, прекрасная девушка, в тонкой, воздушной блузке, которая так выгодно подчеркивает зелень ее глаз и, в хоть и коротковатой, но все же эффектной юбке, с которой мне, похоже, все-таки придется смириться. - Ладно. Если хочешь. Но только пообещай мне одну вещь! Последнее произношу нарочито таинственным голосом и наслаждаюсь тем, как тут же напрягается личико Веры. Она чувствует подвох, хоть и понимает, что уже победила. - Что?.. - Никаких танцев на столе в такой юбке! Секунду она недоуменно смотрит на меня, а потом мы оба тонем в оглушительном хохоте. Разумеется, с танцами я преувеличил. Вера росла абсолютно идеальным ребенком. Как, во всяком случае, казалось мне. Из милейшей, худенькой малышки с россыпью веснушек на носу и тоненькими косичками, она незаметно превратилась в удивительно красивую девушку, которая расцветала и расцветала с каждым днем. Косички обратились густой волной светло-русых волос, которые теперь спускались почти до поясницы. Вера не признавала красок, радуясь естественному сияющему цвету и практически всегда ходила с распущенными волосами, позволяя мне наслаждаться их красотой. Детские ручки сменились аккуратными, тонкими кистями и изящными запястьями, которые она неизменно украшала множеством колец и разнообразных браслетов. Забавно, что генетика нашла лазейку даже в этом. Пока я продолжаю путешествие по шкафу, которое скорее выведет меня в Нарнию, чем подкинет подходящую по случаю вещь, Вера, еще раз придирчиво осмотрев себя в зеркале, уходит в комнату, откуда тот же доносится негромкая музыка. Она – абсолютный меломан, потому что в любой момент, после какой-нибудь безобидной попсы, меня вполне может подбросить на диване чистейший рок. Несмотря на любовь к музыке, от музыкальной школы Вера отказалась, полностью посвятив себя спорту. Благодаря росту – а в ней добрых сто восемьдесят сантиметров – Вера нашла себя в волейболе, и вот уже три года возглавляет школьную команду. Рослая и тоненькая, она была словно создана для этой игры и делала в ней большие успехи. - Вера, я в отчаянии! – отбрасываю очередные однотипные брюки, - неужели, я такой однообразный? По-моему, у меня вся одежда одного вида и цвета. Через минуту в дверях комнаты показывается ее лицо с одним накрашенным глазом. Вера хитро улыбается, сжимая в пальцах кисточку, а потом подходит ко мне, обнимая за плечи. - Говорила же – пойдем по магазинам вместе. А ты мне что сказал? «Шкаф и так ломится!». - Не добивай. Лучше помоги. - Так, значит, юбка уже нравится? Туше. И этот раунд за ней.
***
- Ну, что? – застегивая ремешок на аккуратных босоножках, Вера в надежде поднимает на меня глаза, - приедет? - Приедет, - убираю телефон в карман, чтобы еще раз пригладить волосы, которые, к счастью, ничуть не утратили цвет со временем, - я же тебе говорил. Разве он хоть раз пропускал твой праздник? Речь о Матвиенко. Вчера он позвонил и убито сообщил, что может не попасть в кафе. Открытое несколько лет назад собственное модельное агентство хоть и позволяло жить абсолютно безбедно, но выпивало из него все соки, практически лишая Сережу всякого свободного времени. Возможно, именно этим и объяснялась его холостятская, до сих пор разгульная жизнь. Вера неподдельно расстроилась, узнав об отсутствии на торжестве любимого крестного, но я был уверен, что Серега непременно вырвется. Так и случилось. Тот тандем, который они неожиданно образовали с Верой, был похож на ураган, стоило им только объединиться. Заводные, веселые, схожие по характеру они буквально фонтанировали идеями и энергией, каждый раз подбивая меня на разного рода глупости и веселые приключения, о которых мы потом еще долго вспоминали за разговорами. Матвиенко обладал почти безграничными возможностями, Вера – безграничной фантазией. Вместе они составляли идеальную команду, не оставляющую ни намека на скуку или однообразие. Сколько бы я ни протестовал, против них двоих у меня не было ни единого шанса. Сережа, за неимением собственных детей, вдруг неожиданно сильно привязался к Вере. Когда они впервые познакомились, вскоре после того, как я оформил все документы по удочерению, девочка жутко стеснялась Серого. Она и меня, в принципе, стеснялась. Напоминала робкого, напуганного зверька, могла часами сидеть в комнате, тихо рисовать или абсолютно молча играть в углу, ни коим образом меня не беспокоя. Она привыкла к этому, привыкла к одиночеству, к вынужденной самостоятельности. Я, как мог, старался подобраться к ней, найти ключи, расположить, завоевать детское доверие. Проводил с ней все свободное время, играл, разговаривал, узнавал ближе и лучше, рассказывал о себе. И, в конце концов, у меня получилось. Мы срослись настолько, что теперь уже не представляем жизни без друг друга. Вера иногда зовет меня папой. В детстве она долго смущалась звать меня по имени, но потом постепенно привыкла. Ни о каком «вы» или отчестве, разумеется, не было и речи. Однако спустя некоторое время, когда слово «папа» впервые нечаянно слетело с ее губ, я какое-то время не мог прийти в себя от неожиданности, такой бесконечно приятной, но странной. Я не стал ей ничего говорить, не стал вообще заострять внимание на этом. И в итоге «Арс» и «папа» стали для меня равными синонимами, на которые я теперь откликаюсь абсолютно одинаково. Естественно, я ни за что не справился бы без лохматого помощника. Любовь Веры и Месси зародилась с самого первого взгляда, как только девчушка увидела этого шерстяного гиганта, на котором вполне могла бы прокатиться верхом. Месси всегда был очень нежен и предельно аккуратен с ней, обожал укладывать громадную голову ей на колени, а Вера - часами расчесывать длинную шерсть, заставляя пса едва не мурлыкать от удовольствия. Со временем все обязанности относительно Месси незаметно, целиком и полностью, перешли к ней. Я никогда на этом не настаивал, но Вера упрямо хотела все делать сама: гуляла с ним, а после - мыла большие лапы, кормила вдоволь, а потом неизменно одаривала его ежедневной порцией такой наивной, но самой чистой, искренней детской ласки. Пес словно чувствовал это, в какой-то момент признав в ней своего полноценного хозяина. Он перестал просить меня погулять с ним, уже не выпрашивал еду. Просто уходил в комнату Веры и спал на щедро выделенном месте прямо на кровати, дожидаясь прихода хозяйки сначала из детского сада, а потом из школы. Его не стало три года назад. Прожив невероятно долгую для собаки жизнь, Месси ушел, окруженный такой безграничной любовью и лаской, что я начал почти завидовать ему. Вера долго горевала по нему. Плакала так сильно, словно по человеку. Когда боль немного унялась, она тщательно разобрала все игрушки и другие принадлежности Месси, аккуратно сложила их в коробку и спрятала в комнате, строго-настрого запретив мне даже думать о том, чтобы их выбросить. На мое предложение завести новую собаку, она тогда ответила категоричным отказом. Однако спустя некоторое время, я то и дело ловил ее тоскливые взгляды, обращенные в сторону четвероногих друзей. Конечно, Месси напоминал ей об отце. Я рассказал Вере абсолютно все. Сначала то, что позволял возраст. А год назад – все без остатка. Таить что-то, придумывать несуществующие подробности и факты, чтобы потом однажды и самому в них запутаться, мне не хотелось. Да и смысла я в этом не видел. Вера вполне заслуживала знать правду. И она отнеслась к ней на удивление спокойно. Восприняла серьезно, долго и кропотливо расспрашивала обо всех подробностях, а потом крепко обнимала, потому что я окончательно расклеился, с головой окунувшись в забытый омут памяти. - Он уже в аэропорту? – Вера поднимается на ноги, перекидывая через руку джинсовую куртку, - точно успеет? - Уже в самолете, вот-вот взлетит, - успокаивающе отвечаю я, последний раз проверяя, не забыл ли ничего, - приедет сразу в кафе, и опоздает, разве что на полчаса. Ну что, идем? - Идем. Широко улыбаясь в предвкушении праздника, Вера набрасывает на плечо аккуратную сумочку и первой выходит из квартиры, стуча высокими каблуками, а меня в который раз снова накрывает приятное, но такое тягостное чувство, знакомое, наверное, всем родителям. Когда видишь своего ребенка почти взрослым, красивым, уверенным в себе. Гордишься им неподдельно, а в душе одновременно оплакиваешь безвозвратно ушедшее детство. Когда она точно так же выбегала из дома вперед меня, едва успевая за огромными шагами Месси, которого держала на поводке. Перед этим долго пыхтела, пытаясь в прихожей натянуть ненавистные резиновые сапоги, а потом безудержно хохотала, глядя на мое вытянувшееся лицо и взахлеб рассказывая, как «удачно» шлепнулась в лужу, догоняя неугомонного пса. Уже перед выходом вспоминаю, что оставил ключи от квартиры в брюках, в которых вчера был на работе. Радуясь, что еще не успел запрыгнуть в ботинки, я кричу Вере, чтобы дождалась меня на улице. Сам быстро вспоминаю, где могут быть несчастные штаны, после сегодняшнего погрома под названием «поиск чего-нибудь праздничного». В комнате бардак царит нешуточный, и пока я роюсь в сплошном клубке вещей, в который превратился бедный шкаф, тишину разрывает входящий звонок. Номер неизвестный, но я на память узнаю телефон курьерской службы доставки. - Добрый день! Арсений Попов? – со мной здоровается выдержанный женский голос с приятной тональностью, которая веет профессионализмом и четкой отточенностью. - Здравствуйте! Да, - попутно лихорадочно бегаю глазами по комнате в поисках все тех же брюк. - Это служба доставки. Вы делали у нас заказ неделю назад, все верно? - Верно, верно, - когда взгляд зацепляется за нужный кусок темно-синей ткани, скромно выглядывающей из-за комода, я едва сдерживаю торжествующий вопль, - сегодня срок доставки, я помню. - Все так. Вы ведь уточняли время доставки, правильно? Три часа дня, кажется? - Да. Нужно сверить адрес? – прижимаю телефон к уху плечом, быстро выуживая из узкого кармана связку ключей, в который раз обещая себе, отделить рабочие ключи от домашних, чтобы клубок не казался таким громоздким и тяжелым. - Нет, нет. Все есть. К сожалению, я звоню сообщить, что курьер, в силу непредвиденных обстоятельств, приедет чуть позже. Выскальзываю из квартиры, быстро оглядываюсь, убеждаясь, что Вера уже на улице, запираю дверь и продолжаю разговор полушепотом. - Позже? Насколько? - В пять вечера Вам будет удобно? Или, может быть, перенести доставку на другой день? – участливо предлагает диспетчер все тем же ровным голосом. - Нет, нет. Так... - мысленно прикидываю время, в это время мы как раз приедем к "Очагу", только придется доставить посылку вместо дома прямо в кафешку, - давайте тогда в пять. Единственное, нужно изменить адрес доставки. - Слушаю Вас, - с готовностью откликается девушка на том конце провода, а потом, когда мы заканчиваем разговор, виновато добавляет, - приносим свои извинения. Спасибо, что выбрали нашу службу! День рождения Веры в июле. В прекрасном летнем месяце, когда небо над головой такое синее и бесконечно высокое, вокруг густая зелень и буйная радуга из всевозможных цветов. Несколько лет подряд мы праздновали его на природе, пару раз даже отправлялись с ночевкой, дополняя список общих забавных историй новыми и новыми происшествиями. Старая гвардия не подводила никогда: Дима Позов с семьей, Матвиенко, неизменно радовавший Веру бесконечными подарками, чета Журавлевых, пополнившаяся на еще одного сорванца, неизменно громкая и неугомонная. За прошедшие годы мы стали настоящей, крепкой семьей. На улице все еще жарко, но уже через час дневной зной сменится блаженной вечерней прохладой, которой так богаты долгие, летние вечера. Пока мы ждем такси у подъезда, Вера успевает рассказать мне о новом учителе истории, который совсем недавно перешел в их школу. Рассказывает так увлеченно, так самозабвенно, и что-то в ее словах, в искрящихся глазах подсказывает мне, что молодой педагог, похоже, симпатичен ей. - Он так много всего знает! Гораздо больше, чем Галина Николаевна. И куда интереснее рассказывает! Ну, еще бы! Где ворчливая пятидесятилетняя Галина Николаевна, а где симпатичный новый учитель? Разница же очевидна. - И кстати, он похвалил меня на первом занятии. Предложил записаться на факультативы. - На факультативы? Зачем тебе история? Разве мы не в медицинский собираемся? - В медицинский, конечно, - Вера невозмутимо отбрасывает за спину длинный локон и как можно беззаботнее продолжает, - но разве не ты мне говорил про кругозор знаний? Или как там? Вот я и решила немного подтянуть историю. Моя скептически поднята бровь, выражающая явное недоверие к такой неожиданной тяге к историческим знаниям, остается мастерски проигнорирована. Вера давно решила стать врачом. А точнее – наркологом. О причинах такого выбора догадаться было не трудно, да она и сама часто говорила, что искренне хочет помогать тем, чья жизнь висит на волоске из-за их собственной слабости. Пример Антона будет перед ней всю жизнь, от этого не уйти. Да я и ни за что не хотел бы, чтобы она забыла его. Сколько бы лет ни проходило, образ Антона, хоть и стирался немного из ее памяти, но не исчезал окончательно. Она помнила его. Помнила их жизнь в той съемной квартире, смутно, но помнила время, проведенное в социальной службе. И для нее, и для меня оно стало настоящим адом. И мы как можно реже старались вспоминать о нем. Но и забыть такое было невозможно. Ведь именно тогда наши судьбы так тесно переплелись между собой. Но сегодня особенный день. Это стало негласной традицией. Я даже не помню точно, когда мы начали делать это, но сейчас ни один день рождения не обходится без странного, на первый взгляд, но уже устоявшегося ритуала. Каждый год, перед тем, как отправиться праздновать ее день рождения, мы обязательно ездим на кладбище. Я не справился бы без Веры. Сейчас, спустя столько времени, я даже на миг не могу представить свою жизнь без нее. Что бы я вообще делал? Где был? Ради чего существовал? После смерти Антона только мысль о Вере помогла мне выкарабкаться. Не дала увязнуть в трясине окончательно, придала сил. Помогла понять, что опускать руки нельзя, а жизнь одной несчастной девочки целиком и полностью стала зависеть только от меня. У неё никого больше не было, и ее единственной дорогой после всего случившегося был бы детский дом. Допустить этого я не мог. Решение об удочерении пришло ко мне еще до похорон Антона. Оно просто возникло в голове как должное, ни на секунду не подвергнувшись сомнениям или размышлениям. Я просто знал, что точно сделаю это. Каким образом – другой вопрос. Опека и усыновление для одиноких людей – почти нереальное чудо. Крайне редко социальные службы отдавали детей в неполные семьи, особенно одиноким мужчинам. Но тут на помощь мне пришла незабвенная Алла Ивановна. Проникнувшись всей историей и неизменной симпатией лично ко мне, она все же выбила для меня разрешение об удочерении Веры. Единственным временным препятствием стала моя работа. Точнее – ее отсутствие на момент переезда из Москвы. После похорон Антона я быстро уволился из детского сада, не забыв горячо проститься с не раз выручавшей меня Владой и Мариной Гавриловной, которая два месяца назад не отказала в трудоустройстве абсолютно нетипичному воспитателю. Вернувшись домой, я пару недель провел в бесконечных поисках, но, законам жанра, ничего не подворачивалось. Это время стало самым тяжелым для меня морально. Сидеть дома в глухом одиночестве, зная, что Вера одна в Москве. Теперь уже совсем одна. Потом позвонил Дима Позов и сказал, что по своим источникам узнал о недавно освободившейся вакансии педагога в детском доме. Тот звонок и стал судьбоносным. В итоге я вернулся туда, где все и началось. Сначала было непреодолимо тяжело. Каждый угол, каждый кабинет, коридоры – все буквально дышало ностальгией. Воспаленный горькой утратой разум отчаянно видел в каждом юноше Антона, а сознание никак не хотело мириться с действительностью. Но время все вылечило. Я привез Веру, устроил ее в новый детский сад, а сам полностью ушел в ее воспитание, привыкая к новой роли родителя, и в новую старую работу. Погрузился в личные дела ребят, знакомился с ними, узнавал каждого. И постепенно, медленно, через боль и кошмары по ночам, все же приходил в норму. Много трудился, перешагивал через себя, пытался старательно абстрагироваться от того, что еще очень долго преследовало меня всякий раз при взгляде на кабинет директора. А пять лет назад вдруг, неожиданно для всех и себя в первую очередь, переехал в этот самый кабинет. Назначение свалилось внезапно, я не был готов к спонтанному повышению. Однако от предложения не отказался, и вот уже достаточно долгое время вполне успешно возглавляю детский дом. И конечно, все это время, Вера была со мной. Без нее ничего этого не случилось бы. Правда, первое время нам обоим было неловко. Я отчаянно ничего не знал о детях. Не в плане каких-то чисто механических действий, которые я достаточно натренировал в детском саду. А в плане воспитания, совместного времяпрепровождения, голого быта и еще миллиона других тонкостей и вопросов. Кончено, были и ошибки. Вера взрослела, менялась внутреннее, ваяя свой собственный характер. Мы ругались, ссорились, иногда по каким-то бестолковым пустякам. Сказать, что было легко – значит солгать, бессовестно и открыто. Мне не могло быть легко, так же как и ей. Мы оба были словно два оторванных лоскута, которые в один миг вдруг оказались совершенно одинокими. И для нас обоих Антон, которого нам так отчаянно, пускай и по-разному не хватало, был целым огромным миром. Для Веры – единственным родным человеком, которого она когда-либо знала. Для меня – единственным, кого я когда-либо любил по-настоящему. Потери сближают. Аксиома хоть и горькая, но вполне правдивая. И наша нас сблизила. Позволила узнать друг друга, пережить горе вместе, во взаимной поддержке, в семейном тепле, которое позже превратилось в настоящую, искреннюю любовь. Машина прибывает вовремя. Пока мы грузимся на заднее сиденье, я снова перехватываю тоскливый взгляд Веры, брошенный на соседа, вышедшего из подъезда на прогулку с крупной немецкой овчаркой. И снова радуюсь своему выбору подарка для нее. В салоне Вера проверяет телефон, долго отвечает на многочисленные поздравления, изредка хихикая и показывая мне сообщения, которые в глазах рябят от избытка разноцветных смайликов и сердечек. Потом бесконечно болтает с лучшей подругой, уточняя время и участников сегодняшних вечерних посиделок с друзьями в клубе, где праздник продолжится уже в кругу молодежи. Она мечтательно улыбается, глядя в окно на мелькающий пейзаж, что-то отвечает подруге, кивает, а я лишь снова и снова украдкой рассматриваю ее профиль. Когда-то давно я так расстраивался, что у меня не осталось ни одной фотографии Антона. Долго мучился этой мыслью, надеясь, что память не подведет и сохранит в своей глубине хотя бы любимые черты. Но вселенная сжалилась надо мной, подарив в итоге то, что в миллиарды раз лучше любой, даже самой четкой и качественной фотографии. Она подарила мне его копию. Настоящую, живую, с такой знакомой улыбкой и горящими, зелеными глазами. Не бесплотное изображение, а частичку души Антона, которую я чувствовал всякий раз, когда обнимал ее и слышал смех. Вера удивительно похожа на него. Тот самый случай, когда не нужны ни экспертизы, ни другие доказательства родства. Все в ней, начиная от манеры упрямо поджимать губы в моменты недовольства, до железобетонного, феноменального упрямства, напоминало об Антоне. Любовь к огромным собакам, к зеленым, кислым яблокам, от которых у меня каждый раз болезненно сводило челюсть, а ей они казались вкусными, тяга к громоздким украшениям, ставших неотъемлемой частью любого ее образа. - Ау, - ее голос мягко вторгается в мои мысли, - Арс, ты не спишь? - Нет, - хотя севший голос явно играет против меня, - нет, конечно. Что? - Ничего. Ты просто так долго молча сидишь, смотришь в одну точку, как загипнотизированный. Все нормально? Прежде чем я успеваю ответить, она проницательно улыбается, мигом отсекая мои эмоции. За долгое время мы успели досконально изучить друг друга, проникнуться, научиться читать без слов. И сейчас обеспокоенный взгляд Веры словно ментально проникает в мысли, позволяя и мне понять ее без единого слова. я с тобой и я тоже скучаю по нему Ее тонкая ладонь нежно накрывает мою руку, сжимая пальцы. На среднем пальце, как и всегда, неизменно красуется серебряное кольцо. Немного грубоватое для девушки, на мой взгляд. Но Вера пришла в настоящий восторг, когда я подарил ей его в прошлом году. Оно полностью соответствовало ее вкусу, а вот размер все-таки пришлось подогнать. Ведь оно было рассчитано на мужскую руку. Пускай тоже тонкую и аккуратную. Я не носил его после смерти Антона. Спрятал подальше, изредка доставал его, упиваясь памятью при виде немного потемневшего серебра, а потом снова убирал. Но теперь кольцо обрело новую жизнь - Вера практически не расставалась с ним, прочно закрепив за ним почетное звание любимца. Мы приезжаем на кладбище через двадцать минут. Я отпускаю таксиста, сверяюсь со временем. У нас в запасе есть еще полтора часа. Вера привычно берет меня под руку, и мы неспешно идем вдоль усаженной густым зеленым кустарником ограды. Неторопливо шагаем мимо рядов памятников, разного вида крестов и могильных плит, в уютной для нас обоих тишине, когда каждый из нас думает об одном и том же. Каждый раз, приходя сюда, я покорно жду, когда утрата немного ослабит свою хватку. Когда сдавливающая сердце горечь обратится светлой грустью, не приносящей мучительных воспоминаний и не терзающей душу несбыточными сожалениями. Когда болезненные «если бы» отступят, позволив до конца принять неизбежное, а не тешиться призрачными предположениями. Иногда казалось, что этот момент наступил. Но каждый раз это было жестоким самообманом. По воле, и против нее, я часто думал о том, как все могло бы быть. Если бы Антон был жив. Если бы мы вернули Веру, и я все же уехал из Москвы один. Или с Лешей. Или с Антоном и Верой. И сейчас мы могли бы собираться на ее семнадцатый день рождения вместе. Это страшные по своей силе мысли. Не имея никакой физической, реальной подоплеки, они плотной паутиной окутывают сознание, заставляя разум снова и снова плодить несбыточные картины, опускаться все глубже в собственную утопию, почти верить в нее, и упиваться этой фантомной идеальностью. А потом жестоко биться о непоколебимую действительность. Я все еще ужасно скучаю. Иногда мне даже интересно: это тоска по реальному человеку или уже по моим воспоминаниям о нем, которые за столь долгое время так тесно перемешались с фантазией и разбитыми мечтами, что теперь уже ни за что не отделить одно от другого. - Может, нам не стоило приезжать? От удивления и погружения в размышления, я немного притормаживаю и ловлю на себе грустный взгляд Веры. - Почему? Она поджимает губы до боли знакомым жестом, неловко пожимает плечами и ближе прижимается ко мне, обивая руку теплой ладонью. - С момента, как мы сели в машину, ты почти не разговаривал. Я вижу, как тебе сложно. И как тебе тяжело приходить сюда. Мне приходится остановиться и заглянуть ей в глаза. Вера смотрит понимающе, но, вместе с тем, почему-то виновато. - С чего вдруг такие мысли? Она коротко улыбается и ведет плечами, пуская по спине золотистый водопад волос. - Это же была моя идея – приезжать сюда в этот день. Просто ты так тоскуешь каждый раз, как мы сюда приходим. Я и раньше замечала, но как-то значения не придавала, что ли.... Маленькая, наверное, была. Но сейчас вижу, что тебе действительно трудно, пап. Поэтому и говорю, может нам не стоило приходить именно сегодня? От ее слов, полных такого искреннего, неподдельно беспокойства, в груди становится почти горячо. Мне невыразимо приятна ее забота, проявляющаяся теперь не только в каких-то детских жестах. Вера стала старше, проницательнее, внимательнее. Раньше она, в силу возраста, и впрямь не обращала внимания на мое состояние, хотя каждый раз на кладбище меня одинаково накрывало тяжелой, тоскливой безысходностью и тугой тоской. Конечно, я старался не проявлять его, не показывать ей. Но сейчас в глазах Веры сквозит ясное понимание. Она точно знает, каково мне, видит, что творится внутри. И, надо же, считает себя виноватой в этом. - Конечно, стоило, - шагаю навстречу и беру Веру за руку, укладывая ее ладошку в свою руку, - это ведь наша с тобой традиция. Дань памяти твоему отцу. И моему другу. - И любимому? – с надеждой добавляет Вера, хотя и сама прекрасно знает ответ. - И любимому, - крепко сжимаю в ладони ее пальцы, а Вера словно расцветает, - даже не думай винить себя, слышишь? Ни в чем. Прийти сюда именно сегодня важно и для меня. Я тоже скучаю по нему, как и ты. А тоска... Она всегда где-то внутри. Покоится под ребрами, а здесь я даю ей выход на время. Прийти сюда вместе в этот день – значит поделиться с Антоном нашей радостью, нашими событиями, нашей любовью. Он ведь тоже скучает по нам. - Ты думаешь? – изо всех сил сдерживая подступившие слезы, Вера глубоко тянет носом воздух, а зелень в глазах вспыхивает с новой силой. - Уверен. Конечно, скучает. Иначе просто не может быть. Антон внутри сейчас – внутри нас обоих. Поровну разделен на две половины, и наше объятие в ту секунду соединяет воспоминания о нем в единое целое. Вера прижимается ко мне, доверчиво цепляется за плечи, почти так же, как и в первый раз, когда я приехал за ней в опеку. Полностью раздавленный, убитый таким внезапным горем и тяжелой неизвестностью, маячившей тогда впереди. Казалось, светлее уже не будет. Думал, что так и застряну в том вечно хмуром, ледяном ноябре, чьи пронизывающие ветра свободно гуляли по опустевшей груди. Но стоило мне только увидеть Веру, ее загоревшиеся при встрече глаза, почувствовать маленькие ручки на плечах, ощутить теплое дыхание и голос услышать, как в тот же миг из тех самых плеч будто крылья выросли. Я и сейчас их чувствую, обнимая такую взрослую, но навсегда маленькую для меня дочку. Мы подходим к могиле, на которой недавно распустились посаженные по весне Оксаной цветы. Названия я, конечно же, не знаю, но нежные розовые лепестки очень аккуратно и органично оттеняют темноту памятника, одновременно сочетаясь с сочной зеленью травы. Установленная в год похорон резная ограда ничуть не потеряла форму, лишь краска потрескалась и облупилась в некоторых местах. Мы с Верой красили ее в прошлом году, однако непогода успешно делает свое дело. Мысленно оставляю себе заметку – в свободные выходные обязательно заняться, до наступления дождливой осени. Вера подходит к памятнику, опускается подле него на корточки и проводит ладонью по гладкой поверхности. - Горячий такой, - удивленно произносит она, оборачиваясь ко мне, - хотя, такая жара стоит. Несколько минут мы стоим молча. Вера долго смотрит на могильную фотографию, уже давно потерявшую былую свежесть, но все еще сохранившую лицо Антона. Рассматривает, касается пальцами, замирает на мгновение, и словно впитывает в себя по капле бездушное, посеревшее изображение. - Ты его хорошо помнишь? – обернувшись через плечо, тихо спрашивает Вера, - просто я, последнее время, сколько ни пытаюсь, в голове возникает только эта фотография. Как будто другим я его уже не могу вспомнить. Только это выражение лица и эти краски. Мне хочется сказать, что я понимаю её. Однако моя память, к счастью, пока еще хранит в себе и другие картины, другого Антона. Я все еще помню его улыбающимся всякий раз, когда речь заходила о футболе, смеющимся до слез от очередной проделки Месси, спокойным, когда мы долго лежали молча, слушая дыхание друг друга. До сих пор помню его голос, упрямо поджатые губы, фирменный взгляд исподлобья. Все эти, казалось, незначительные мелочи, наверное, и позволяли мне всякий раз «оживлять» его в памяти, храня в глубине сознания не фотографию, а живого человека. Конечно, Вера не могла запомнить всех этих мелочей в силу возраста. Однако мне хотелось надеяться, что моей памяти вполне хватит на нас двоих. - Вы познакомились, когда папе тоже было семнадцать, - глухо произносит она, все еще пристально глядя на изображение, - как мне сейчас. Это правда. Ровно двадцать лет назад я впервые увидел Антона. Впервые в этот океан окунулся, еще не догадываясь, какие подводные камни и сильнейшие течения он в себе таит. И если бы мне кто-то тогда сказал, что закончится всё вот так, то я, в то время уже почти обрученный с невестой, рассмеялся бы в лицо горе-прорицателю. Но судьбу не обманешь. И вот, спустя двадцать лет, мы с дочерью Антона стоим на его могиле. Он казался мне взрослее. В свои семнадцать лет Шастун выглядел гораздо старше, чем Вера сейчас. Наверное, сказывалась жизнь в детском доме и тот кошмар, который творился с Шастуном в приюте. Там все быстро взрослеют, а уж в истории Антона и вообще детству никогда не было места. Всегда начеку, всегда в ожидании удара. И удары сыпались и сыпались с разных сторон. - Ты похожа на него, - сквозь блики прошлого перед глазами, отвечаю я, - очень сильно. - Каким он был? – ее тонкие пальцы обводят контур фотографии, а серебро кольца красиво блестит в солнечных лучах. - Невероятным. Вера оборачивается ко мне с мягкой улыбкой. Поднимается, снова касается теплого камня и подходит ближе, не отводя взгляда. - Папе повезло, что он встретил тебя. Как и мне. Если бы не Антон, разве я мог испытать хоть что-то похожее на то, что он мне подарил? Ни с кем другим, никогда и нигде. - Ему не стоило уходить, - тихо продолжает Вера, - не стоило бросать тебя. Может быть, все было бы сейчас по-другому? Разве кто-то может теперь ответить на этот вопрос? - Но тогда в моей жизни не было бы тебя, Вер. - Но был бы он. Это тупиковый разговор. И выбирать между ними нельзя и невозможно априори. Антон был искрой – яркой, манящей, поджигающей все вокруг себя, но так же быстро гаснущей, незаметно исчезающей в темноте. С ним я только и делал, что блуждал в сумерках. А Вера стала моим маяком. Светом, который сиял и сияет несмотря ни на что. Светом, который смог вывести меня из обступившей, плотной мглы, позволившей найти нужную дорогу и не сбиться с пути. - Не факт. С Антоном никогда не было ничего постоянного. С ним всегда было зыбко, как на ножах. Чуть оступишься – и сразу порез. Я влюбился в него почти сразу, с первого взгляда. Он уже тогда нуждался в помощи, хотя и не признавал этого. Он был просто сломанным мальчишкой. Я так отчаянно хотел помочь ему, спасти, вытащить, что не замечал главного - он был сломан с первой нашей встречи. Теплый порыв ветра ласково колышет траву под ногами и лепестки могильных цветов. Мы одни здесь, никого больше нет. Ослепительное солнце отражается в мраморе и гранитных плитах, согревает бездушные камни и обдает светом потускневшие фотографии. Тишина нарушается лишь шелестом густой листвы над головой и шуршанием черных траурных лент. - Я так хотел вытащить тебя. С того момента, как опека забрала тебя, я думал только об этом. Все предупреждали меня, что Антон нестабилен. Что нельзя помочь тому, кто сам не желает этого. Что он ещё не оправился, что ему помощь нужна. Но я тогда словно ослеп. Сконцентрировался на тебе, и в итоге совсем перестал обращать внимание на него. Думал, он справится. Но у него не хватило сил. Вера молча берет меня за руку, ободряюще сжимая ладонь. - Мы споткнулись на финишной прямой. В тот момент, когда осталось только протянуть руку, Антон сдался. Я не хотел в это верить. Не хотел думать, что он может так поступить. Ладно со мной, но с тобой!.. Я злился на него. Так сильно. И в наш последний разговор я... - голос срывается, стоит мне только копнуть поглубже, неосторожно колыхнув опасный омут, - я сколько всего наговорил ему. Он знал, что виноват. Я видел по глазам. Умолял меня остаться, но я был просто в бешенстве. Возможно, если бы я все-таки остался, все могло бы быть иначе сейчас. - Ты не виноват, - Вера накрывает наши сомкнутые ладони другой рукой, - он сам свой выбор сделал. - Я знаю. Но все равно виню себя. Я не спас его, хотя так хотел. Она шагает ближе, на несколько сантиметров. Заглядывает в глаза, улыбается и почему-то говорит шепотом. - Ты спас меня. Я могла бы попасть в детский дом. Туда, где папа столько всего пережил. Ты сам много раз говорил, что именно жизнь в приюте сломала его. Ты подарил мне шанс на семью и нормальную жизнь. Это дорого стоит. Ее улыбка греет больше, чем солнце. И тяжесть, опустившая на плечи, как только мы пришли на кладбище, с каждым словом Веры постепенно начинает отпускать. - Я почти не помню его. Грустно признавать, но все, что я запомнила – это последние дни в опеке и тот вечер, когда меня забрали. Помню, как он кричал. Но зато, словно всю жизнь, я знаю тебя. Ты будто всегда был рядом. Любил, оберегал меня, как родного ребенка. А ведь ты так и остался один. И делаешь для меня абсолютно все, пап. Теперь глаза уже щиплет и у меня. Чтобы не дать комку окончательно подступить к горлу, я сглатываю и с трудом улыбаюсь в ответ. - Иногда я жутко виню себя и отца, за то, что ты одинок. - С чего ты взяла? Я не одинок, вовсе нет. Разве нашу с тобой жизнь можно назвать одиночеством? Вера хитро усмехается и стреляет быстрым взглядом из-под длинных ресниц. - Это другое. Ты до сих пор такой красивый. Давно мог бы связать жизнь с кем-нибудь. - Ооо. Это комплимент, мадам? - Ну, еще бы. Половина моих одноклассниц влюблена в тебя, знаешь? - Серьезно? А что другая половина? Слепые? Неужели, есть кто-то лучше? Вера смешно закатывает глаза и фыркает в ответ. Мы вместе тихо смеемся, держась за руку, и я снова чувствую эту приятную легкость, впервые за долгое время позволяющую здесь дышать полной грудью. - Арс, можно я тебя спрошу кое о чем? Ее взволнованный тон немало интригует. Я заинтересованно поворачиваюсь к ней, а Вера некоторое время мнется, видимо, старательно подбирая слова. - Тот доктор. С которым ты встречался перед смертью папы. Он ведь писал тебе после похорон. Вы даже виделись с ним. Несколько секунд я в немом удивлении молча аплодирую проницательности и внимательности Веры, и одновременно смеюсь над собственной никудышной манерой шифроваться. - И давно ты знаешь? - Давно, - честно признается Вера, виновато теребя ремешок сумки, - с того самого дня и знаю. Слышала ваш разговор по телефону, а потом видела вас во дворе. Ну, секретного агента из меня не выйдет, пора с этим смириться. Леша, действительно, приезжал через некоторое время после похорон. Несколько раз звонил перед этим, а потом вдруг неожиданно появился на пороге квартиры. Мы говорили тогда на улице, потому что дома у меня уже жила маленькая Вера, а лишнее волнение ей было ни к чему. Она в то время и меня-то побаивалась, как мне казалось, не то, что совершенно незнакомого, чужого для нее человека. Наш разговор вышел коротким тогда. После звонков Щербакова я догадывался, зачем именно он приехал. Но ответить ему мне было нечего. - Да, он приезжал. Один раз. - И вы поговорили? - Да. - И почему он уехал? Не смог простить тебя? - Совсем наоборот. Он не просто простил. Он хотел все вернуть. Слова Леши тогда почему-то не стали неожиданностью. Он говорил, как сильно скучает. Что до сих пор любит меня, даже несмотря на пережитое. Предлагал снова жить вместе и забыть все, словно страшный сон. - Так почему ты не согласился?.. – в голосе Веры сквозит искреннее непонимание. - Леша - очень хороший человек. Возможно, один из лучших, кого я когда-либо знал. Но я никогда не любил его по-настоящему. После похорон я был раздавлен. Во мне не было ничего, кроме тоски и боли. Но, несмотря на это, я уже точно знал, что больше не смогу никого полюбить так, как твоего отца. Никогда и никого. для того чтобы осознать это, пришлось всего лишь отпустить его - Но теперь я понимаю, что в этом я ошибался. Вера быстро поднимает голову, глядя на меня подавленно и удивленно. отпустить его и обрести тебя - Тебя я люблю в тысячи раз сильнее. И мне кажется, что изначально все дороги вели меня именно сюда, к тебе, к этой жизни с тобой. Все было не зря, Антон. Все-таки не зря. Сколько бы ни было перипетий, сколько бы перекрестков мы с тобой ни перешагнули, сколько бы ни спотыкались – не напрасно. Через некоторое время мы, простившись с Антоном, уходим с кладбища. Пока я вызываю такси, Вера задумчиво идет рядом, привычно взяв меня под руку. Когда мы выходим за ограду, она оборачивается и тихо произносит: - Хотела бы я однажды полюбить так же как ты, пап. - Это сомнительное удовольствие, - убираю мобильник в карман, пытаясь добавить в голос как можно больше беззаботности. - Ну, не знаю, - мотает головой Вера, - судя по тому, с какой любовью в глазах ты говоришь об отце спустя столько времени. Даже, несмотря на то, что он творил. По-моему, если любовь, то только такая. Я не могу найти, что ответить ей, а в эту секунду сигнал смс-сообщения оповещает о прибытии машины. - Пошли искать синюю Ладу Гранту, - быстро осмотревшись и не найдя ни намека на обещанный автомобиль, я понимаю, что незадачливый водитель, похоже, свернул куда-то не туда, - и как можно было здесь заблудиться? Мы прибываем в кафе вовремя, до приезда всех остальных гостей. Ровно в пять часов мне звонит курьер, сообщая о доставке моего заказа. Удачно, что мы как раз пока одни. - Это мне? – сверкая глазами от любопытства, Вера удивленно смотрит на большую коробку, перевязанную пышным алым бантом. - Тебе. С днем рождения. Спасибо тебе, что ты есть в моей жизни, - Вера посылает мне благодарную улыбку и осторожно начинает развязывать витиевато завязанную блестящую ленту, а я вскользь добавляю, - поторопись. Вряд ли ему нравится сидеть там в темноте. Вера осекается, замирает в секундном замешательстве, а потом, в нетерпении поджав губы, начинает быстро разрывать коробку. В момент, когда оттуда неожиданно раздается испуганное поскуливание, она вздрагивает, а потом счастливо смеется, глядя на крошечного черно-белого щенка. Нельзя жить прошлым. - Как его назовешь? – я осторожно глажу лохматую голову малыша, уже пригревшегося на руках сияющей Веры. Особенно неприятным, ледяным, медленно вытягивающим твою душу, капля за каплей, пока ты сам подкармливаешь его, неосознанно, собственными воспоминаниями снова и снова. - Еще спрашиваешь? – она прижимает щенка к себе и радостно зарывается носом в длинную шерсть, - ну до чего же он хорошенький, пап! Но только оно не насытится никогда. Пока все не заберет, не распустит на нити, до молекул, до самых ничтожных атомов не разберет. - Тогда, я угадал, - протягиваю ей маленький ошейник, оставшийся на дне коробки незамеченным, на котором красуется аккуратная пластинка с выгравированным именем для нашего нового жителя. И не оставит тебя однажды, опустошенного и обессиленного, в оглушающей своей тишиной пустоте, которая пронзительно смотрит такими знакомыми зелеными глазами. Эти самые глаза искрятся сейчас неподдельной любовью и счастьем. Вера ласково гладит щенка, примеряет ему симпатичный ошейник, смеется от того, как пес тычется холодным носом ей в щеку и благодарно касается моей ладони. И в эту секунду мне почему-то твердо верится, что все будет хорошо.