Часть 5
- Я должен был позвонить. Ножом по нервам. Острие пока не режет, но уже тянет упругую, такую хрупкую на вид нить. Опускается медленно, но неотвратимо, заставляет напрячься, натянуться до предела и почти застонать от слишком сильного сопротивления. - Нет. Не должен был, - собственный голос отражается внутри странным, новым звуком, который я, сквозь шум в висках, едва могу различить, - не должен был. Время растягивается, как и несчастные нервы. Словно резинка, которая тянется и тянется, пока концы не сорвутся и не хлестанут по пальцам, рассекая кожу до крови. Остается лишь ждать удара, одновременно гадая, когда оборвутся все нити. - Я хотел позвонить. Но когда набирал, понимал, что сказать мне нечего. Да и вряд ли бы ты стал меня слушать. Верно. Чертовски верно, Антон. Потому что меня после тебя вообще не было. И слушать тебя было бы некому. Ветер настигает нас неожиданным порывом. Сметает пыль с темного тротуара, кружит пожелтевшую листву в интересном, веселом танце, поднимает вверх, словно намереваясь вернуть ее на родные ветви деревьев, которые она покинула совсем еще недавно. А потом резко бьет о твердую землю, разбивая надежды хрупких листьев в прах, как и их самих. Забавная аллегория. Он все еще невозможный. Словно злой рок, тот самый, который и привел меня именно в этот детский сад, решает добить окончательно. Потому что Антон красивый. Красивый той самой своей красотой, в которую я когда-то так безумно влюбился. Уже не парень, не угловатый подросток. Сейчас передо мной мужчина, с тем же русым ежиком волос, которые стали на пару оттенков темнее. Все еще худой или стройный, но все равно выглядящий гораздо крепче, чем раньше. Черты лица заострились, словно неуловимо погрубели с прошедшим временем, однако буйная зелень глаз осталась все еще неизменной. Антон выглядит уставшим, и невероятная бледность лица и темные круги под глазами лишь красноречиво подтверждают это. Вера идет немного впереди нас, баюкая в руках плюшевую черно-белую собаку, почему-то напомнившую мне Месси. Неторопливо шагает худенькими ножками, старательно перепрыгивая через кружащиеся листья, временами подбирая некоторые из них. В ее руках накопился уже целый букет из листьев разного вида и цветов, но девочка упорно дополняет свою коллекцию все новыми и новыми экземплярами. - Давно ты живешь здесь? Мы идем по одной из тысяч московских улиц, скудно освещенной, почти безлюдной сейчас, что для столицы весьма и весьма странно. - Да. Да, давно, - Антон морщится, стараясь припомнить, видимо, точный срок, - лет семь или восемь, наверное. Значит, Выграновский отвез его сюда. - А ты? Между нами – ебаные километры. Мы словно не идем рядом друг с другом, а стоим на разных краях бездонного обрыва, пытаясь расслышать хотя бы слово. Только вместо бездны – кипящая смесь из неловкости, недосказанности, обиды, страха. И вопросов. Их так много, что становится неподдельно страшно. И смешно одновременно, потому что спустя столько времени, нам до обидного нечего сказать друг другу. Перекидываемся ничего не значащими фразами, отчаянно прячем глаза, отвечаем обрывисто и просто шагаем дальше. - Я переехал пару недель назад. «Почему?» повисает в воздухе слишком очевидным, ярким вопросом, но Антон слишком смущен сейчас, чтобы задать его. Как и я сам. Могу лишь украдкой бросать короткие взгляды на его профиль, ощущая до боли противоречивые эмоции. одна кричит, чтобы прямо сейчас подойти и обнять его до хруста ребер а другая хочет оказаться сейчас как можно дальше от него - Месси тоже здесь, - слова приходится выталкивать из груди почти силой, а нервы все натягиваются и натягиваются. Изнутри распирают вопросы, но невозможность задать их затягивает на горле слишком тугую петлю. - Правда? – Антон оборачивается почти заинтересованно и смотрит на пару секунд дольше, заставляя меня ответить на этот взгляд, - и... как он? Огромный? - Ты даже не представляешь. Вера сейчас вполне могла бы прокатиться на нем верхом. И все равно режет. Где-то внутри, под ребрами, пилит по живому и разбрасывает лохмотья. - Думаю, она была бы совсем не против. Антон смотрит на дочь с неподдельной теплотой, но одновременно – с тяжелой тоской. Словно хочет сказать, договорить что-то, но лишь осекается и таким знакомым мне (блять, прошло уже восемь лет!) жестом поджимает губы. - Жаль, что я не смогу привести его в группу. Заведующая, боюсь, тогда просто четвертует меня на месте. - Она это может, - кивает Антон, - Марина Гавриловна – женщина огонь. Близко лучше не подходить. - Это точно. Мы почти смеемся вместе. И от этого тоже невыносимо странно. Как и от всей ситуации. - Значит, ты теперь воспитатель? – снова взгляд, и снова я на несколько секунд окунаюсь в потемневшую зелень. - Да. Пока других вариантов не нашлось, решил попробовать себя на новом поприще. - И как тебе первый рабочий день? - Знаешь, гораздо лучше, чем я ожидал. Антон улыбается, кивает и странно ежится, словно от холода. Хотя на улице, несмотря на ветер, все еще тепло для сентябрьского вечера. - Меньше всего я ожидал увидеть тебя там. Думал, если и встретимся, то явно не в детском саду, - он произносит это с улыбкой, в то время как меня раздирает напополам. думал Вот и рвется первая нить. Хлопок раздается почти оглушительный, и мне остается только гадать, как его не услышал Шастун. Выдержка дает сбой, и чтобы унять нарастающее в груди давление, мне приходится остановиться. Антон замирает следом. Оборачивается, отсвечивая почти испуганными глазами, затихает, словно кролик перед хищником, и молчит. Смотрит на меня, ждет, я и сам не понимаю, чего именно, и молчит. Эта проклятая привычка осталась с ним даже спустя годы. - Антон, что же произошло? Он дергает плечом, неопределенно мотает головой, оглядывается на притихшую поодаль от нас Веру, которая, видимо привыкшая к самостоятельности, покорно замирает около лавочки и занимается плюшевым щенком. Невероятно тихая для своего возраста девочка. Шастун бегает глазами вокруг меня, но вдруг перестает смотреть прямо. Сует руки в карманы джинсов, и снова странно ежится. - Арс, я... Он нервно облизывает губы, и, наконец, поднимает взгляд. В нем тот же пожар, что сейчас разрывает мою собственную грудную клетку. И мне хватает доли секунды, чтобы неосознанно шагнуть навстречу и остановиться в коротком шаге. Антон не двигается, загнанно смотрит на меня, словно на привидение, и в этом взгляде я вновь узнаю собственное отражение в зеркале. - Арс, - секунда, две, три, и Антон сдается, сдувается на глазах и смотрит уже обреченно, словно проиграв внутри какую-то битву с самими собой, - прости. Мне все еще хочется оказаться сейчас не здесь. И желание это нарастает и нарастет, борясь с любопытством. Оказаться сейчас даже не в этой долбанной Москве, а дома. Увидеть Лешку, уткнуться ему в шею, ища успокоения и спасительной тишины. Неведение, несколько месяцев назад разъедающее меня изнутри, теперь вдруг стало казаться тихой гаванью. И каждый вздох Антона сейчас словно нашептывает мне о надвигающейся буре. Но вместо того, чтобы искать укрытие, я продолжаю стоять прямо перед ним. - Прости меня. - За что? Он вскидывает на меня ожидаемый, удивленный взгляд. Короткий, тут же оборачивающийся очередным молчанием и опущенными ресницами. - За предательство. Это слово подходит как нельзя лучше. И почему-то доставляет мне сейчас какое-то извращенное удовольствие. - Я не должен был уходить тогда. Вот он – весь мой гребаный мир. И то, во что однажды превратилась моя жизнь. И тоже, блять, в сентябре. Этот месяц явно ополчился на меня за что-то. Прошлый раз окунул меня головой прямо в ледяной омут, и сейчас с разбегу вмазал в стену. Снова Антон, снова его взгляды в пол и угрюмое, тяжелое молчание. Снова и снова, словно пластинка граммофона, вернувшаяся на ту же дорожку спустя восемь длинных лет. - Арс, - почти жалобно и ударом под дых, - прости. - Ты был счастлив? – почему с языка слетает именно этот вопрос, я не знаю. Но сейчас мне вдруг так необходимо услышать честный ответ на него. Шастун мнется и молчит на секунду дольше, что позволяет мне узнать ответ и без его слов. И что именно он несет с собой – тайное злорадство или все ту же боль – я понять не могу. - Нет, - кристально честно и глядя прямо в глаза, - не был. Новый порыв ветра окутывает нас прохладным воздухом и позволяет немного прийти в себя. В это же время со стороны доносится голос Веры, о которой я едва не забыл. - Папа! Мы идем? - Идем, малыш. Уже идем, - тут же откликается Антон, ведет плечами и делает первый шаг, снова оглядываясь на меня, - пойдешь с нами? Мы живем в двадцати минутах ходьбы отсюда. На маршрутки лишних денег нет, поэтому всегда ходим пешком. - Пойду, - как будто у меня есть выбор. Вот только двадцати минут нам вряд ли хватит. - Так как ты оказался здесь? – приходится чуть ускорить шаг, потому что температура начинает ощутимо снижаться, а Вера одета в одну лишь легкую кофточку поверх платья. - Я с ним приехал, - имени не требуется, потому что даже сейчас во взгляде Антона та же пелена, которая заставила его тогда сорваться, - и сначала все было просто заебись. - А потом? Антон усмехается, бросает на меня очередной взгляд и с болью произносит: - А потом все рухнуло в один момент. Не знаю, хочу ли слушать эту историю вообще. Внутри слишком противоречиво, слишком рвет на две равные части: память, которая никак не может напиться глазами и голосом Антона, и здравый смысл, который настойчиво говорит мне, что ничего хорошего от этой внезапной встречи не будет. - Мы приехали сюда с деньгами. А с бабками, особенно с большими, тут можно вообще все. И сначала у нас все и было. Мы пили, курили, трахались, меняли ночные клубы, и опять пили. Все по кругу, который сначала казался мне чем-то нереальным. Каким-то раем, блять, на земле. Сука, - Антон закусывает нижнюю губу и болезненно морщится, - сейчас я понимаю, в какую грязь он меня утянул. Вернее, куда я сам с радостью запрыгнул. Отказался от всего, что было, к чему так долго шел и просто нырнул во все это дерьмо. Думал, так будет всегда. Думал, Эд и я... Мы что-то больше, чем просто секс и вискарь. А оказалось... Он замолкает. И все, что я могу видеть сейчас на его лице – это боль. Она так знакома мне, что я мигом различаю именно ее в потухших глазах Антона. Замечаю сразу же, потому что слишком часто видел ее в отражении собственных глаз. Изучил, запомнил. научился жить с ней Боль предательства, которую не спутать ни с одной другой. Антон роется по карманам куртки, достает помятую пачку сигарет, а меня накрывает дежавю от этого простого жеста. Его пальцы, зажигалка, робкий огонек на конце сигареты – все это уже было между нами. - Он в детдоме стал для меня... Не знаю, Арс... - Антон затягивает глубоко, пускает дым в легкие и старательно подбирает слово, - стал всем. Понимаешь? А потом, когда пошла вся эта грязь, когда появился Шеминов, все вдруг пошло по пизде. Потом ты... Я тогда запутался, совсем растерялся что ли. И твой рассказ про Эда... Он окончательно... Антон запинается, путается в собственных словах, смущается, боится поднять на меня глаза. Говорит сбивчиво, словно боясь даже коснуться этой темы. Снова и снова затягивается, а я просто иду рядом, глядя себе под ноги. Не знаю, как он расценивает мое молчание, но ему говорить становится все сложнее и сложнее. - Арс, я... Я знаю, как поступил. И знаю, как ты думаешь обо мне. Ты сделал так много для меня, а я... просто... Я понимаю, что ты тогда чувствовал... сейчас рвется сразу несколько нитей и каждая хлестко проходится по оголившимся от напряжения рецепторам - Что? – мне снова приходится остановиться, - что именно ты понимаешь?! - Что причинил тебе боль. Что повел себя как самый последний ублюдок. Легче не становится. Ни на грамм. Ни на толику. Я так часто раньше рисовал себе в воображении этот разговор, так много думал, что скажу, что скажет Антон, но сейчас это все куда-то словно испарилось, исчезло, растворилось между нами в густом сигаретном дыме. Между нами, где намешано так много всего, и одновременно – пугающее, зияющее ничего. Самое обидное, что я все еще продолжаю смотреть на него. Продолжаю через все эти внутренние перипетии, через все ту же боль, через все терзающие меня сейчас сомнения и страхи – я все еще смотрю на него. Потому что хочется. И глупо отрицать. Потому что что-то внутри меня упивается просто его видом – глазами, губами, волосами, длинными пальцами. Словно дорисовывает, дополняет портрет, который по истечении времени немного потерял свою достоверность. Память подправляет его, впитывает в себя все новые детали или те, о которых я успел все-таки позабыть. Она действует автономно, самостоятельно, пока я пытаюсь собраться с силами, чтобы все же ответить ему. - Знаешь, несколько лет назад у меня было так много заготовлено тебе в ответ. Даже не представляешь себе. Появись ты в один определенный момент – я, наверное, даже избил бы тебя. Потому ненависть кипела во мне слишком сильно. Появись ты в другой – я ползал бы на коленях, умоляя вернуться. В третий – просто прошел бы мимо. И таких сценариев было так много, Антон. Их так много нарисовалось за прошедшие годы. А сейчас мне... Мне совсем нечего сказать тебе. Он смотрит на меня еще секунду – а затем кивает без слов. Достает еще одну сигарету и закуривает. - Я знаю, что не заслужил даже этого разговора. Это напоминает какую-то дешевую, абсолютно наигранную мелодраму. И она, определенно, затянулась. Теперь, когда первоначальный шок немного утих, я, наконец, могу собрать мысли в кучу. Антон здесь он жив идет рядом со мной и у него есть дочь - Вера похожа на тебя. - Не спросишь про нее? - Не уверен, что хочу знать. Антон оглядывается, странно ухмыляется, ведет плечами и складывает руки на груди, словно пытаясь согреться. Сейчас, в свете фонарей, его лицо кажется абсолютно белоснежным, и в голове у меня тут же мелькает тревожная лампочка – не болен ли он? Вид у него точно не здоровый. Круги под глазами в полумраке кажутся еще ярче и больше, делая его похожим на зомби из старых ужастиков. Пока я думаю об этом, Антон окликает Веру, спрашивая, не замерзла ли она. Девочка отвечает ему моментально, подбегает и что-то показывает пальчиком в ночном небе. Звезд не видно, зато прямо над нами светятся яркие огни пролетающего самолета, и Вера, объятая восхищением, неотрывно следит за удаляющимися красными точками. Остальную часть пути до дома Антона мы проходим молча, изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами и пустыми вопросами. Он спрашивает про Месси и Журавлева, я - в основном про Веру и ее увлечения. Стараюсь не заморачиваться поиском причин, зачем я вообще все еще иду с ними, и просто продолжаю шагать вперед. Мой рабочий день давно закончен, но Леша приедет домой только через час, поэтому я вполне успею вернуться до его прихода и не вызвать никаких подозрений. И тут же совесть дает мне довольно ощутимый подзатыльник. я уже собираюсь врать опять из-за Шастуна Спустя двадцать минут с нашей случайной встречи. Только на этот раз вранье уже не Димке Позову и не Матвиенко. Врать теперь придется тому, кто находится рядом сейчас. Тому, кто мне не безразличен. Тому, кто любит меня. А вот стоит ли того Антон, мне еще только предстоит решить. Когда мы подходим к дому Шастуна – старой одноподъездной девятиэтажке - на улице темнеет окончательно, погружая небольшой дворик в почти кромешную мглу. Вера тут же равняется с нами и робко жмется к Антону, беря его за руку. За всю неблизкую дорогу она ни разу не пожаловалась на усталость, голод или что-то еще. И от этого мне почему-то становится жаль ее. - Вообще-то у нас тут фонарь. Но он три дня назад перегорел. И теперь приходится идти чуть ли не ощупь, - отзывается Антон, роясь по карманам в поисках ключей, - зайдешь? Этот вопрос вгоняет меня в какой-то странный ступор, но мне хватает такта отказаться. Вряд ли это хорошая идея сейчас. Если мы собираемся продолжить нашу «занимательную» беседу, то нам, определенно, стоит это делать на нейтральной территории. - Ладно. Я так и думал, - Шастун достает ключи и протягивает дочери, - держи, Вер. Там в холодильнике макароны, разогреешь. И поставь воду для сосисок. Снова молча и беспрекословно Вера берет у Антона ключи и движется к подъезду. Шастун приподнимает ее, чтобы она приложила «таблетку» к домофону, который находится выше ее роста, а затем открывает дверь. - Руки помыть не забудь. И только тут до меня запоздало доходит. - Вы живете одни? - Ты же не хочешь слышать эту историю, - немного ехидно отвечает Антон, закрывая за скрывшейся в подъезде Верой дверь, и приземляется на аккуратную лавочку, - она не очень веселая, скажу сразу. А, правда, хочу или нет? Еще не поздно просто уйти, вернуться домой, как ни в чем ни бывало. Постараться выбросить из головы, не вспоминать. Придать значения не больше, чем случайным попутчикам в автобусе или на трамвайной остановке. Сделать вид, что мы всего лишь двое разных людей. Знакомых когда-то, но сейчас абсолютно безразличных друг другу. И, наверное, такое вполне можно было бы провернуть. Вот только себя обмануть не получится, как ни пытайся. Я старательно занимался этим восемь лет – и все без толку. А тихий внутренний голос лишь ядовито смеется над моими же размышлениями. никуда ты уже не уйдешь - Вера справится одна? – холод скамейки неприятно пробирается под кожу, но я лишь старательно его игнорирую. - Справится, - Антон снова тянется за сигаретой и чиркает зажигалкой, - ей не впервой, Арс. Она у меня растет умницей. Хотя я и понимаю, что не смогу дать ей всего, чего она заслуживает. В его голосе – неподдельная боль и горечь. И любопытство все-таки перевешивает, заставляя меня задать следующий вопрос. - Что произошло? Тяжелый выдох вперемешку с сизым дымом окутывает нас на несколько секунд, словно отрезая от остального мира. Мира, где мы будто два потерянных, абсолютно беспомощных скитальца, которые заблудились давным-давно и сейчас слишком робеем, чтобы идти на спасительный свет далекого маяка. Он кажется миражом – обманчивой тенью, которая заведет лишь еще глубже, еще дальше. Запутает еще сильнее и изломает снова, оставив потом в одиночестве истекать кровью и захлебываться собственными бессмысленными мечтаниями. - Он ушел. И все-таки мне нужно было вернуться домой. Потому что рассказ Антона с первых же слов загоняет под ребра клинок так резко, что сводит дыхание и грудную клетку. - ... - Ты спросил – что же произошло. Он ушел. Просто в один миг оставил меня абсолютно одного в чужом городе. Этот ублюдок решил, наверное, что я надоел ему. Но однажды я просто остался один. Не знаю, может обычных выпускников детдома одиночеством не удивить. Но знаешь, что самое поганое, Арс? Он оборачивается, на этот раз всем телом, смотрит прямо и так смело, что уже мне хочется на секунду опустить глаза. - Что я только тогда понял, что именно причинил тебе. Что именно ты испытал. Блять, ни разу до этого я не думал о последствиях для тебя. Что ты чувствовал, о чем думал. Но когда окунулся во все это – сука, я едва не сошел с ума! И за это мне погано перед самим собой даже сейчас. Не говоря уже о том, чтобы тебе в глаза смотреть. Где-то гудок машины робко напоминает мне о существовании остального мира. Что планета все еще кружится, а гребаные вопросы все еще витают над нами, словно стая назойливых мух. - Ебаный бумеранг прилетел. И отрикошетил как следует, блять, - Антон снова грустно усмехается и стряхивает пепел с забытой сигареты. - Когда это случилось? - Через год. Все, что я помню про этот год – это наркота, секс и вискарь. Эд обожал вискарь, аристократ чертов! А мне он казался мерзкой кислятиной. Но чтобы ему угодить я пил и улыбался. Лишь бы не расстроить, не огорчить. А он просто испарился через ебаный год. Меня почти сломало тогда. Я просто отключился, не знал, что вообще теперь делать. Несколько раз хотел позвонить тебе, но понимал, что причинил достаточно боли. Жил от дозы к дозе, продавал вообще все, что было. Спал в приютах для бездомных. Скруджи через своих левых знакомых быстро сделал мне документы, поэтому я хотя бы имел при себе паспорт. Продолжал колоться, еле наскребая бабки на очередную дозу. И падал, сука. Все ниже и ниже, пока не размозжил себе ебальник. Мне больно слушать его. Больно отчасти потому, что понимаю – позвони он через год и все могло бы обернуться совсем по-другому. ведь спустя год я все еще болел им - Зачем ты вообще поехал с ним? Почему не сказал ничего? Почему... не вернулся? Вот он – царь-вопрос. И он нагнетался так долго, что сейчас почти искрит в воздухе от перенапряжения и слишком большого давления. Но если мы хотим идти дальше – задать его необходимо. Как и услышать искренний ответ. - А хуй знает. Спроси, что попроще, Арс. Потому что привык доверяться ему. Потому что любил этого уебка, - он отвечает так быстро, не задумываясь ни на секунду, что меня словно прошивает уже знакомым разрядом тока, - потому что просто поверил ему опять. - А мне? Мне ты не верил? Антон не двигает ни единым мускулом, но слегка подрагивающие пальцы выдают в нем колоссальное волнение. Он делает очередной неторопливый затяг. - Тебе я верил больше, чем кому-либо. Недосказанное «но» больно бьет по щеке. вот и выстрел Шастун все еще превосходный стрелок. Или просто я слишком удачная мишень. - Тогда зачем?.. Почему ты ушел? - Потому что на тот момент мне казалось это правильным. Казалось чем-то бóльшим. Не знаю... настоящим, серьезным. Я ведь из детского дома, Арс. Я там с самого рождения прожил. Всегда один был. Там, сука, как в ебаных джунглях. Главное правило приюта – ешь. Или сожрут тебя. И меня бы сожрали, если бы не Эд. Еще до прихода этого урода, Шеминова. Он каким-то, сука, образом, вытащил меня. Заставил поверить, что и я кому-то могу быть нужен. Я считал это спасением, каким-то счастливым шансом, блять. Думал, что только с ним у меня все будет заебись. Но сейчас понимаю, что он лишь тянул меня за собой в свое насквозь прогнившее болото. Вот и честный ответ. Никакого обмана, все кристально честно. Он просто влюбился. А я-то, как прокаженный, ломал и ломал голову над тем, как Скруджи смог уговорить его уехать, что именно смог наплести. А ответ оказался до смешного прост – любимому, по-настоящему любимому человеку, видимо, и правда можно простить многое. Или вообще всё. - А Вера? Кто ее мать? Пора менять тему, потому что больше про Выграновского мне слушать решительно не хочется. Он доказал все мои мысли и догадки о нем, вытащил Антона, словно свою старую игрушку, а потом бросил, когда вдоволь наигрался. Просто в очередной раз подтвердил свою грязную натуру и полнейшее отсутствие совести и прочей моральной лабуды, неимение которой, видимо, делать жизнь куда проще и приятнее. Особенно при наличии больших денег. - Когда деньги закончились, я продал хату, - голос Антона все садится и садится, сейчас он говорит почти шепотом, - Скруджи, пока жил в Москве, успел обзавестись очень «хорошими знакомыми». Быстро сделал мне левые документы, оформил меня как сироту и мне даже выделили комнату, прикинь? Блять, первая в жизни собственная квартира. Ну, пусть не целая, но все равно отдельная комната. Тогда казалось, что все будет просто заебательски! Что – вот оно! Все наладилось, и казалось, что все, что было со мной раньше, того стоило. Но когда закончились деньги и началась ломка... вот тогда и наступил тотальный пиздец. Сердце, поначалу стучавшее так гулко и громко, сейчас испуганно притихло где-то внутри. Я отчаянно пытаюсь прислушаться к собственным ощущениям, пытаюсь понять, что же все-таки чувствую, от слов Шастуна. Сперва это был лишь прохладный ветер, пробирающийся под кожанку, а теперь, к моему ужасу, просыпается что-то еще. Не жалость, не сострадание. Потому что какая-то эгоистичная часть меня говорит, что отчасти Антон заслужил это. Что сам виноват, сам вляпался. сам ушел Ушел тогда, когда все могло быть так хорошо. Иначе. По-другому. В его жизни больше не было бы ни Скруджи, ни, тем более, наркоты. - Я продал ее быстро, через какого-то левого чувака. Не помню, наверное, толкнул ее по дешевке, потому что я вообще смутно соображал, что именно подписывал. Но деньги у меня появились, на какое-то время. И я бы опять скатился, но в тот момент появилась Ирка. Тоже наркоманка. На тот момент – бывшая. Только-только слезшая с иглы, и решившая заняться благотворительностью. Типа – помогать таким же, как и она. Представляешь, в каком я был дурмане, что даже не помню, где мы с ней вообще познакомились. Она словно просто появилась рядом. И своим появлением вытащила меня из всего этого дерьма. Я смог завязать, оправился. Стал нормальным, типа. Сначала мы просто дружили, проводили время. Потом стали трахаться. Пока я старательно пытаюсь успеть за ним и переварить все, что он говорит, Антон замолкает и улыбается собственным словам. Смотрит на меня с этой грустной улыбкой, потухшими, но таким красивыми глазами, что я чувствую, как что-то оглушительно трещит внутри по всем швам. - Это был мой первый раз с девушкой, - его хриплый смех проходится по моей коже волной легких мурашек, - я очковал, пиздец! И знаешь, мне не понравилось. Вот совсем. И ей, по-любому, тоже. Но нам как-то так комфортно рядом было. Просто жили вместе, иногда трахались. Не любовь, не отношения. Зато какое-то стопроцентное понимание и согласие. Я чувствовал, что нам обоим было хорошо. И после всей этой наркоты и скитаний по убогим хостелам и приютам, наша съемная квартира стала казаться тихим, спокойным местом. Пока Антон задумчиво тушит бычок об отполированную поверхность лавочки, на которой мы сидим, я вдруг ловлю себя на мысли, что привык вот так просто сидеть и слушать его. С этого началось наше знакомство в детском доме. И теперь, спустя столько лет, эта традиция вновь продолжается. - А потом она залетела. Сказать, что я охуел – ничего не сказать. Да и она тоже. Мы три дня тогда вообще не разговаривали. Потом лаялись, потом все-таки решили поговорить. Она хотела аборт сделать, кричала, что ребенок ни к чему, что мы даже и не пара, не семья типа. Что работы нормальной нет, доживали тогда на деньги от моей комнаты. И, наверное, отчасти она была права. Ну, какой нам тогда, нахуй, ребенок? - Но она все-таки родила. - Да, родила, - теперь с каждым новым словом Антон мрачнеет, словно надвигающаяся грозовая туча, - я отговорил ее от аборта. Блять, каких усилий мне это стоило. Просто в какой-то момент мне вдруг показалось, что это наш шанс. У Ирки жизнь тоже не сахар была, и я сам вдоволь в грязи набарахтался. А тут – новый человек. И все, думал, будет по-новому. Будем жить как все нормальные люди, идиот! Не педик, не геюга, а нормальный мужик с семьей. А вот только хуй там! Шастун ежится, сводит плечи и топает по земле замерзшими ногами, потирая ладони между собой. - Короче, я отговорил ее. Но с того момента все, сука, пошло по уже знакомой пизде. Мы начали лаяться. Я нашел подработку, но денег все равно не хватало. Ирка совсем невыносимая стала, но я-то все сваливал на беременность. На эти, как их? Гормоны, там. В общем, мы еле-еле дождались родов. И когда Верка родилась... - Антон осекается и улыбается в темноту, но уже не грустно, а наоборот, открыто и счастливо, - Арс, ты не представляешь, что у меня тогда внутри было. Просто... ну просто я никогда еще не был таким счастливым. Меня так и подмывает спросить, где же Ира сейчас, но подгонять Антона не хочется. Он уже там, полностью погрузился в свой личный океан. Качается на волнах ностальгии и памяти, погружается на самое дно, дышит хрипло. А я все пытаюсь прийти в себя. Сначала от самой встречи. Потом – от этой странной истории, которая все пополняется и пополняется новыми шокирующими подробностями. Принять все сегодня уже точно не получится – к моменту завершения рассказа Антона я, наверняка, буду выжат насухо, словно губка. Потому уже сейчас мне хочется встать и как следует встряхнуть головой, освежиться, дать кислороду проникнуть в легкие и вздохнуть. Но вместо этого я лишь покорно слушаю, а Антон продолжает говорить. - Конечно, было тяжело. Иногда казалось - все, пиздец. Финиш. А потом – ничего, как-то все рассеивалось. Отвечаю, мы были самой странной семьей, если это вообще можно так назвать. После родов мы не спали больше. Ирка не заговаривала, да я и сам не горел желанием. Я на работу устроился, даже на две. Сторож и грузчик – там и там на полставки. Денег не хватало, но и не подыхали с голоду. Мы лаялись, дрались даже. Непонятно из-за чего, блять. А я просто как заведенный придурок все убеждал и убеждал себя, что это временно. Что вот сейчас, вот завтра, вот через неделю начнется та самая заебатая жизнь. Жизнь нормальной семьи, которой у меня не было никогда. И мы бы справились. Точно бы справились, потому что я, когда на Верку смотрел, все казалось таким каким-то, не существенным что ли. Смотрел - и снова убеждал себя. Придумывал себе жизнь, которой не было. А потом я нашел шприцы. В кроватке детской, прикинь? Под матрасом. Чуть не задушил Ирку тогда. Я ведь не идиот – понимал, что денег на наркоту у нас нет. Значит, эта шлюха спала со всеми подряд. Просто за дозу. Может и домой даже приводила, не знаю. Мы снова поругались. Она обвиняла меня, что я гребаный педик, что это все из-за меня. Думала, что ревную ее. А мне тогда уже только за Веру страшно было. Между нами все давно уже закончилось. И пусть бы шла налево, но наркота!.. Да еще и при Верке. У меня тогда крышу снесло. Мы подрались. А потом она просто исчезла. В один день испарилась – и все. И я опять остался один. Точнее сказать – с трехмесячным ребенком на руках. Сначала думал, что с ума сойду. Но потом в руки себя взял. Каким-то чудом выкарабкался. В ментовку заявление подал, но без толку. Через год меня перестали в отделение вызывать. Дело просто забросили. Сказали, что с наркоманами так часто бывает. И скорее всего ее уже просто нет в живых. Я к тому времени оформился как отец-одиночка. Стали пособие платить. Ночами подрабатывал. В полтора года в ясли Верку оформил. И теперь вот отчаянно тяну эту лямку. Он такой бледный. Лицо Антона сейчас отливает какой-то неестественной, мертвенной синевой. Видно, что история больше не вызывает у него сильных эмоций, но голос все равно предательски подрагивает. Мне не хочется окунаться в его рассказ сейчас. Хочется просто принять это как факт, как простую данность. Потом обдумать, потом через себя пропустить, но не сейчас. Потому что сейчас внутри снова пусто. И так тихо, что хочется приложить ладонь к груди, чтобы проверить на месте ли вообще сердце. - Вот такая история, Арс, - его взгляд сквозь меня, и снова бьет по рецепторам странным импульсом, - и все, что в ней есть хорошего – это Вера. Она – единственное, о чем я не жалею. После того, как ушел от тебя. Помнится, я думал о пуле в лоб. вот и она Звонок разрывает окутавшую нас тишину мелодичной трелью и завываниями какого-то зарубежного певца. Пока я, всполошенный таким резким вторжением, усиленно копошусь и пытаюсь достать мобильник, Антон поднимается на ноги, разминая затекшие конечности, и отходит в сторону. Звонит Лешка. Несколько секунд я в немой прострации пялюсь на экран с его именем, потом мелодия замолкает, а свечение неминуемо гаснет. Снова воцаряется глубокая тишина, нарушаемая теперь лишь неторопливыми шагами Шастуна и равномерным гулом машин издалека. - Пора идти? – Антон сует руки в карманы и коротко улыбается. - Да. Пора. Давно пора. Не идти. Убегать. Но я, словно одурманенный, лишь опускаю телефон обратно в карман, и шагаю навстречу Антону. Он не шевелится. Склоняет голову в бок, сглатывает, ведет плечами и снова грустно улыбается. - Не успеешь о себе рассказать? Он прозорливо прищуривается, словно каким-то шестым чувством понимая, кто именно мне звонил. Пока мозг ведет ожесточенную борьбу с совестью, я делаю еще один шаг. - Я не один сюда приехал. Антон кивает. - Я так и понял. И хочу сказать, что рад за тебя. Ты этого заслуживаешь. нет больнее мне ты сделать уже не сможешь И каждое слово словно хлесткая раскаленная плеть. Бьет выверено и четко, проходится прямо по обнаженной коже, рассекает, оставляет кровавые рубцы. Не увернуться, не защититься. А внутри – водоворот. Который настойчиво тянет и тянет меня куда-то вниз. Так глубоко, где восемь лет назад семнадцатилетний мальчишка впервые поцеловал меня в лифте. - Почему ты не вернулся? Почему не приехал, когда исчез Выграновский? Уже поздно думать об отступлении. Этого вечера все равно не хватит, чтобы принять в себя всю историю Антона. Принять, понять и переосмыслить может быть. Так почему бы напоследок не дополнить ее еще одним выстрелом? Я уже достаточно нашпигован свинцом за сегодня, и почти жду боли, которую принесет с собой очередная пуля, попавшая в цель. - А что бы это изменило, Арс? убивай - Многое. - Ничего. Шастун нервничает, перетаптывается на месте, сверлит меня взглядом сверху вниз. Он тоже уже допит до самого дна за прошедший вечер, но уйти вот так, без ответов на последние вопросы, я никак не могу. - Что бы изменилось? А? Я ведь уже ушел. Уже предал тебя. Оставил. Представь, если бы через год я побитой собакой вернулся к тебе. Что бы ты сделал? И только сейчас пугающее «не знаю» заполоняет меня, словно густой, токсичный туман. Заполоняет сознание и вместо дурмана – неожиданно отрезвляет. Мое молчание Антон расценивает как подтверждение собственных слов и продолжает. - Ничего не изменилось бы, Арс. Только хуже бы стало. А так – ты переболел. Смог начать дальше жить, отношения завел. В столицу перебрался. Нашел работу. Все заебись. И так и должно быть. Так и могло быть. Потому что иначе – никак. Так обязательно было бы. но только с тобой Оба обесточены. И продолжать уже нет ни сил, ни желания. Хочется одного – просто опустошить голову и остаться в тишине хоть на некоторое время. Но мысли уже кишат в голове, словно клубок голодных, злых змей. Они сплетаются между собой так плотно, так яростно, что кажутся одним сплошным кишащим комком. Мне еще предстоит распутать его. И вдоволь напиться их яда, который уже капает с оголенных, заготовленных клыков. Слова могут ранить. Я уже выучил этот урок. И просто ловлю сейчас очередное напоминание об этом. Слишком тяжело. Слишком резко. Слишком неожиданно. и слишком больно для такой долгой разлуки Сплошные слишком весь вечер подряд. - Вера, наверное, уже заждалась тебя. Антон кивает, понимая все без слов. Когда-то это радовало, даже удивляло. Эта его странная способность словно читать меня, разгадывать, и каждый раз неизменно попадать в яблочко. - Тогда в другой раз о себе расскажешь. Если захочешь. В другой раз. Какая-то часть меня надрывно стонет от этих слов. Нужен ли он вообще? Этот другой раз. - Да. И передай Вере, что она обещала придумать игру на завтра. Снова теплая улыбка. И будь я тысячу раз проклят, она греет меня прямо сейчас. - Передам, - Антон тоже делает шаг вперед, останавливаясь в опасных, несчастных тридцати сантиметрах от меня, - я рад встрече, Арс. Честно. - Я тоже. И это тоже честно. Намного честнее, чем мне хотелось бы ответить ему. Когда я разворачиваюсь, чтобы, наконец, уйти, Антон окликает меня. Даже не окликает, а просто произносит мое имя. Негромко, мягко, но я все равно слышу его. Оборачиваюсь, но старательно не смотрю на него. Чтобы не увязнуть опять. Однако его голос, даже без зрительного контакта, все равно пробирается под кожу электрическими разрядами. - Извини меня. Я не должен был тогда уходить. Надо же. Оказывается, все это всегда было у меня внутри. Все гребаные восемь лет. Восемь лет, пока я учился дышать заново. Восемь лет, пока пытался вынырнуть. Пытался не захлебнуться, не пойти на дно окончательно. Пока старательно изображал нормальность, пока резался об острые края, но все равно шел дальше. Пока сквозь кровь и боль жил, работал, ходил и существовал. Пока учился любить заново. Пока перешагивал через самого себя, не замечая кровавых ссадин и ран. он все время был внутри Сколько бы я ни противился, сколько бы не жег мосты. Сколько бы ни убеждал себя в собственном фальшивом исцелении. все оказалось зря Иногда это казалось неправдой. Миражом, который измученный, изнуренный разум придумал себе сам, лишь хоть как-то облегчить муки. Хоть немного залечить, облегчить тупую, разъедающую изнутри боль. Казалось, что я выдумал эту любовь. Эту привязанность, одержимость, насквозь нездоровую манию. Выдумал, лишь бы оправдаться перед самим собой. Что этот изъян не принадлежит мне одному. Что он не только мой. Что я не один такой. Что ответственность за произошедшее лежит не только на мне. что боль не только моя На какое-то время мне удалось. Я сам поверил в собственную легенду. Начал даже думать, что во всем виноват только он. Не я. Не мои пустые фантазии, не мои воздушные замки, которые одномоментно сравнялись с землей одним ясным апрельским утром. И на какое-то время мне стало необъяснимо легче. На обидно короткий срок у меня получалось винить только его. Успешно перекладывать ответственность, корить во всех бедах, обвинять. ненавидеть Это новое для меня тогда чувство раскрыло удивительные, совершенно непознанные грани. Нечто недостижимое ранее, но такое ясное и удобное. Я просто стал ненавидеть. Стал винить его во всем, что произошло, успешно закрывая глаза на собственные изъяны и позорные слабости. И это, на некоторый срок, дало свои плоды. Мне стало легче. Словно от дозы никотина, временно, обманчиво расслабляющей мозг. Только вот когда дым рассеялся, боль вернулась с двойной силой. и стало невыносимо совсем Потому что теперь не получалось перекладывать все на него. Я тоже был виноват. Не меньше, и не больше. Я был виноват в своей слабости. Был виноват в своей неуемной фантазии и мечтаниях, которые потом и обрушились на меня своим обжигающим пеплом. Виноват в своей любви, которую взрастил внутри, но забыл, что она живет лишь во взаимности. В обратном случае, это чувство обращается ядом, который начинает медленно, но методично и верно травить душу, оставляя за собой лишь гнилую пустынь и терпкий, прогорклый запах разочарования и уже никому ненужной обиды. И я жил с этим. Долго жил. Научился. Смирился со зловонием, развеял остатки дыма и гари. Замуровал все, силком заставил выбросить ключи. Имя осталось именем, а память – исписанным листом, но только лишь от первого лица. Остальное обернулось обманом и все той же удобной обидой и злостью. Уже не явной, глухой, все еще причиняющей боль, но теперь почти что приятную мне из-за слишком большого количества времени. И стоя перед ним прямо сейчас, я так отчаянно ищу в себе хотя бы их отголоски. но, к своему ужасу, нахожу совершенно иное