13. На грани.
Я не знаю, сколько пролежала в отключке, но когда открыла глаза, мир перевернулся.
Первое, что я ощутила — это едкий, колючий дым. Он щипал глаза, заставлял давиться и кашлять; каждый вдох обжигал горло. Воздух был густым и тяжёлым, пах гарью, пылью и чем-то сладковато-металлическим, от чего сводило желудок.
Света не было. Точнее, его заменяло зловещее, пульсирующее зарево пожара с той стороны, где когда-то была стена. Оно отбрасывало на руины длинные, пляшущие тени, делая происходящее похожим на адский карнавал.
Я попыталась пошевелиться, и острая боль в плече и спине напомнила об ударе. В ушах стоял оглушительный звон, заглушавший всё, но постепенно сквозь него начали прорываться звуки. Треск огня — не уютный каминный, а злой, ненасытный, пожирающий всё на своём пути. Глухие стоны. А потом и крики — нечленораздельные, полные животного ужаса и боли.
Я отодвинула рукой какой-то обломок штукатурки и попыталась подняться на локтях. Картина, открывшаяся мне, заставила сердце упасть в пятки.
Роскошный бальный зал больше не существовал. На его месте была груда обломков. Перекрученные металлические конструкции балкона, как скелеты гигантских зверей, валялись среди обломков мрамора и щебня. Шёлк и бархат порванных занавесей и платьев чернели и тлели. Всё было покрыто толстым слоем белой пыли, которая, как саван, укутала и людей, и вещи, делая их безликими призраками в этом аду.
Люди. Боже, люди. Кто-то, как и я, медленно приходил в себя, озираясь с немым ужасом. Кто-то сидел, раскачиваясь, и тихо плакал, уставившись в одну точку. Другие метались, спотыкаясь об обломки, зовя чьи-то имена; их голоса срывались на визг. А некоторые не двигались вовсе. Совсем. Их неподвижные фигуры, неестественно вывернутые, были самым страшным зрелищем.
Я увидела женщину в когда-то белом платье, теперь грязном и рваном. Она на коленях пыталась поднять голову какого-то мужчины, беззвучно шевеля губами. Дальше молодой парень в смятке, с окровавленным лицом, тупо пытался вытащить свою ногу, зажатую под упавшей балкой. А где-то в стороне, в клубах дыма, кто-то отчаянно кричал:
— Помогите! Кто-нибудь, помогите мне!
Мой живот болел, а тело ныло. Я смотрела словно в пустоту, слабо моргая. Кашляясь, я пошла на дрожащих ногах, а потом вспомнила об Энтони.
Имя его пронеслось в сознании, как удар током. Я заставила свои ватные ноги двигаться, спотыкаясь о разбросанные вещи и обломки. Пыль забивала нос и горло, слезились глаза. Я пробиралась туда, в эпицентр разрушения, туда, где он стоял последний раз. Сердце бешено колотилось, отказываясь верить.
И тогда я увидела его.
Он лежал неподвижно, присыпанный белой пылью и мелкими осколками. Одна рука была неестественно вывернута, а лицо, обычно такое выразительное и жестокое, сейчас было безмятежным и бледным. Совсем не таким, каким я видела его несколько минут назад.
Ужас окатил меня ледяной волной. Всё внутри сжалось, и слёзы сами полились из глаз, оставляя грязные полосы на щеках.
— Энтони... — хриплый шёпот сорвался с губ.
Я рухнула на колени рядом с ним, не чувствуя боли от острых камней.
— Энтони! — уже громче, отчаяннее, я трясла его за плечо. Его тело было безвучно-покорным, страшно неподвижным. — Нет, нет, нет... Проснись! Прошу тебя, очнись!
Но он не отвечал. Его молчание было оглушительным. Оно кричало о конечности, о потере, о том, что всё кончено.
И тогда во мне что-то переключилось. Паника отступила, уступив место странному, бездумному трансу. Слёзы текли сами по себе, а я уже действовала на автомате.
Я обеими руками начала отгребать от него обломки штукатурки и щебня. Пальцы царапались о камни, но я не чувствовала боли. Я обхватила его под мышки, упёрлась ногами в скользкий пол и потащила. Он был невероятно тяжёлым, неподатливым. Из горла вырывались какие-то хриплые звуки, смесь рыданий и усилия.
Я не думала ни о чём. Ни о взрыве, ни о криках вокруг, ни о том, что будет потом. Было только это: надо оттащить его. Надо убрать отсюда. Надо, чтобы он был в безопасности.
Мир сузился до хруста под ногами, до тяжести его тела в моих руках и до безмолвной молитвы, пульсирующей в такт бешеному сердцебиению:
— Только бы жил. Только бы жил. Только бы жил.
Именно в этот момент, когда я из последних сил подтягивала его тело, мой взгляд упал на его живот.
Белая рубашка была пропитана чем-то тёмным, липким. Сначала я подумала, что это грязь, пыль, смешанная с потом. Но тогда откуда этот насыщенный, медный запах, пробивающийся сквозь гарь?
Я замерла, не в силах отвести глаз. И тогда я разглядела её.
Порванная ткань. И из этого рваного, неровного отверстия медленно, но неумолимо сочилась алая, пульсирующая жижа. Она растекалась по белой ткани, превращая её в багровое пятно, которое становилось всё больше и больше с каждым ударом его ослабевшего сердца.
Кровь. Его кровь. Она текла по его телу и пачкала мои руки, тёплая и ужасающе живая.
Ледяная волна паники снова накатила на меня, сжимая горло. Нет. Только не это. Не это.
Но тело моё, будто само по себе, уже действовало. Транс не прошёл, он лишь сменился отчаянной, животной решимостью.
Мой собственный живот горел огнём, тело ныло и просило пощады, но я снова упёрлась. Стиснула зубы, заглушая внутренний стон. Слёзы текли по лицу, смешиваясь с пылью и потом, но я не останавливалась.
Я тащила его. Из последних сил. Изо всех сил. Через боль, через ужас, через предательскую слабость в ногах. Каждый сантиметр давался ценой невероятных усилий, но я не могла остановиться.
Потому что эта алая лужа на его животе росла. И с каждым её увеличением что-то живое и важное внутри него — и внутри меня — угасало.
Я тащила его, не чувствуя ничего, кроме огненной боли в животе и всепоглощающей цели — вытащить. Огонь лизал стены, с потолка сыпались искры и горящие щепки, но мне было плевать. Плевать на жар, пожирающий шторы, на дым, выедающий глаза. Плевать на всё.
Путь к выходу был устлан тем, чего мой разум отказывался признавать. Мясо, которое уже не было людьми. Белые саваны пыли, пропитанные алым. И это алое было везде. Оно брызгало ужасающими узорами, растекалось тихими, тёмными лужами под неподвижными телами. Воздух гудел от этого цвета, от его тяжёлого, сладковато-металлического запаха, который уже не перебить гарью.
Я не смотрела по сторонам. Я смотрела только под ноги, выбирая путь, где не нужно было наступать на это. Но каждый шаг был по кровавому месиву, размазывающемуся по полу. Тут было просто всё: все внутренности, глаза, головы, которые были раздавлены.
Выбравшись на ночной воздух, я рухнула рядом с ним на гравий подъездной дороги, задыхаясь. Его лицо было пепельно-серым. И та красная рана на его животе.
Ключи. Нужны ключи. Дрожащими, перепачканными руками я обыскала карманы его брюк. Холодный металл брелка ударил по пальцам. Я нажала на кнопку, и в метре от нас мигнули фары его «Мерседеса».
Двери открылись. Теперь нужно было затолкать его внутрь. Это было адски тяжело. Я рыдала от бессилия, подпихивая его безжизненное тело, цепляясь за пороги, за сиденья. Наконец, он рухнул на заднее сиденье, и я захлопнула дверь.
Я повалилась за руль. В салоне пахло дорогой кожей, дорогим парфюмом и теперь — кровью. Её запах был тут самым сильным.
Я завела машину. Я не думала о маршруте. Я просто давила на газ, вырываясь за ворота особняка, оставляя позади адское зарево и вой сирен.
Я ехала в трансе. Улицы проплывали за стеклом как размытые пятна света. Слёзы текли ручьями, но я даже не пыталась их смахнуть. В ушах стоял оглушительный звон, заглушавший всё, кроме одного звука — его хриплого, прерывистого дыхания с заднего сиденья, которое становилось все тише и тише.
Я мчалась, не видя светофоров, не видя машин. Видела только дорогу до больницы. И алую лужу, растущую на сиденье под ним в отблесках уличных фонарей.
Мне всё ещё больше плохо, живот ноет, а голова трещит, но я держусь. Я довезу его. Я не могу его потерять. Не сейчас.
Я доехала до больницы, а затем на трясущих ногах побежала внутрь. Я влетела в ярко освещённый приёмный покой, спотыкаясь на трясущихся ногах. На мне остановились десятки глаз — врачей, медсестёр, сидящих пациентов. На моём порванном, закопчённом платье. На руках, испачканных в саже и тёмных, липких пятнах.
— Кто-нибудь... — мой голос был хриплым, сдавленным. — Пожалуйста, помогите... Он умирает. В машине... Энтони Скалли. Он в машине!
Имя сработало мгновенно. Мгновенная тишина, а потом — взрыв активности. Кто-то уже кричал распоряжения, и через секунду к дверям бросились санитары с носилками.
Ко мне подбежала медсестра, но я отшатнулась. Я ничего не слышала. Я смотрела на распашные двери, впиваясь в них взглядом.
И вот они распахнулись. Санитары несли его на носилках. Он лежал неподвижно, лицо белее больничных стен, а на его животе кто-то из медиков уже давил сложенными пелёнками, и алая кровь проступала сквозь белоснежную ткань.
Они пронесли его мимо меня стремительно. И в этот момент взгляд главного врача, следовавшего за носилками, скользнул по мне. Он на секунду остановился, и его глаза расширились. Он увидел не только грязь. Он увидел мою бледность, неестественный блеск в глазах, то, как я странно держусь за свой живот.
И он крикнул, резко, отрывисто, обрывая все другие звуки в коридоре, указывая на меня другой медсестре:
— У неё критическое состояние! Быстро! Давление! Пульс! Немедленно второй реаним!
Его слова прозвучали как приговор. И только тогда, подхваченная чужими руками, я почувствовала, как земля уходит из-под ног.
И в этот момент в больницу влетели люди. Я посмотрела на них мутным, застиланным болью взглядом. Люди Энтони. Их лица были искажены беспокойством и ужасом. Шон вырвался из группы и уставился на меня, его лицо было мертвенно-бледным.
— Виолетта, — прошептал он, делая шаг ко мне. — Что там произошло?
— Взрыв... много крови, — прошептала я хрипло, и каждое слово обжигало горло. — Шон, я везла его как могла... я тащила его как могла...
Шон подошёл ко мне вплотную, его взгляд скользнул по моему лицу, по окровавленным рукам, задержался на том, как я судорожно прижимаю ладонь к животу. Он плотно сжал губы, и в его глазах мелькнуло нечто большее, чем тревога за босса.
— Энтони... ему очень плохо, я боюсь, что он может... — начала я тихо, голос срывался на полуслове.
— Мой босс выживет, — резко, почти грубо перебил он, и в его голосе была стальная, не терпящая возражений твердость. — Он выживал и не в таком состоянии.
Но его слова уже не доходили до меня. Внутри всё оборвалось. Острая, адская боль, которую я сдерживала всё это время, вдруг прорвалась наружу, жидким огнём прожгла низ живота и отдалась в висках молотом. Из горла вырвался тихий, сдавленный стон.
Мир перед глазами перекосился. Яркий свет люминесцентных ламп расплылся в мутное белое пятно, а лица вокруг превратились в размытые тени. Звуки — гул голосов, шаги, громкие команды врачей — ушли вглубь туннеля, стали глухими и бессмысленными.
Я почувствовала, как мои колени подкашиваются, перестают слушаться. Руки, что держали меня, внезапно стали единственным, что не давало рухнуть на холодный кафель. Но их хватка уже не могла меня удержать.
Последнее, что я увидела, — это искажённое тревогой лицо Шона, резко бросившееся ко мне. А потом всё поплыло, потемнело и бесшумно рухнуло в бездну. Сознание выключилось, как перерезанный провод, не оставив ничего, кроме всепоглощающей, окончательной темноты и эха той дикой боли, что наконец забрала себе всю меня.