ноты безумия

Главврач сидел в кожаном кресле и медленно листал бумагу. На переносице — очки, на лице — строгость, как у судьи в Верховном суде. Перед его столом: Глеб в спортивных штанах и Диана в серой толстовке с капюшоном, натянутым до бровей.
— Итак, — сказал он, поднимая глаза. — Я правильно понимаю: пациент палаты №12 в три часа ночи покидает свою комнату, самовольно заходит в женское отделение, затем проводит всю ночь с пациенткой, которой показан полный покой?
— Ну, если вы так ставите вопрос, — потянул Глеб. — Звучит, будто мы кого-то убили.
— Ага, а по факту — только объятия и сон, — добавила Диана, скрестив руки.
— Это больница, а не отель для влюблённых, — жёстко сказал главврач. — Нарушение режима — это не шутки. У вас восстановление после тяжёлой травмы, у вас — анорексия и истощение. Я могу выписать обоих, если вам хочется встречаться вне больничных стен.
— Не надо! — сказали оба хором.
— Нам здесь… хорошо, — пробормотал Глеб. — И в смысле — здесь лечиться. Не… Ну, не то чтобы…
— Вы поняли, — вставила Диана, смущённо дёрнув край рукава.
Главврач вздохнул, снял очки и положил на стол.
— Последнее предупреждение. Палаты ночью не покидать. В женское отделение мужчинам заходить нельзя. Даже если у вас душевная близость. Даже если у вас общие песни в Spotify. Всё понятно?
— Кристально, — кивнул Глеб.
— Простите, пожалуйста, — пробормотала Диана.
— Всё. Свободны. Следующее нарушение — и будете общаться по видеосвязи из разных клиник.
Они выбрались из кабинета, стараясь не рассмеяться.
— Душевная близость… — передразнил Глеб. — У нас теперь, видимо, серьёзные отношения.
— Даже Spotify засвидетельствовал! — фыркнула Диана. — Кстати, ты что-то бурчал во сне. "Серафим, не бей меня, я уже понял"...
— Это был кошмар. Ты не знаешь, как он пугает с утра.
Они спустились вниз к столовой. Лифт ехал подозрительно долго, и Глеб, прислонившись к стенке, сказал:
— Ну что, пойдём завтракать как официально отчитанные пациенты?
— Пойдём, — засмеялась она. — Только, может, сначала в мужской корпус, чтобы не нарушать устав госпиталя?
— Только если ты сопроводишь меня за руку, как опасного нарушителя.
— Обязательно. На всех этажах.
Они шагнули в зал, пахнущий кашей и кофе, всё ещё усмехаясь — как два школьника, которых поймали за шалостью, но не лишили перемены.

Столовая была почти пуста: только пара санитаров да седой дед с костылём. Глеб и Диана взяли подносы. Она — овсянку и кефир, он — всё, что можно было унести одной рукой: два яйца, сырники, круассан и огромную чашку кофе.
— А у тебя уверенность в себе просто как у человека с тремя желудками, — покачала головой Диана, наблюдая за его выбором.
— Мне надо питаться, чтобы к лету снова быть секс-идолом, — серьезно ответил он.
— С этим пока проблемы, — усмехнулась она, глядя на его забинтованную руку.
Они сели у окна. Через мутное стекло просвечивался мокрый от росы двор, по которому нехотя бродила больничная кошка. Глеб откусил от круассана, уставился на неё и сказал с улыбкой:
— Слушай, а я рад, что ты в палату тогда не закричала. Ну, когда я ночью пришёл.
— А чего кричать-то? Я подумала, может, привидение. Но потом поняла — это же ты, только больной, хромой и наглый.
— Романтика, — сказал он. — Я, кстати, давно хотел тебя куда-нибудь пригласить, но больничный халат не лучший лук для свидания.
Диана подперла щёку рукой.
— Можешь позвать на прогулку по коридору. Или, если будешь особенно хорош, — в читальный зал.
— Ого. Ты явно влюбилась, если готова делиться книжками.
— Нет. Просто у меня слабость к ребятам, которых ругают врачи и с которыми потом идёт весь персонал искать по корпусу.
— Суровая романтика...
Он вдруг замолчал, уставившись куда-то мимо. Диана чуть нахмурилась:
— Что такое?
— Да просто подумал, — тихо сказал он, — как странно всё складывается. Казалось бы, дно. А потом бах — и ты сидишь напротив, пьёшь кефир, смеёшься. И уже не так страшно жить.
Она посмотрела на него — дольше, чем обычно. В её взгляде не было насмешки, только усталость и что-то ещё… почти трогательное. И она вдруг протянула руку, накрыла его ладонь своей — тонкой, холодной.
— А я думала, что мне больше никто не нужен. А потом бах — и ты с кофе, с дебильными шуточками. И мне снова хочется жить.
Он ничего не ответил. Только улыбнулся — так, как не улыбался уже давно. За окном кошка потерялась в тумане, и на столе между ними стало тепло — не от еды, а от молчаливого понимания.
После завтрака Диана встала первой.
— Пошли, у меня к тебе приглашение.
— Куда? — удивился Глеб.
— В самое интимное место в больнице. В читальный зал.
— О боже, — закатил глаза он. — Ты умеешь заинтриговать.

Читальный зал был холодным, полупустым, с пыльными полками и старым телевизором в углу. Свет пробивался сквозь жалюзи полосами, делая воздух серо-золотым. Диана провела Глеба между столами и шлёпнулась в кресло возле окна, скрестив ноги.
— Смотри, — она показала на потрёпанную книгу в тёмной обложке. — Это «Тошнота» Сартра. Хочешь — будем читать по очереди. Или ты из тех, кто не выносит философию?
— Я из тех, кто философствует под гитару в три часа ночи, — фыркнул он. — Но давай попробуем.
Они устроились рядом. Диана начала читать вслух — сначала чуть насмешливо, потом всё тише, серьёзнее. Глеб слушал, не столько следя за смыслом, сколько за тем, как движутся её губы, как она поправляет прядь коротких чёрных волос, как глотает слова, будто они горькие.
— Ты давно читаешь такое? — спросил он, когда она замолкла.
— С детства. Когда живёшь с пустыми тарелками и криками за дверью, книги становятся единственным домом.
Глеб не ответил. Он понимал это. Слишком хорошо. Он только слегка придвинулся ближе. Её плечо было тёплым.
— Мне иногда кажется, — прошептал он, — что я просто больше не умею быть с кем-то. Всегда либо сцена, либо падение. И всё время один.
— А теперь?
— А теперь я просто хочу, чтобы ты читала мне ещё.
Диана посмотрела на него. В её взгляде уже не было осторожности.
— Давай… только не влюбляйся, ладно?
Он усмехнулся.
— Поздно.
Она хмыкнула, взяла книгу, и снова начала читать. А через пару минут он лёг головой ей на плечо. И впервые за долгое время просто слушал — не музыку, не шум города, не внутренний надрыв, а голос. Её голос.

Серафим появился у входа в читальный зал, на этот раз без лишней суеты. Он выглядел странно: лицо напряжённое, глаза бегают, руки в карманах.
— Глеб, — позвал он, не подойдя близко. — Можно тебя на минуту?
Глеб нехотя поднялся с кресла, кивнул Диане — та внимательно посмотрела на Серафима, будто чувствовала, что разговор будет не про книги. Они отошли к коридору, и Серафим вдруг резко схватил Глеба за рукав и повёл в сторону лестницы.
— Эй, ты чего? — прошептал Глеб.
— Иди молча.
Они спустились на первый этаж и свернули в какой-то подсобный коридор. Там было тускло и пахло сыростью. Серафим остановился, повернулся к Глебу и заговорил тихо, хрипло:
— Мне только что звонил Кирилл. Сюзанна… — он замолчал, сжал челюсть, — она вскрылась. Где-то под Питером. Её нашли в ванной. Сейчас в частной клинике, в реанимации. Её ввели в медикаментозную кому.
Глеб отшатнулся, будто получил удар в грудь.
— Чего?.. Зачем?.. Она же уехала. В Швейцарию!
— Не уехала. Она осталась. Просто удалила всё, исчезла. Я узнал об этом случайно. Её нашли соседи, вызвали скорую.
— Она выживет?.. — голос Глеба дрогнул, будто мальчишеский.
Серафим отвернулся.
— Врачи говорят — мало шансов. Порез глубокий. Потеря крови огромная. Если и выживет, может не проснуться. Или…
Он не договорил.
Глеб упёрся рукой в стену. Его передёрнуло от тошноты, сердце заколотилось так, будто хотело вырваться.
— Она… из-за меня?
— Она… всё это держала в себе. И ты, и Тимофей, и всё, что было… ты же сам знаешь. Она не железная.
Несколько секунд Глеб стоял молча. Потом резко развернулся и побрёл обратно, не сказав ни слова. Он не вернулся в читальный зал. Он не пошёл к Диане. Он просто ушёл — в свою палату, в свою боль, в свою вину.

***

Глеб смотрел на меня с той самой холодной прямотой, которая разрубает не хуже ножа.
— Уходи. Это всё из-за тебя. Я не хочу, чтобы ты была рядом. Ни как друг, ни как продюсер. Ты больше не часть моей жизни.
Каждое слово било по вискам, будто гвозди забивали в череп. Я стояла, как дура, с глазами, полными солёной воды, с дыханием, которое прерывалось на каждом втором вдохе.
Он не смотрел мне в глаза, будто не хотел видеть, как в них рушилось всё, что мы строили. Всё, что прожили.
Я ушла. Молча, на ватных ногах, как будто забыла, как ходить. В тот же день я подписала бумаги о расторжении всех контрактов. Кирилл пытался что-то сказать — наверное, остановить, — но я не слушала. Я сделала вид, что улетела в Швейцарию. Запостила фейковую сторис, с чужими чемоданами, чужим аэропортом, чужой жизнью.
А сама уехала в Питер. В город, где никто меня не ждал. Где было серо, глухо и безопасно в своей тишине.
Я сняла крошечную квартиру с облупленными стенами. Неделю просто лежала. Не ела, почти не спала, и только ревела. Без истерик, просто тихо — чтобы никто не слышал. Каждую ночь я вспоминала, как держала Глеба за руку, как он смотрел на меня в палате. Как злился. Как молчал. Как будто я стала ему отвратительна.
В какой-то момент стало всё равно. Не больно — именно всё равно. Когда все звонки заглохли, а сообщения стали "прочитано, но не отвечено", я поняла: мир идёт дальше. Без меня.
Я купила лезвие в круглосуточной аптеке. И спички — зачем-то. Может, чтобы сжечь записку, если передумаю.
Ванна была ледяной. Вода — прозрачной. Я легла в неё, в белой майке и в шортах. Очень хотела, чтобы не нашли слишком быстро. Но и не слишком поздно.
Я думала, что это — освобождение. Что боль уйдёт, когда польётся кровь. Но она только стала громче.
Последнее, что я услышала — стук в дверь. И соседский голос:
— Девушка, вы там?

***

Сюзанна положила лезвие рядом с краном, аккуратно, как будто это было что-то священное. Белая бумага дрожала в пальцах. Ручка не писала сразу — пришлось пару раз черкнуть по краю листа, пока не потекла чёрная чернила.
Она села на край ванны. И начала писать:

«Если вы читаете это, значит, я больше не смогла.
Я очень устала быть сильной. Сильной для Глеба, для группы, для индустрии, для мира, который каждый день давит на грудь.
Глеб, я не злюсь на тебя. Ты имел право меня прогнать. Наверное, я и правда всё испортила. Я не знаю, сколько боли ты пережил — я видела только её осколки.
Но я тебя любила. Даже когда ты на меня кричал. Даже когда ты говорил, что я больше не часть твоей жизни.
И я хотела быть рядом. Не как продюсер. Не как коллега. Просто как человек, который знает, когда тебе становится по-настоящему плохо.
Ты говорил, что я разрушила твою жизнь.
Прости, что я разрушу её ещё сильнее, когда уйду.
Мама. Прости, что ты вырастила меня не для этого.
Друзья — вы старались. Я просто больше не могу дышать.
С любовью,
Сюзанна.»

Она оставила записку на стиральной машинке — на том самом месте, где пару дней назад лежал её телефон.
Сделала глубокий вдох. И шагнула в воду.