14. Хрупкая надежда.
Сознание возвращалось ко мне медленно, нехотя, как сквозь толщу мутной, вязкой воды. Сначала не было ни мысли, ни чувства — лишь тупая, всепоглощающая боль. Она была везде: гулким, ноющим эхом в костях, давящей тяжестью в висках.
Первый осознанный звук — мерный, механический писк. Настойчивый и ровный. Затем к нему присоединилось негромкое шипение, будто рядом дышал кто-то невидимый. Я заставила веки, тяжелые, как свинцовые ставни, приподняться.
Свет был неяркий, приглушенный. Я лежала на больничной койке. Из мягкой темноты в потолке выплывали очертания монитора, где зеленые кривые бежали по экрану в такт тому самому писку. Ко мне была протянута трубка капельницы, а из-под тонкой больничной простыни торчали провода датчиков.
Я попыталась пошевелиться. Каждый мускул, каждый сустав кричал о перенапряжении, будто меня переехал грузовик. В памяти всплыли обрывочные, словно пылающие угли, картинки: ослепительная вспышка, грохот, пляшущие тени в дыму, холодный гравий под коленями и его безжизненное, тяжелое тело в моих руках.
Энтони. Имя пронзило сознание, как разряд тока, мгновенно прогоняя остатки оцепенения. Сердце забилось чаще, и ритмичный писк монитора участил свой надоедливый счет.
Где он? Жив ли? Что с ним?
Паника, холодная и липкая, подступила к горлу. Я сделала рывок, пытаясь сесть, но острая боль вновь пригвоздила к постели. Голова закружилась, в глазах помутнело.
— О, вы наконец-то с нами, — тихий, спокойный голос прозвучал рядом.
Медсестра, сидевшая в кресле у двери, поднялась и подошла ко мне. Её руки, уверенные и мягкие, поправили подушку, проверили капельницу.
— Где... — моё горло было сухим и растрескавшимся, голос сорвался на хриплый шёпот. Я сглотнула, пытаясь смочить его, и попробовала снова. — Где Энтони?
Медсестра взглянула на меня с тихой жалостью, и от этого взгляда внутри всё сжалось в ледяной комок.
— Вам сейчас нельзя волноваться. Вы были без сознания почти двое суток. Сильное сотрясение, ушибы, шок. Но вас пронесло — внутренних повреждений, к счастью, нет, — спокойным голосом сказала она.
Двое суток. Целых двое суток я была вырвана из мира. А что за это время успело случиться с ним?
— Энтони? — настоятельно, почти требуя, прошептала я, впиваясь в неё взглядом.
Она тяжело вздохнула, избегая прямого ответа:
— Мистер Скалли в отделении реанимации. Врачи делают всё возможное.
— Он в сознании? — слова сорвались с губ, пока она не убежала от вопросов.
Медсестра покачала головой, и её лицо стало непроницаемой маской профессионального сочувствия.
— Нет. Он без сознания. Состояние крайне тяжёлое. Стабильное, но критическое. Скорее всего, это кома, — тихий шепот чуть не сорвался на дрожащий голос.
Кома. Слово повисло в воздухе, тяжелое и бездонное, как камень, уходящий на дно. Оно не означало смерти, но и жизни не обещало. Оно означало небытие. Пропасть.
Я откинулась на подушки, чувствуя, как слёзы, горячие и бессильные, медленно ползут по вискам. Я зажмурилась, и перед глазами снова встала та самая алая лужа на его животе. Его кровь на моих руках. Его пепельно-серое, безмятежное лицо.
«Только бы жил. Только бы жил. Только бы жил».
Эта молитва, что стучала в висках тогда, в аду, вернулась ко мне с новой силой, сливаясь с монотонным писком аппарата. Но теперь она звучала иначе. Не как надежда, а как отчаянная попытка удержать его здесь, на этом берегу, откуда он уже почти уплыл.
Я повернула голову к окну. За стеклом был тусклый рассвет, мир, который жил своей жизнью, не подозревая, что мой мир застыл два дня назад. Он завис в той же бездне, что и Энтони — между вспышкой взрыва и этим мертвящим писком монитора. И от того, вернётся ли он обратно, зависело, вернётся ли что-то живое и в меня.
Я уснула от усталости и от переживаний за него. Мои веки быстро опустились, и я провалилась во тьму снов.
Через время я проснулась. На улице уже было светло, летали птицы, а окошко было приоткрыто, запуская свежий воздух. В палату вошёл тихо Шон. Он остановился напротив моей койки и посмотрел на меня с мягким взглядом.
— Виолетта, ты пришла в себя, — прошептал он с облегчением.
— Энтони ещё не пришёл, да? — я прохрипела это с горечью. — Подай, пожалуйста, воды.
Шон кивнул и подошёл к тумбочке, налил мне в стакан воды и помог мне выпить через соломинку. Вода сразу же облегчила мне задачу говорить без хрипоты, и я почувствовала большое блаженство. Затем кивнула, и Шон убрал стакан с водой, а затем подставил стул и сел на него, посмотрев на меня.
— Если бы ты не вытащила Энтони оттуда, то он бы умер, — прошептал Шон с благодарностью. — Если бы не ты, я не знаю, что сейчас было.
— Я должна была, — я облизнула свои губы.
Шон сжал губы и кивнул, а затем со вздохом спросил у меня:
— Зачем ты сбежала? Виолетта, я понимаю, что сейчас не время для этого разговора, но всё же. Тебе не стоило уходить.
— Я ушла, потому что мне было обидно, — пробормотала я. — Я знаю, что повела себя импульсивно, но мне просто стало обидно.
— Я понимаю. Тебе не стоило слушать Сильвио, да и мне не стоило тогда уходить и оставлять тебя, — он откинулся на спинку стула. — Как себя чувствуешь?
— Плохо, но уже лучше. До сих пор тело болит, — я мягко улыбнулась.
— Я до сих пор не представляю, как ты вытащила его из того дерьма. Мы не могли приехать раньше, потому что обстановка с Испанией накаляется, и Энтони сказал, чтобы мы оставались на границах, а сам взял всего пару людей, которые от взрыва и погибли, — покачал он головой. — Ты герой, Виолетта. Ты и правда свет для всех нас.
Я слушала его, и во мне разлилось тепло. За такие слова мне хотелось расплакаться, что я оставила их.
— Что было, пока меня не было? — прошептала я, смотря в окно.
Шон, кажется, перестал дышать, а затем прочистил горло и хрипло сказал:
— Когда ты ушла, то нам пришлось уехать с того особняка, потому что Энтони его просто разрушил, но твою спальню не трогал. Он расхерачил стены, разбил всё хрупкое, сломал двери, окна. Там был ад, он был в бешенстве. В стенах были дыры от многочисленных выстрелов из пистолета и калаша.
— А Граф? — с дрожью в голосе спросила я.
— Этот собачонок в порядке, он не отходит от Энтони, а постоянно с ним. Всегда и везде. Энтони и сам не отходит от него, — с улыбкой в голосе сказал Шон. — В новом особняке Энтони даже его лежанку к себе в комнату перетащил.
Я удивлённо посмотрела на Шона, не веря своим ушам и его словам. Энтони что сделал? Перетащил лежанку Графа к себе в комнату?
— А тот особняк, который Энтони разгромил, он просто стоит и ждёт ремонта, ну либо же Энтони его снесёт и прикажет построить новый. Там осталась целой только твоя комната, — продолжил Шон с улыбкой.
— А Сильвио и Шарлотта? — я чуть нахмурилась.
— Виолетта, не ревнуй Энтони к Шарлотте, потому что его не привлекают рыжие, а Шарлотта не хочет быть с ним. Она пыталась тебе тогда объяснить, когда ты прошла мимо неё, а потом я выслушивал её слёзы, что ей жаль, что так получилось. Она не пытается его соблазнить или что-то такое. Сильвио её попросил, чтобы она показала Энтони какую-то фотографию, вроде как со старой шуткой, а Энтони посмеялся лишь для виду, — спокойно говорил он. — Сильвио же во время твоего побега ликовал, ходил с улыбкой, и один раз его чуть не убил Энтони, но мы удержали его с другими телохранителями.
Сейчас я чувствовала себя такой дурой. Такой психованой истеричкой. Мне стало так стыдно за то, что я, не разобравшись в ситуации, просто ушла и оставила их всех. Боже, какая я дура.
— Шон, а ты можешь мне принести поесть? — я со смущением за свой поступок спросила у него.
— Поесть? Да, конечно, я спрошу у врачей, что тебе можно сейчас, а что нельзя, — он улыбнулся и встал.
— Шон, — остановила его я голосом, когда он уже подходил к двери.
— Да? — он повернулся ко мне.
— Спасибо, — я прошептала. — Спасибо, что всегда пытаешься меня защитить и относишься ко мне хорошо. И пожалуйста, скажи мне сразу, как Энтони придёт в себя.
— Всегда пожалуйста, Виолетта. Ты мне как родная уже, — он улыбнулся и вышел из палаты.
Через некоторое время Шон вернулся с жидким супом на подносе и теплым чаем. Вид у него был странный, смесь отвращения и непонимания. Я посмеялась.
— Они сказали, что только такое дерьмо можно, — недовольно сказал он и поставил поднос на тумбочку рядом с койкой. — И кто вообще ест такое?
Я тихо посмеялась, все ещё боясь, что будет больно, а затем Шон помог мне сесть. Хоть было и больно, но я терпела. Мне нужно поесть. Мне точно нужно поесть.
— Выглядит и правда дерьмово, — я улыбнулась.
— Ты и правда будешь это есть? — выгнул он бровь и посмотрел на тарелку супа с отвращением.
— Придется, мне ведь надо сил набираться, — со вздохом я и он протянул мне тарелку.
Я стала есть, и на удивление оказалось, что суп питательный и вкусный.
— Шон, а почему ты смотрел на Алессию? — неожиданно спросила я, заставив его врасплох.
Он замер, кажется, даже побледнел, чтобы слиться со стенами палаты, а затем прокашлялся и пробубнил:
— Ты не подумай, она мне не нравится, да, она красивая, но смотрел я чисто из-за интереса к тому, разговаривала ли она с тобой или нет.
— Только из-за этого? — я прищурилась и закинула ложку супа в рот.
— Да, только из-за этого, — сказал он твердо и искренне. — Ладно, я пойду, загляну ещё к Энтони, может, очнулся, а потом надо ехать разбираться с Испанией, потому что это явно сделали они.
Я кивнула, и Шон ушел. Доев, я убрала тарелку супа и взяла чай. Теплый напиток проскользнул по моему горлу и дошел до желудка, наполнив его теплотой. Казалось, что мне становилось лучше.
Через полчаса, как ушел Шон, в палату вошёл главный врач с папкой в руке. У него была улыбка мягкая и теплая, он остановился напротив моей койки и кивнул в знак приветствия.
— Виолетта Блейз, — его голос был официальным. — Как себя чувствуете?
— Мне уже лучше, но тело ещё болит, — я улыбнулась.
— Это очень хорошо, а живот? Как живот? — он посмотрел на мой живот под одеялом. — Не болит?
— Живот? Нет, но совсем чуть-чуть, — прошептала я.
— Это очень хорошо! — он воскликнул, а затем открыл папку документов и посмотрел в них. — У меня для вас есть новость.
— Какая? — с улыбкой спросила я. — Что я уже выздоравливаю, да? Я просто так не люблю больницы.
— Вы беременны, — он радостно и счастливо это так сказал, что я замерла.
Я просто застыла с открытым ртом. Сердце перестало биться, и я забыла, как дышать. Ладошки вспотели, а затем, словно под скоростью, моё сердце забилось быстрее, и на аппаратах это показалось мгновенно. Врач обеспокоенно посмотрел на меня.
— Виолетта, не волнуйтесь, — прошептал он с беспокойством. — Вам нельзя сейчас волноваться.
— Беременна? — спросила я с шоком.
— Да, вы беременны, а срок маленький. Всего четыре недели, — он улыбнулся. — Поздравляю вас.
Я все ещё не могла в это поверить. Все эти дни я отгоняла эту мысль, как могла. Пыталась не верить в это и заставить верить свое тело в то, что я не беременна. Но оказалось, что все зря. Я беременна. Беременна от Энтони. Я ношу ребенка от Энтони.
— Доктор, — прошептала быстро я, выходя из шока. — Прошу вас, никому не говорите. Вообще никому. Никогда и никому.
Он посмотрел на меня удивлённо, а затем с непониманием качнул головой.
— Хорошо, как скажете, — он улыбнулся.
— И как там результаты? Как показатели? — прошептала я дрожащим голосом.
— Случай был тяжелым. Был риск выкидыша, но ваше тело будто выковано из стали, и оно продержалось после такого стресса, и все у вас в порядке. Плод осмотрели, развивается так, как нужно, у вас все идёт хорошо, — он улыбнулся. — Главное, чтобы вы больше не стрессовали, вам не положено.
— Да-да, я понимаю это прекрасно, — я покивала быстро головой. — Спасибо.
Врач кивнул и пошёл к двери. Дверь закрылась за врачом с тихим щелчком, но звук будто прозвучал в другой вселенной, в другой реальности. Та, в которой я только что существовала, рассыпалась в прах, и на ее месте возникла новая, пугающая и невероятная.
В ушах стоял нарастающий звон, заглушавший даже писк аппаратов, которые всего минуту назад фиксировали бурю внутри меня. Я неподвижно лежала, вперившись взглядом в скучный белый потолок, но не видя его. Внутри была лишь пустота, мгновенно выжженная шокирующей новостью, и оглушительный гул непонимания.
Беременна.
Слово эхом билось о стены моего онемевшего сознания, не находя выхода. Оно было чужим, тяжелым, нереальным. Это не могло быть правдой. Это было не со мной.
Затем инстинкт оказался сильнее паралича. Дрожь, мелкая и неконтролируемая, пошла по руке. Я медленно опустила ладонь на живот, туда, где под тонким слоем больничной ткани и одеяла пряталась новая жизнь.
Прикосновение было осторожным, почти боязливым. Но под пальцами была лишь привычная плоть, еще ноющая от перенесенных травм. Ничего не изменилось. И в то же время изменилось абсолютно все.
Моя рука лежала на немом свидетельстве всего, что произошло. На связи с Энтони. На страхе, который сжимал горло ледяным комом. На ответственности, внезапно обрушившейся всей своей тяжестью.
Ладонь сжалась в кулак, впиваясь в ткань халата. Потом пальцы снова расслабились, легли плоско, пытаясь укрыть, защитить то, что скрывалось внутри. Это было одновременно самое пугающее и самое естественное движение в моей жизни.
Тихо, едва слышно, я выдохнула застрявшее в груди слово, обращаясь уже не к врачу, а к себе и к тому, кто был теперь со мной навсегда:
— Беременна. Я беременна...
И в тишине палаты это звучало как самая страшная и самая прекрасная тайна на свете.
Когда дверь открылась, я быстро убрала руку от живота, чтобы никто ничего не понял, и в дверях увидела своего отца, который был обеспокоенным и напуганным.
— Виолетта, — прошептал он хрипло и подошел ближе ко мне. — Боже, я когда узнал, то сразу приехал с задания, которое мне поручил Доминик. Как ты?
— Я хорошо, пап, — я улыбнулась. — Все в порядке уже.
Он сел на стул и посмотрел на меня, в его глазах было беспокойство и полная растерянность. Мы молчали, а руки у отца дрожали.
— Доминик Роццо, он погиб в завалах, — прошептал дрожащим голосом отец. — И жена Каспера, Вивиена, тоже умерла.
Я замерла и с ужасом уставилась на него.
— А Элеонора, Катерина, Антонио и сам Каспер? — я закусила губу.
— Они в порядке, но травмы есть. В том зале повезло тем, кто был в стороне, около стены к выходу. Там ничего не взорвалось, а лишь посыпался хрусталь от ламп и камешки от обломков, — он покачал головой и вздохнул. — Похороны скоро будут, и вместо Доминика встанет Каспер.
Я была в полном шоке. Божечки, как же они там сейчас? Как Элеонора? Как Антонио? А Катерина?
— Ладно, дочка. Мне нужно идти, там ещё много всякого разгребать, — прошептал отец и поцеловал меня в лоб, а затем вышел из палаты.
Я осталась в тишине, и только звук приборов, которые были подключены ко мне, разрушал её. Сколько же людей там погибло в момент взрыва? Сколько погибло, когда их везли в больницу?
А как же Кармела, Алессия и Лючио? Что с ними?
От этих мыслей по моей коже побежали бешеные, колючие мурашки, обжигая лицо ледяным потом. Чистый, животный ужас окатил меня с головы до ног, сжал виски, выгнал воздух из легких. Врач сказал не стрессовать. Сказал это так просто, будто просил не пить холодное молоко. Но как? Как тут дышать ровно, как быть спокойной и холодной, когда мир рухнул и в щебне его могут быть те, кого ты любишь? Эта мысль впилась в мозг когтями: «А если они умерли?».
Она шипела, визжала, сводила с ума. Я пыталась загнать её в самый тёмный угол сознания, давила на неё, как на кровоточащую рану. Я надеюсь, что нет. Очень надеюсь. Но надежда была хрупкой, как стеклышко, и тут же трескалась под грузом вины. Почему я не спросила об этом у Шона? Почему? Этот вопрос бил молотком в висок, глухой, навязчивый, беспощадный. Я упустила шанс, промолчала, и теперь эта неизвестность разъедала меня изнутри, как кислота.
Весь оставшийся день я провела в водовороте этих мыслей. Они накатывали волнами: то ослепительная вспышка взрыва, выжигающая сетчатку; то бледное, безжизненное лицо Энтони в моих руках; а потом — тихий, неумолимый голос врача: «Вы беременны».
Ребёнок. Внутри меня. Наша с ним плоть и кровь, зачатая в страсти и рождённая в хаосе. Это осознание било током, парализуя и оживляя одновременно. Всего за пару дней на меня обрушилась вся вселенная. Я несла в себе жизнь и смерть, любовь и потерю, надежду.
Моя рука снова, сама собой, потянулась к животу, легла на него ладонью — нервно, неуверенно, а потом с какой-то новой, неведомой силой. Я не знала, почему я это делаю. Это был глубочайший, древний инстинкт, сильнее страха, сильнее боли. Мне отчаянно, до боли, до слёз хотелось чувствовать это место. Хранить его. Гладить невидимую нить, что связывала меня с ним.
Страстным, отчаянным желанием души. Чтобы он очнулся. Чтобы он выжил. Чтобы он протянул руку, посмотрел своими пронзительными глазами и принял. Принял всё это. Принял меня — испуганную, сломанную, но любящую его до исступления. Принял нашего ребёнка — наше будущее, наше продолжение, наш шанс.
Чтобы у нас, наконец, появилась она. Настоящая семья. Не клан, не синдикат. А тихая гавань, где не стреляют, а смеются. Где главная война — это сражение подушками по утрам. Где его сильные руки обнимают не для защиты от пуль, а просто так. Чтобы держать свой мир. Целый. Неразрушимый.
И я гладила свой живот, шепча ему эту мечту, веря, что он услышит.