15. Порог.
Спустя неделю.
Неделя растянулась в странный, размытый временной промежуток, состоящий из бесконечных больничных суток и ночей, окрашенных в один и тот же цвет антисептиков и тихой тревоги. Новость, которая ворвалась в мою жизнь как взрыв, постепенно осела внутри, превратившись из шока в тяжелое, постоянное осознание.
Физически я чувствовала себя иначе. Боль от травм потихоньку отступала, уступая место новым, странным ощущениям. По утрам меня накрывало волной дурноты — не агрессивной тошноты, а изматывающего, навязчивого подташнивания, которое подкатывало к горлу от резких запахов: будь то больничная еда или запах лекарств. Аппараты по-прежнему молчаливо стояли рядом, но теперь я смотрела на их мониторы с двойным чувством: следила за своим сердцем и тайно пыталась разглядеть в ровных линиях хоть намек на то маленькое, невидимое сердцебиение.
Мой аппетит стал капризным и непредсказуемым. Больничные каши и паровые котлеты вызывали стойкое отвращение. Я почти не могла к ним притронуться. Мое тело теперь диктовало свои правила.
Спасением оказались простые, почти пресные продукты, которые просила принести мне добрая санитарка: сухие галеты, которые я медленно рассасывала во рту; зеленые яблоки, кислота которых была единственным вкусом, который мне действительно хотелось чувствовать. Простая вода с лимоном стала моим главным напитком.
Я ела мало, крошечными порциями, но часто, прислушиваясь к каждому сигналу своего тела, которое теперь было мне не совсем понятно. Но главное происходило внутри. Я ловила себя на том, что в моменты тишины моя рука сама непроизвольно ложится на живот — уже не в порыве шока, а с осторожным, привыкающим любопытством. Это был жест защиты, вопрос и начало невероятной связи одновременно.
Я все еще была в больничной койке, но моя война уже изменилась. Теперь это была не только борьба за собственное выздоровление, но и тихая, скрытная миссия по защите самого большого секрета. Каждый день я училась слушать свое новое тело, терпеть его капризы и скрывать их причину ото всех. Снаружи — спокойная пациентка, идущая на поправке. Внутри — ураган страха, нежности и бесконечного удивления.
Ко всему этому добавилось новое, тяжелое и неподвижное, как камень на груди, знание.
Энтони не просыпался.
Сначала я думала, что он просто придет в себя. Что дверь в мою палату откроется, и он будет стоять на пороге. Но дверь открывалась только для врачей и медсестер с их неизменными вопросами и таблетками.
А потом пришел главный врач. Не для меня. Его лицо было серьезным, официальным, но в глазах читалась усталая привычка к чужим трагедиям. Он говорил со мной мягко, подбирая слова, но смысл был ясен и беспощаден, как удар ножом в уже и так израненное тело.
Кома. Кома. Кома. Кома.
Слова падали в тишину палаты с металлическим лязгом. Кома. Не просто сон. Не просто потеря сознания. Это была пропасть. Бездонная и темная. Они сказали, что время работает и на него, и против него. Что нужно ждать. Что медицина сделает все возможное. Но в их глазах я видела ту самую пропасть, в которую он смотрел, и мое сердце сжималось от ледяного ужаса.
Теперь мои дни состояли из двух частей. Утро начиналось с тихой борьбы с тошнотой, с крошечной победы над кусочком яблока или галеты. Я заставляла себя есть, заставляла дышать, заставляла слушать свое тело, которое теперь было единственным мостом к нему. К нашему ребенку. А потом наступала вторая часть — бесконечное ожидание. Взгляд, упирающийся в дверь, в которую он не входил. Прислушивание к шагам в коридоре в тщетной надежде, что они окажутся его. Рука, все чаще и чаще ложащаяся на еще плоский живот в немом, отчаянном жесте: «Держись. Он должен вернуться. Он должен узнать».
Тошнота и страх сплелись в один плотный клубок где-то под сердцем. Я боялась за него. Боялась за нас.
Я ела свои галеты, пила воду с лимоном и смотрела в окно. Где-то там, в другой палате этой же больницы, — он. А во мне уже бодрствовала новая жизнь, тихая и требовательная, заставляя меня быть сильной за двоих. За троих.
Сегодня я решила, что хватит мне лежать, и попрошу, чтобы меня отвели к нему в палату. Да, так и сделаю. Обязательно. Мне нужно его увидеть.
Когда медсестра зашла, я встала, и она обеспокоенно посмотрела на меня, хотела подойти, но я покачала головой и показала на дверь, сказала:
— Вы отведете меня к Энтони Скалли.
— Но... — начала она робко.
— Без «но». Отведете, и всё, — перебила я ее. — Мне нужно на него посмотреть.
Она замялась, не зная, что делать, но, видя, что я не отступаю, со вздохом попросила следовать за ней. Я с довольной улыбкой пошла за ней по коридорам больницы. Мы остановились около двери в палату Энтони. Мое сердце забилось. Оно не просто забилось — оно затрепетало у меня в горле, в висках, в кончиках пальцев, судорожно сжавших край больничного халата. Это был вихрь — безумная смесь надежды и ужаса.
Он здесь. За этой дверью.
Ноги на мгновение стали ватными, и я инстинктивно приложила ладонь к животу, но быстро убрала. Сейчас я увижу его. Не таким, каким помнила — сильным, с горящим взглядом, — а сломанным, спящим, прикованным к аппаратам. От этой мысли по спине пробежал ледяной холод, сменившийся сразу же волной жгучего, почти физического желания увидеть его. Хотя бы на секунду. Хоть краем глаза.
Дыхание перехватило. Воздух в коридоре вдруг стал густым, его было трудно втянуть в легкие. Я чувствовала каждый удар своего сердца — громкий, навязчивый, предательский; казалось, его слышно на весь коридор.
Рука сама потянулась к холодной металлической ручке, но я остановила себя, заставив дождаться медсестру. Внутри все кричало, рвалось вперед, но снаружи я, надеюсь, выглядела просто очень взволнованной, но собранной. Моя довольная улыбка стала теперь скорее гримасой, напряженной попыткой удержать под контролем всю эту бурю.
Я стояла на пороге самой страшной и самой желанной встречи в своей жизни. Готовая шагнуть из мира тревожных догадок в мир суровой реальности. Готовая увидеть свою боль и свою надежду, лежащую на больничной койке.
Медсестра, все еще нерешительная, тихо открыла дверь и отступила в сторону, давая мне пройти. Я переступила порог, и мир сузился до размеров этой комнаты. Воздух здесь был другим — тяжелым, стерильным, пахшим не просто антисептиком, как в моей палате, а чем-то металлическим, технологичным, жизнью, которую не дышат, а поддерживают.
И я увидела его.
Он лежал неестественно неподвижно. Его лицо, обычно такое выразительное, сейчас было бледной маской, освобожденной от всех эмоций. Веки были спокойно сомкнуты, и в этом не было ничего от обычного сна — это было отсутствие.
Одна рука у него — в гипсе, а другая была прикреплена к капельницам и датчикам. Я привыкла видеть эти руки сильными, живыми.
Я застыла на месте, не в силах сделать ни шага вперед, ни шага назад. Тот вихрь эмоций, что бушевал у меня в груди снаружи, мгновенно утих, сменившись леденящей, всепоглощающей пустотой. Это было хуже, чем я могла представить. Хуже любых самых страшных мыслей.
Я ждала, что сердце разорвется от боли. Но вместо этого внутри воцарилась мертвая, звенящая тишина. И я замерла, просто замерла как статуя. Смотря на самого главного человека, который был так близко и в то же время в миллионе световых лет от нас.
— Я могу уйти, — прошептала медсестра, и я кивнула, все еще смотря на Энтони.
Медсестра ушла, за ней дверь закрылась легким щелчком, а я так и осталась стоять напротив его койки и видеть его бледное лицо.
Тот человек, которого я люблю, лежит сейчас тут. Тот человек, который отец ребенка, что внутри меня, лежит сейчас тут. Мой палач лежит тут. Моя болезнь.
Я аккуратно, будто боясь его разбудить, взяла стул и села на него, пододвигаясь ближе к койке. Я хотела его взять за руку, но могу ли я взять его за руку? Я боюсь. Что если я сделаю что-то не так и он уйдет? А что если я не возьму его за руку и он уйдет?
— Мудак, — прошептала я. — Какой же ты тупой, Энтони. Почему ты просто не мог не закрываться от меня? Почему ты такой сложный? Я даже не смогу признаться тебе, что беременна. Ведь ты сразу просто станешь айсбергом. Почему ты такой? Почему я вообще тебя люблю?
Говорила я так, будто ждала ответа, но ответа так и не будет, пока он не очнется. И я решилась. Я аккуратно взяла его руку в свою и потрогала его пальцы, его ладошку, предплечье. Мне так хотелось, чтобы в ответ он схватил меня или же просто сжал. Хоть что-то его, а не это полуживое тело. Хоть что-то. Пожалуйста.
— Денди, — снова прошептала я с надеждой. — Прости меня за то, что ушла. Но ты тоже хорош, блять. Козел. Прости. Я просто люблю тебя и не хочу, чтобы кто-то тебя трогал или разговаривал. Придурок, ты меня бесишь, какого хрена ты тут лежишь.
Я вздохнула и сжала его руку, смотря на монитор с пульсом. Такой ровный, спокойный, а я не спокойна. Мне нужно, чтобы он проснулся. Чтобы посмотрел на меня. Чтобы сказал, что любит, — хотя тут я могу закатать свою губу.
Я вздрогнула оттого, что открылась дверь, и в дверях появился Сильвио. Я сразу же нахмурилась и уставилась на него. Он одарил меня улыбкой. На нём почти нет повреждений, не считая царапин на лице и хромой ноги.
— Ну, здравствуй, Виолетта, — проговорил он спокойным голосом. — Как тут наш босс?
— В порядке он, — буркнула я и отвернулась. — Он мне не босс.
— Точно, забыл, ты ведь еще никто, — он усмехнулся.
— Шарлотта жива? — неожиданно спросила я.
Кажется, и его этот вопрос застал врасплох, но затем он быстренько ответил:
— Да, жива. Нам повезло, что мы были около стены, у выхода, в тот момент. Там не было слишком большого взрыва и завалов. Мы отделались малым, в отличие от других.
— Сколько людей умерло, ты не знаешь? — спросила у него я, поворачиваясь к нему.
Он почесал свои седые волосы и потрогал бороду, а затем как-то с расчетом ответил:
— Вроде погибло около сорока людей, в критическом состоянии — половину сотни, а выжило всего двадцать, но это не точно. Это если, наверное, считать только зал, но потери были и за пределами стен особняка. Волна взрыва заставила обломиться крышу, и потому на улице вся охрана убита была.
Я сжала губы и кивнула. Я почувствовала, что меня начинает тошнить от запаха этого антисептика и от запаха Сильвио. Не сказала бы, что он воняет, но пахнет сильно одеколоном и табаком.
— Я пойду, мне надо принимать таблетки, — прошептала я и быстро вышла из палаты.
Я вздохнула более нормального воздуха и пошла к себе в палату, держась за стенку на всякий случай. Потому что если буду падать, то, может, кто успеет словить.
Я легла в свою койку и вздохнула. Я надеюсь, что Энтони скоро очнется. Еще эта его сломанная рука не дает мне покоя. Совершенно.
Через десять минут после моего возвращения в палату зашла медсестра, которая, вроде, одна из немногих знала, что я беременна. Она брала у меня анализы, чтобы проверить мое состояние, и говорила мне, как проходит моя беременность.
Теперь я ведь была на конце пятой недели беременности. Пять недель и почти шестая уже. Внутри меня — маленький комочек, который потом вырастет в животе. Я уже представляла себе, с каким животиком я буду. Главное, чтобы не было растяжек.
Медсестра ушла, и я хотела уже ложиться спать, чтобы отдохнуть, но тут в дверь вошел Шон с фруктами. Там были зеленые яблоки! Боже, моя империя!
— Виолетта, — он улыбнулся и положил фрукты на тумбочку. — Как себя чувствуешь?
— Шон, все хорошо, у вас там как дела? — прошептала я, поглядывая на фрукты. — Спасибо.
— Дела идут у семьи хорошо. Мы разузнали, что это были испанцы. Они так захотели убить сразу двоих боссов, но не думали, что будет потом еще хуже, если эти боссы выживут, — он покачал головой. — Кармела передавала тебе привет.
— Как они там? — я быстро спросила, садясь на койку.
— У них мало повреждений, потому что в этот момент они выходили из зала, чтобы проверить, все ли готово к подаче торта. На них упало пару обломков, но они не в критическом состоянии. Они целые и невредимые, а тебе передавали, чтобы ты выздоровела, — он улыбнулся. — Энтони все еще в коме, да?
— Да, я была у него недавно, — мой голос дрогнул. — Он точно выживет?
— Точно. Он сейчас просто отдыхает, Виолетт. Все с ним будет хорошо. Его убить можно только если сердце вырвать, — он пытался пошутить, но это точно было не для меня. — Извини. Ты же знаешь, что мафия — это чисто психи, особенно мужчины.
— Знаю, — я улыбнулась.
— Кстати, тебя завтра выписывают. Мне так главврач сказал. Потому завтра жди, что я за тобой приеду и отвезу в особняк, — он улыбнулся.
— А Энтони не будет против? — я выгнула бровь.
— Против? Энтони? Блять, Виолетта, — Шон рассмеялся. — Он сам хотел бы тебя там видеть, но я утру нос боссу и сам привезу тебя.
Я посмеялась тихо, а он взял зеленое яблоко и помыл его.
— Я, конечно, хотел красные, но зеленые тоже вроде нормально, — он пожал плечами и протянул мне.
— Зеленые — это в самый раз! — воскликнула я и взяла яблоко с улыбкой.
Я ела яблоко, а Шон что-то делал в телефоне, а затем я вспомнила о Риццо.
— Шон, я могу тебя попросить, чтобы ты передал мои соболезнования семье Риццо, — проговорила я с набитым ртом яблока.
— Да, могу. Тем более сейчас мы еще плотнее станем, потому что Каспер Риццо сказал, что Испанию всю перевернет, — он усмехнулся. — Ладно, задачка Скалли, я пошел, проведаю еще Энтони.
— Задачка? — я прищурилась.
— Ну, ты и правда задачка, Виолетта. Не в обиду, — он мне подмигнул, а я кивнула. — До завтра.
— До завтра, — проговорила я и вгрызлась в яблоко зубами, чтобы достать этот чертов сок, эту чертову кислинку, которую я хочу.
Я съела почти все яблоки, потому что я хочу что-то кислое. Что-то прямо такое, чтобы аж я морщилась.
Интересно, как это скажется на ребенке? И вообще, кто у нас будет: девочка или мальчик? И в кого он пойдет характером?
Я очень жду не дождусь, чтобы понять все это. Хоть до этого долго, но время летит слишком быстро.